Томас ШЕРРЕД

                                 ПОПЫТКА




     В аэропорту капитана ждала штабная машина. Она рванулась  с  места  и
долго неслась по разным шоссе. В узкой тихой  комнате  сидел  прямой,  как
палка, генерал и ждал. У нижней ступеньки металлической лестницы,  льдисто
отсвечивающей в полумраке, стоял наготове майор. Взвизгнули  шины,  машина
резко остановилась, и капитан бок  о  бок  с  майором  кинулись  вверх  по
лестнице. Никто не произнес ни слова. Генерал поспешно  встал,  протягивая
руку. Капитан одним движением открыл полевую сумку и вложил в генеральскую
руку толстую пачку бумаг. Генерал поспешно пролистал  их  и  отдал  майору
отрывистое распоряжение. Майор  исчез;  из  коридора  донесся  его  резкий
голос. В комнату вошел человек в очках, и  генерал  протянул  ему  бумаги.
Человек в очках начал перебирать их дрожащими пальцами. По знаку  генерала
капитан вышел из комнаты,  на  его  усталом  молодом  лице  играла  гордая
улыбка. Генерал принялся барабанить пальцами по черной глянцевитой  крышке
стола. Человек в очках отодвинул в сторону полуразвернутые карты  и  начал
читать вслух.


     Дорогой Джо!
     Я взялся за эти записки,  только  чтобы  убить  время,  так  как  мне
надоело смотреть в окно. Но когда я их уже почти кончил, мне  стало  ясно,
какой оборот принимают события. Ты единственный из тех, кого я знаю,  кому
по силам добраться до меня, а прочитав мои  записки,  ты  поймешь,  почему
сделать это необходимо.
     Неважно, кто их тебе доставит, - возможно, он не  захочет,  чтобы  ты
мог  его  впоследствии  опознать.  Помни  об  этом  и,  ради  бога,   Джо,
поторопись!
     Эд.


     Всему причиной моя лень. К тому времени, когда я протер глаза и  сдал
номер, автобус был уже полон. Я засунул чемодан  в  автоматическую  камеру
хранения  и  отправился  убивать  час,  который  оставался  до  следующего
автобуса. Ты, наверное,  знаешь  этот  вокзал  -  на  бульваре  Вашингтон,
неподалеку от  Мичиган-авеню.  Мичиган-авеню  смахивает  на  Мэйн-стрит  в
Лос-Анджелесе или Шестьдесят третью улицу в Чикаго, куда я ехал  -  те  же
дешевые  киношки,  лавки  закладчиков,   десятки   пивных   и   рестораны,
предлагающие рубленый бифштекс, хлеб с маслом и кофе за сорок  центов.  До
войны такой обед стоил двадцать пять центов.
     Я люблю лавки закладчиков. Я люблю фотоаппараты. Я  люблю  приборы  и
инструменты. Я люблю разглядывать витрины, набитые всякой  всячиной  -  от
электробритв и наборов гаечных ключей до вставных челюстей включительно. И
теперь, имея в своем распоряжении целый  час,  я  отправился  пройтись  по
Мичиган-авеню до Шестой улицы, ну, а потом вернуться по другой ее стороне.
В этом районе живет  много  китайцев  и  мексиканцев  -  китайцы  содержат
рестораны, а мексиканцы едят блюда "домашней южной кухни". Между Четвертой
и  Пятой  улицами  я  остановился  перед  подобием  кинотеатра   -   окна,
закрашенные черной краской, объявления по-испански,  написанные  от  руки:
"Детройтская премьера... Боевик с тысячами  статистов...  Только  на  этой
неделе... Десять центов". Несколько прилепленных к окнам  фотографий  были
смазанными и мятыми - всадники в латах и что-то вроде яростной сечи. И все
- за десять центов! Как раз в моем вкусе.
     Возможно, мне повезло,  что  в  школе  моим  любимым  предметом  была
история. И уж, во всяком случае, слепая удача, а вовсе не проницательность
заставила меня раскошелиться на десять центов за  право  сесть  на  шаткий
складной  стул,  насквозь  пропахший  чесноком.  Кроме  меня,   объявления
соблазнили еще полудюжину мексиканцев. Я сидел возле двери. Две  свисавшие
с  потолка  стоваттные  лампочки,  даже  без  намека  на  абажур,   давали
достаточно света, чтобы я мог оглядеться. Передо мной в глубине  помещения
виднелся экран, смахивавший на побеленный кусок картона, а когда у себя за
спиной  я   увидел   старенький   шестнадцатимиллиметровый   проектор,   я
заподозрил, что даже десять центов -  слишком  дорогая  цена  за  подобное
удовольствие. С другой стороны, мне предстояло скоротать еще сорок минут.
     Все курили. Я тоже достал сигарету - и унылый мексиканец, которому  я
вручил свои десять центов, устремил на меня долгий вопрошающий взгляд.  Но
я заплатил за вход, а потому ответил ему таким  же  пристальным  взглядом.
Тогда он запер дверь и погасил свет.  Полминуты  спустя  зажужжал  дряхлый
проектор. Ни вступительных титров, ни имени режиссера, ни названия фирмы -
только белый мерцающий квадрат, а потом сразу же крупным  планом-бородатая
физиономия с подписью "Кортес". Затем раскрашенный, весь в перьях индеец -
"Гватемосин, преемник Монтесумы".  Снятые  сверху,  изумительно  сделанные
модели разнообразных зданий - "Город Мехико, 1521 год".  Кадры  старинных,
заряжаемых с дула пушек, изрыгающих ядра, -  осколки  камней  отлетают  от
огромных стен, худые индейцы умирают в набивших оскомину конвульсиях, дым,
искаженные лица, кровь. Лента меня сразу ошеломила. Ни царапин, ни нелепых
склеек,  характерных  для  давнишних   фильмов,   ни   слащавости   и   ни
красавца-героя, чья физиономия возникает перед камерой кстати и  некстати.
Там вообще не было красавца-героя. Ты когда-нибудь  видел  те  французские
или  русские  картины,   которые   критики   восхваляют   за   глубину   и
реалистичность, порожденные скудным бюджетом,  не  позволяющим  приглашать
знаменитых актеров? То, что я увидел, было именно таким, и даже лучше.
     И только когда фильм завершился  общим  планом  унылого  пожарища,  я
начал кое-что соображать.  Нельзя  за  гроши  нанять  тысячу  статистов  и
поставить декорации такой величины, что для них еле  нашлось  бы  место  в
Центральном парке. Трюковая съемка падения даже  с  десятиметровой  высоты
обходится в суммы, которые приводят бухгалтеров в исступление, а тут стены
были  гораздо  выше.  Все  это  плохо  вязалось  со  скверным  монтажом  и
отсутствием звуковой дорожки. Разве что картина  снималась  еще  в  добрые
старые дни немого кино. Но фильм, который я только что видел, был снят  на
цветную пленку! Больше всего он походил на хорошо отрепетированный и плохо
поставленный документальный фильм.


     Мексиканцы лениво покидали помещение, и я направился было за ними, но
задержался  около  унылого  киномеханика,  который  перематывал  ленту.  Я
спросил, откуда у него этот фильм.
     - Я что-то  не  слышал,  чтобы  последнее  время  на  экран  выходили
исторические фильмы, а, судя по всему, эта штучка снималась недавно.
     Он ответил, что да, недавно, и добавил, что снимал фильм  он  сам.  Я
принял его сообщение с невозмутимой вежливостью, и он понял, что я ему  не
верю. Он выпрямился.
     - Вы мне не поверили, ведь так?
     Я ответил, что он безусловно прав в своем заключении, и добавил,  что
спешу на автобус.
     - Но скажите, почему? В чем дело?
     Я сказал, что автобус...
     - Я вас очень прошу. Я буду вам бесконечно обязан, если вы объясните,
чем он плох.
     - Да ничем, -  ответил  я,  но  он  молча  ждал  продолжения.  -  Ну,
во-первых,  такие  картины  не  выпускаются  на   шестнадцатамиллиметровой
пленке. Вы раздобыли копию, снятую с тридцатипятимиллиметровой пленки...
     И  я  перечислил  еще  кое-какие  отличия  любительских  фильмов   от
голливудских. Когда я кончил, он минуту молча курил.
     - Понятно... - он вынул бобину из проектора и закрыл крышку. - У меня
тут есть пиво...
     Я согласился, что пиво - вещь очень хорошая, но автобус... Ну, ладно,
одну бутылку куда ни шло.
     Он вытащил  из-за  экрана  бумажные  стаканчики  и  бутылку  портера.
Пробормотав с усмешкой "сеанс откладывается", он закрыл дверь и  откупорил
бутылку  о  скобу,  привинченную  к  стене.  По-видимому,   здесь   прежде
помещалась бакалейная лавка или пивная. Стулья имелись в избытке.  Два  из
них мы отодвинули в сторону и расположились с удобствами.  Пиво  оказалось
теплым.
     - Вы как будто разбираетесь в этом деле, - заметил он выжидательно.
     Я счел его слова вопросом, засмеялся и ответил:
     - Ну, не слишком. Ваше здоровье! - Мы выпили. - Я работал  шофером  в
кинопрокатной фирме.
     Он улыбнулся.
     - Вы тут проездом?
     - Как сказать... Чаще  -  проездом.  Уезжаю  по  состоянию  здоровья,
возвращаюсь ради родных.  Только  с  этим  кончено  -  на  прошлой  неделе
похоронил отца.
     Он сказал, что это очень грустно, а я ответил,  что  все  зависит  от
взгляда на вопрос.
     - У него со здоровьем тоже было неважно.
     Это была шутка. Мы выпили по второму  стаканчику  и  несколько  минут
обсуждали климат Детройта. Наконец он сказал, словно что-то обдумывая:
     - По-моему, я вас здесь видел вчера... Часов около восьми. - Он встал
и пошел за второй бутылкой пива.
     Я крикнул ему вслед:
     - Я больше пить не буду!
     Но он все-таки принес пиво, а я поглядел на часы:
     - Ну, пожалуй, еще один стакан...
     - Так это были вы?
     - Что? - я протянул ему мой бумажный стаканчик.
     - Вчера здесь. В восемь часов...
     Я вытер пену с усов.
     - Вчера вечером? Нет, как ни жаль. Я бы тогда не опоздал на  автобус.
Нет, вчера в восемь я был в баре "Мотор". И просидел там до полуночи.
     Он задумчиво пожевал нижнюю губу.
     - В баре "Мотор"? Дальше по улице?
     Я кивнул.
     - В баре "Мотор"... Гм... А, может, вам хотелось бы... Да, конечно...
     Прежде чем я сообразил, что он имеет в виду, он скрылся за экраном  и
выкатил из-за него большую радиолу. В руке он держал третью бутылку  пива.
Я поднес к свету бутылку, стоявшую передо мной.  Еще  полбутылки  есть.  Я
посмотрел на часы. Он придвинул радиолу к стене и  поднял  крышку,  открыв
рукоятки настройки.
     - Выключатель позади вас. Будьте так добры!
     Я мог дотянуться до выключателя, не вставая,  что  я  и  сделал.  Обе
лампы разом погасли. Я этого не ожидал и начал шарить по стене. Тут  снова
стало светло, и я с облегчением сел поудобнее.  Но  лампы  не  зажглись  -
просто я смотрел на улицу!
     Я облился пивом и чуть  не  опрокинул  шаткий  стул,  а  улица  вдруг
сдвинулась с места - улица, а не я! День сменился вечером, и я вошел в бар
"Мотор" и увидел, как я заказываю пиво и при всем при том я  твердо  знал,
что я не сплю и это мне не снится. В панике я вскочил, расшвыривая  стулья
и пивные бутылки,  и  чуть  не  сорвал  ногти,  пока  нащупывал  на  стене
выключатель. К тому времени, когда я его отыскал - наблюдая, как  я  стучу
по стойке, подзывая бармена, - у меня совсем помутилось в голове и я готов
был хлопнуться в обморок. Ни с  того,  ни  с  сего  вдруг  бредить  наяву!
Наконец мои пальцы коснулись выключателя.
     Мексиканец смотрел на  меня  с  непонятным  выражением  -  словно  он
зарядил мышеловку и поймал лягушку. Ну а  я?  Наверное,  вид  у  меня  был
совсем уже дикий. Да и было с чего. Пиво расплескалось по всему полу, и  я
с трудом добрел до ближайшего стула.
     - Что это такое? - просипел я.
     Крышка радиолы опустилась.
     - В первый раз со мной было то же. Я забыл.
     У меня так дрожали пальцы, что мне не удалось вытащить сигарету  и  я
разорвал пачку.
     - Я спрашиваю, что это такое?!
     Он сел.
     - Это были вы. В баре "Мотор", вчера в восемь вечера.
     Я тупо уставился на него. А он протянул мне новый бумажный стаканчик,
и я машинально подставил его под бутылку, которую он наклонял.
     - Послушайте... - начал я.
     - Конечно, это не может не ошеломить. Я забыл, что я сам чувствовал в
первый раз. А теперь... теперь мне все  равно.  Завтра  я  иду  в  контору
"Филипс-радио".
     Я спросил, о чем он, собственно, говорит, но он продолжал, не обратив
внимания на мой вопрос:
     - У меня нет больше сил. Я сижу без  гроша.  И  мне  уже  все  равно.
Оговорю себе долю и буду получать проценты.
     Наверное, ему необходимо  было  высказаться.  И,  расхаживая  взад  и
вперед, он, сначала медленно, а потом быстрее и быстрее, выложил  мне  всю
историю.


     Его звали Мигель Хосе Сапата Лавьяда. Я сообщил ему мое имя -  Лефко.
Эд Лефко. Его родители приехали в Штаты где-то в двадцатых годах и  с  тех
пор сажали и убирали сахарную свеклу. Они только  обрадовались,  когда  их
старшему сыну удалось выбраться с мичиганских полей, на которых они  гнули
спину год за годом, -  он  получил  небольшую  стипендию  для  продолжения
образования. Стипендия была временной, и, чтобы продолжать  учиться  и  не
умереть с  голоду,  он  работал  в  гаражах,  водил  грузовики,  стоял  за
прилавком и торговал щетками вразнос. Но получить диплом ему  не  удалось,
потому что его призвали  на  военную  службу.  В  армии  он  имел  дело  с
радиолокационными установками, а потом его демобилизовали, и от этих лет у
него не осталось ничего, кроме некоей смутной  идеи.  В  тот  момент  было
нетрудно  подыскать  приличную  работу,  и  в  конце  концов  он   накопил
достаточно, чтобы взять напрокат машину  с  прицепом  и  накупить  разного
списанного радиооборудования. Год назад он достиг своей цели - достиг  ее,
изголодавшись, исхудав и дойдя до полного нервного истощения.  Но  он-таки
сконструировал и собрал "это".
     "Это" он поместил в футляр  от  радиолы  -  и  для  удобства,  и  для
маскировки. По причинам, которые станут ясны позднее, он не рискнул  взять
патент. Я осмотрел "это" внимательно и подробно.  Место  звукоснимателя  и
кнопок настройки занимали циферблаты  с  рукоятками.  На  большом  имелись
деления от 1 до 24, на двух - от 1 до 60, на десятке - от 1 до  25,  а  на
двух-трех цифр вообще не было. И все. Если не считать  тяжелой  деревянной
панели,  скрывавшей  то,  что  было  установлено  на  месте  радиоламп   и
репродуктора. Неприхотливый тайник, скрывающий...
     Кто не любит грезить наяву! Наверное, каждый человек мысленно обретал
сказочные  богатства,  всемирную  славу,   жизнь,   полную   захватывающих
приключений. Но сидеть на стуле, попивать теплое пиво и вдруг понять,  что
мечта столетий уже больше не мечта,  а  реальность,  ощутить  себя  богом,
сознавать, что стоит тебе повернуть пару рукояток - и ты  сможешь  увидеть
любого человека, когда-либо  жившего  на  Земле,  можешь  стать  очевидцем
любого события, если оно только произошло, - это  до  сих  пор  не  вполне
укладывается у меня в голове.
     Я знаю только, что дело тут в высоких  частотах.  И  что  в  аппарате
много ртути, меди  и  всяких  проволочек  из  дешевых  и  распространенных
металлов, но что и как происходит в нем, а главное - почему, это для  меня
сложновато. Свет обладает  массой  и  энергией,  и  эта  масса  непрерывно
утрачивает какую-то свою часть и может быть снова обращена в электрическую
энергию или что-то в том же духе. Майк Лавьяда  сам  говорит,  что  он  не
открыл ничего нового,  что  еще  задолго  до  войны  этот  эффект  не  раз
наблюдали такие ученые, как Комптон, Майкелсон и Пфейффер,  но  они  сочли
его чисто побочным, ничем не интересным явлением. А с  тех  пор  все  было
заслонено исследованиями атомной энергии.
     Когда я несколько пришел в  себя  -  после  того  как  Майк  еще  раз
продемонстрировал мне мое  прошлое,  -  я,  по-видимому,  начал  вытворять
что-то  невообразимое.  Майк  утверждает,  что  я  присаживался,  тут   же
вскакивал,  принимался  бегать  взад-вперед  по  помещению  бывшей  лавки,
отшвыривая с дороги стулья или спотыкаясь о  них,  и  все  время  бормотал
бессвязные слова и фразы со всей быстротой,  на  какую  был  способен  мой
язык. В конце концов до меня дошло, что  он  надо  мной  смеется.  На  мой
взгляд, смеяться было не над чем, и я так ему и сказал. Он рассердился.
     - Я знаю, что именно я изобрел! - крикнул он. - Я  не  такой  круглый
дурак, каким вы меня считаете. Вот, посмотрите! - Он повернулся  к  своему
аппарату и скомандовал: - Погасите свет!
     Я погасил свет и снова увидел себя в баре "Мотор", но это меня уже не
оглушило.
     - Смотрите!


     Бар расплылся в тумане. Улица. Два квартала до муниципалитета.  Вверх
по лестнице в зал совещаний. Никого.  Потом  -  заседание  муниципалитета.
Потом оно исчезло. Не фильм, не  проекция  диапозитива,  а  кусочек  жизни
размером в четыре квадратных метра. Когда  мы  приближались,  поле  зрения
сужалось; когда мы удалялись, задний план воспринимался так же четко,  как
и передний. Изображение -  если  тут  подходит  это  слово  -  было  таким
реальным и жизненным, что казалось, будто смотришь на  происходящее  через
открытую дверь. Все предметы и фигуры были трехмерными. Майк что-то горячо
объяснял, пока вертел свои рукоятки, но я был так увлечен, что  почти  его
не слышал.
     Вдруг я взвизгнул, уцепился за стул и закрыл глаза - как и ты  закрыл
бы на моем месте, если бы, взглянув вниз, обнаружил, что висишь в  небе  и
между тобой и землей нет ничего, кроме дыма и двух-трех облаков.  Когда  я
открыл глаза, мы, очевидно, вышли из стремительного  пике  и  передо  мной
снова была улица.
     - Можно подняться куда угодно, до  слоя  Хевисайда,  и  спуститься  в
любую пропасть, когда и где хотите!
     Изображение затуманилось, и вместо улицы возник редкий сосняк.
     - Закопанные в земле клады! Да, конечно, но отрыть их стоит денег!
     Сосны исчезли, и я  щелкнул  выключателем,  потому  что  Майк  закрыл
крышку своего аппарата и сел.
     - Как можно заработать деньги без денег?
     Этого я не знал, и он продолжал:
     - Я поместил в газете объявление, что отыскиваю потерянные  предметы.
И первым ко мне пришел полицейский, потребовавший, чтобы я  предъявил  ему
разрешение на занятие частным сыском. Я наблюдал, как крупнейшие  биржевые
дельцы в стране продавали и покупали акции, как они планировали у  себя  в
конторах миллионные операции. Но что, по-вашему, произошло бы, если  бы  я
попробовал торговать биржевыми предсказаниями? Я следил за тем, как  курсы
искусственно повышались и понижались, а у  меня  не  было  лишнего  цента,
чтобы купить газету с этими сведениями! Я наблюдал, как  отряд  перуанских
индейцев закопал второй выкуп пики Атуагальпы, но у меня нет денег  ни  на
билет до  Перу,  ни  на  инструменты  и  взрывчатку,  чтобы  добраться  до
сокровища! - Он встал, принес еще  две  бутылки  и  продолжал,  а  у  меня
начинали складываться кое-какие идеи. - Я видел,  как  писцы  переписывали
книги, сгоревшие вместе  с  Александрийской  библиотекой,  но  если  бы  я
изготовил копию, кто бы купил ее и кто поверил бы мне? Что  произошло  бы,
если бы я отправился в университет и посоветовал тамошним историкам внести
исправления в свои курсы? Сколько людей с удовольствием  воткнули  бы  мне
нож в спину, знай они, что я видел, как они убивали, крали  или  принимали
ванну? Где бы  я  очутился,  если  бы  попробовал  торговать  фотографиями
Вашингтона или Цезаря? Или Христа?
     Я согласился, что его упрятали бы в сумасшедший дом. Но...
     - Как по-вашему, почему я сижу сейчас тут? Вы видели фильм, который я
показываю за десять центов. И большего он не стоит, потому что у  меня  не
было денег на хорошую пленку и я не мог сделать фильм так, как я знаю, что
мог бы... - Язык у  него  начал  заметно  заплетаться  от  волнения.  -  Я
занимаюсь этим потому, что у меня нет денег на оборудование,  которое  мне
нужно, чтобы раздобыть деньги, которые мне нужны... - Он свирепо отшвырнул
ногой стул на середину комнаты.
     Несомненно, если бы я появился на сцене чуть позднее,  "Филипс-радио"
достался бы лакомый кус. И может быть, я только выиграл бы...
     Мне всю мою жизнь твердили, что я так и  умру  без  гроша  за  душой,
однако никто еще не обвинял меня в том, что я упускал доллар, который  сам
плывет в руки. А тут передо мной были деньги - и какие! Причем получить их
можно было почти сразу и без всякого труда. На мгновение я заглянул далеко
в будущее, где я купался в золоте, и у меня даже дыхание перехватило.
     - Майк, - сказал я, - допьем-ка это пиво, а потом пойдем