- Не знаю! - Кошка засопела. Громко, досадливо. - Думаю. Не мешай.
     Хромой не унимался:
     - Странный сказал: "Хотят чтобы ты и Кошка рожали детей". Э? Но тогда
зачем брали тебя? Не взяли бы - дети были бы раньше...
     - Рисунки... - Кошка вскочила на ноги, схватила смолистый сук, сунула
в очаг.
     Нетерпеливо топнула ногой: медленно загорается.
     - Рисунки... Пойдем.
     Хромой вытаращил глаза.
     - Куда?!
     - Туда. - Кошка  ткнула  пальцем  в  черную  глубину  пещеры.  -  Где
рисунки.
     Они быстро нашли это место, где когда-то лежали, дрожа от любопытства
и страха, глядя на Странного, на непонятное, выбиваемое им на  стене.  Все
здесь было так же, как и тогда, и стены пещеры змеились трещинами, и росли
в этих трещинах тонкие прозрачные стебли - чахлые,  белые,  мерзкие,  и  с
потолка, закопченного факелом Странного, по-прежнему  неторопливо  стекали
мутные капли...
     И даже головешки  -  догоревшие  факелы  -  по-прежнему  валялись  на
камнях. Вот только не смогли Кошка и Хромой найти на  осклизлой  стене  ни
одного рисунка. Их не было. Казалось, что  к  стене  и  не  притрагивалось
никогда рубило Странного, не выбивало на ней глубоких и четких знаков.


     Ночью он снова блуждал  в  тяжелом  тумане  Долины  Звенящих  Камней,
сражался с Чешуйчатыми, тонул в ледяных глазах Одинаково  Странных,  терял
Кошку, находил и снова терял, но понимал, что это просто сны и не боялся.
     А под утро Хромому приснилось, что он лежит в пещере, на  узком  ложе
из шкур, и в ухо ему уютно сопит спящая рядом  Кошка,  а  снаружи  брезжит
рассвет - серый, холодный, тусклый. А в  очаге  потрескивают,  разгораясь,
несколько тонких веточек и кусочки коры, и слабые отсветы дрожат на хмуром
лице Странного, и лицо это - смуглое, с резкими морщинами, с темными,  как
бы пустыми впадинами глаз, кажется вырубленным из Звенящего Камня...
     - Я пришел, - Странный, не отрываясь, смотрел на слабые язычки  огня.
- Ты не боишься Духов Умерших, Хромой?
     Голос Хромого был спокоен:
     - Нет. Я и Кошка не делали тебе плохо, Странный. Ты был добр  к  нам,
когда жил. Значит, и мертвый не обидишь.  Скажи:  что  там,  в  Заоблачной
Пуще?
     Странный горько усмехнулся:
     - Там холодно, - он передернул плечами, протянул  ладони  к  огню.  -
Холодно. Дождь. И одиноко. Не торопись в Заоблачную Пущу, Хромой.
     Он помолчал, заговорил опять - тихо, задумчиво:
     - Я рад, что вышло так,  как  вышло.  Что  ты  нашел  Кошку.  Что  вы
вернулись. Мне было плохо, когда я послал  тебя  в  Долину.  Плохо.  Очень
жалко тебя. Но иначе было нельзя.
     - Ты сделал правильное. И теперь стало хорошо. Я нашел Долину.  Нашел
Кошку. Я видел Людей Звенящих  Камней,  сражался  с  ними.  Убил  столько,
сколько пальцев на руке и еще одного.
     Зубы Странного заблестели в темноте: он улыбался.
     - Ты не видел Людей Звенящих Камней, Хромой. Они  далеко.  Они  живут
слишком медленно, чтобы быть здесь. Ты видел  их  сны,  их  тени.  Плоские
безликие  тени  живых  людей.  Тени  послушно  шевелятся,  когда   человек
поднимает руку, или идет... Но ведь это человек поднимает руку - не тень.
     Хромой вздохнул:
     - Твой Дух говорит еще непонятнее, чем говорил ты.
     - Ты не можешь понять, Хромой, - Странный снова протянул руки к огню.
- И я пришел не затем, чтобы говорить непонятное.  Я  пришел  сказать:  не
ходите к Хижинам. Хижин нет. Когда ты был на Синих Холмах, Настоящим Людям
приснился сон. Одинаковый, страшный. Всем. Старики думали и решили:  нужно
уйти от Реки. И Настоящие Люди сожгли Хижины и пошли в  земли  немых.  Они
сражались с немыми, и Слепящее дважды всходило посмотреть на этот  бой,  и
многие умерли. Умерли Беспалый и Узкоглазый, и Вынувший Зуб, и Камнебой, и
почти все старики, и многие, многие, многие. Но  Настоящие  Люди  прогнали
немых и живут теперь в их  Хижинах,  на  Озере.  А  немые  ушли  навстречу
Слепящему и напали на тех, кто живет у Горькой Воды. Люди Звенящих  Камней
долго еще будут сыты... - Странный подавился горьким смешком, вздохнул.  -
Идите к Озеру, Хромой. Настоящим Людям нужно опять стать  сильными,  нужны
воины, нужно много детей...
     - Ты добрый. И после смерти помогаешь нам, - Хромому  очень  хотелось
потереться лицом о руку Странного, но он знал - не получится. - Это луки и
копьеца, которым ты научил, прогнали немых.  Иначе  немые  убили  бы  всех
Настоящих Людей - их больше.
     Странный быстро  глянул  на  Хромого  -  в  глубоко  запавших  глазах
подозрительно блеснула влага. Встал.
     - Я ухожу, Хромой, - он сделал несколько бесшумных  шагов,  у  выхода
оглянулся. - Живите долго. Растите детей.
     Странный шагнул из пещеры,  растаял,  исчез  в  серых  предрассветных
сумерках, в монотонном бормотании дождевых капель.


     Хромой проснулся от холода. Не  вставая,  дотянулся  до  очага,  грел
онемевшие пальцы о его теплые камни. Дух Странного,  приходивший  во  сне,
сказал: "Племя  ушло".  Значит,  снова  путь.  Длинный,  опасный  путь  по
холодной зимней равнине. Нужна еда, очень много еды. Для себя и для Кошки.
Надо вставать.
     Дождь шел и шел - частый, холодный зимний дождь. Они будут  идти  еще
долго, такие дожди. До самой весны.
     Хромой,  оскальзываясь  на  раскисшей  тропинке,  спустился  к  воде,
проверил, на месте ли челнок. Постоял  на  сыром  песке,  поджимая  пальцы
озябших ног, ругая себя за то, что сжег свою острогу и не поискал в пещере
острогу Странного: зимой убить большого утонувшего легко,  а  даже  самого
маленького рогатого - трудно. И вдруг вздрогнул, будто наступил на  жгучую
траву: очаг! Почему камни были теплыми? Ведь Хромой и Кошка  вечером  жгли
костер совсем недолго. И огонь был маленький. Кошка хотела больше огня, но
Хромой не позволил - хвороста было мало. Очаг не мог  сохранить  тепло  до
утра. Но очаг был теплым. Может,  Хромому  показалось?  Или  Духи  Умерших
умеют греться у настоящих костров?
     Хромой влетел в пещеру и остановился, тяжело  дыша.  В  очаге  весело
полыхал огромный костер, а Кошка сидела на  ложе  и  занималась  вчерашним
горшком: возила внутри рукой,  а  потом  старательно  облизывала  ладошку.
Хромой перевел дыхание:
     - Кошка! Когда зажигала очаг, камни были теплыми?
     Кошка подняла перепачканное сажей и жиром лицо:
     -  Откуда  мне  знать?  -  она  глянула  на  пустые   руки   Хромого,
разочарованно вздохнула. - Иди поймай кого-нибудь, есть хочу!




                 ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧТОБЫ КАМЕНЬ ЗВЕНЕЛ ОПЯТЬ


                                    1

     Здесь было лучше, чем в Старых Хижинах. Потому,  что  здесь  не  надо
было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь  можно  было
просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину,  слушать
мерный несмелый  плеск  озерных  волн  о  позеленевшие  осклизлые  сваи  и
смотреть, смотреть, смотреть...
     Каждый вечер здесь бывало два заката.
     Потому, что Слепящее и небесные песни красок горели и  в  небе,  и  в
озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и  темнеющие  островерхие
кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и
тихо плывут в теплом вечернем небе, и  это  пугало  каким-то  неизведанным
ранее страхом - щемящим и сладким.
     А потом Слепящее оседало туда, за Дальний Берег, который у озера был,
и все равно, что не был, потому что не видел его никто. И тогда гас закат,
но вместо него на небо часто сходились звездные стада -  сходились,  чтобы
кануть в озеро, раздвоиться, и вернуться обратно. Хижины медленно плыли  в
пустоте сквозь рои белых огней - холодных, мерцающих - и смотреть  на  это
хотелось без конца.
     Но долго смотреть Хромому удавалось редко: Кошка возилась  и  хныкала
рядом, за тонкой, обмазанной глиной тростниковой  стенкой,  ныла,  что  ей
одной холодно, скучно  и  страшно,  что  пол  под  ней  очень  скрипит  и,
наверное, сейчас провалится, что Прорвочка опять проснулась (будто  Хромой
и сам не слышит ее писка) и, наверное, хочет есть, а Кошка кормить  ее  ну
никак не может, потому что больно,  и  пусть  Хромой  придет  и  хоть  раз
покормит сам, тогда он узнает, каково ей, Кошке, приходится, как ей больно
и плохо, и никто ее не жалеет, вай-вай-вай-и-и-и!..  Приходилось  лезть  в
темную духоту Хижины, гладить по голове,  уговаривать,  что  не  может  он
кормить Прорвочку, пробовал уже, не получается, что все  говорят:  кормить
должна Кошка, у всех так. И Кошка кормила  -  хныкая,  жалуясь  неизвестно
кому на его, Хромого, лень и неспособность к такому простому.
     А потом Кошка засыпала,  пристроив  укутанную  в  шкуры  посапывающую
Прорвочку у Хромого на животе, и Хромой дремал - чутко, не шевелясь, боясь
захрапеть, боясь потревожить обеих. Он только тихо  рычал  изредка,  когда
кто-то неведомый проплывал под хижиной, задевая шаткие сваи.
     В тот вечер Хромому тоже не удалось досмотреть закат. Помешал  Щенок.
Он подошел -  сгорбившийся,  дрожащий;  постоял  в  сторонке,  прижимая  к
грязной  груди  крепко  сжатый  ободранный  кулак;  заискивающе   поморгал
слезящимися глазами: а вдруг не прогонят? Выждав, придвинулся ближе, сел -
неудобно,  настороженно,  готовый  при  малейшем  признаке  неудовольствия
Хромого отпрыгнуть и убежать. Но Хромой неудовольствия не проявлял. Станет
он замечать всякую дрянь!
     Щенок был дрянью, потому так и остался Щенком, несмотря  на  изрядную
уже  плешь  и  стертые  зубы.  Пока  был  жив  Однорукий,  он  был  Щенком
Однорукого; теперь же, когда об Одноруком забыли, стал просто Щенком.  Был
он слаб и жалок, как Однорукий, и был он вечным посмешищем, как Однорукий,
но Однорукий был умный, и об этом помнили, пока он был жив.  А  Щенок  был
глуп, как щенок.
     Единственно, что  имелось  в  нем  примечательного,  так  это  умение
исчезнуть с поразительным проворством за мгновение  до  того,  как  станет
опасно. Хижины у него не  было,  и  спал  он  над  водой  прямо  на  сыром
промозглом настиле, цепляясь за него во сне удивительно  прочно;  и  часто
ему приходилось спать у самого берега,  потому  что  дозорные  снимали  по
вечерам мостки, как только к Хижинам возвращались последние  из  Людей,  а
где будет ночевать Щенок их не волновало. Но почему-то Щенка ни кто не ел.
Может быть потому, что он был невозможно костляв, -  питался  ведь  всякой
дрянью, обгрызенными многими до него  отбросами  и  скудными  подачками  в
редкие для племени сытные дни.
     Некоторое время они сидели молча, и Хромой смотрел на закат, а  Щенок
смотрел  на  Хромого.  Потом  Щенок  тихонько  всхлипнул.  Безрезультатно.
Всхлипнул еще раз  -  громче,  жалостнее.  Хромой  чуть  повернул  голову,
разлепил брезгливые губы:
     - Э?
     Щенок едва заметно придвинулся, задышал часто и прерывисто,  не  смея
еще надеяться, что Хромой снизошел слушать:
     - Могу говорить?
     - Говори, - Хромой снова отвернулся, зевнул длинно и громко. - Или не
говори. Мне одинаково.
     Щенок  зажмурился,  с  присвистом  вздохнул,   дрожа   от   осознания
собственной наглости:
     - Хромой... Хромой добрый к слабым.  Хромой...  сделает  нож?  Мне  -
сделает?
     Хромой повернулся к нему всем телом, выпучив глаза и приоткрыв рот  в
беспредельном изумлении:
     - Зачем?
     - Я слабый. Будет нож - буду сильным.
     - Ты глуп, - Хромой овладел собой, скривился презрительно.  -  Ты  не
понял. Я соглашусь. Стану делать. Придут  Люди.  Спросят:  "Для  кого?"  Я
скажу: "Для  Щенка".  И  они  будут  смеяться.  Они  скажут:  "Ты  заболел
головой".
     Щенок неуклюже поднялся,  спрятал  за  спину  все  еще  стиснутый  до
белизны в пальцах кулак:
     - У меня есть... Ни у  кого  нет,  а  у  меня  есть...  Он  красивый.
Красивее всего. Сделаешь нож - отдам...
     - Красивый - кто?
     Щенок отступил на шаг:
     - Не скажу. Сделай нож - тогда...
     - Ты глуп, - Хромой с брезгливым интересом рассматривал Щенка. - Ты -
слабый. Я - сильный. Отберу. И не будет у тебя ничего. Ножа  не  будет.  И
этого, в кулаке - тоже не будет.
     - Не отберешь, - Щенок отступил еще на шаг. - Убегу. Я быстрый. Ты  -
хромой. Не догонишь...
     Но в голосе его, дрожащем, жалобном, уверенности не было.
     - Ты - быстрый. Бегаешь быстрей меня. -  Хромой  не  сводя  со  Щенка
насмешливых глаз, просунул руку за полог Хижины. - Там  копье,  -  пояснил
он. - Полетит быстрее, чем ты бегаешь. Догонит.
     Слезы ручейками потекли по  заросшим  дрянным  волосом  впалым  щекам
Щенка. Он дернулся было бежать  -  передумал,  остался  на  месте,  моргая
испуганно и жалко. Потом медленно, оседая на трясущихся, ослабевших ногах,
придвинулся к Хромому вплотную, разжал потную ладонь:
     - Вот. Хромой добрый не обидит слабого.
     Хромой глянул заинтересованно, не понял, вскинул недоумевающий взгляд
на Щенка. Ему показалось, что тот слишком долго и сильно сжимал кулак, так
сильно, что порвал кожу ногтями. Но  кровью  не  пахло.  Хромой  вгляделся
внимательнее, осторожно дотронулся. Снял  непонятое  с  трясущейся  ладони
Щенка, поднес к глазам.
     Камень. Маленький, гладкий. Как галька. Щенок взял из реки? Темный. И
алый. Снаружи - темный; глубоко внутри - алый. Хромой недоверчиво  пощупал
камень. Маленький... Вгляделся в него снова - глубокий. Как  озеро...  Так
бывает?
     Щенок навалился сзади, сопел, впившись завороженным взглядом  в  алую
искру то меркнущую, то вспыхивающую вновь:
     - Протяни к Слепящему, - прерывистый шепот его был жарким и  влажным,
он  неприятно  щекотал  ухо,  но  Хромой  не   выказав   раздражения,   не
отстранившись даже, послушно вытянул руку к пылающему закатному зареву.  И
дернулся вдруг, завизжал  в  бессловесном  восторге  -  как  детеныш,  как
маленький. Как щенок. Потому, что  в  пальцах  его  вспыхнул  теплым  алым
сиянием маленький кусочек заката. Настоящий, живой. Свой.
     Щенок громко всхлипнул над ухом, и Хромой опомнился.
     - Не погаснет?.. - он коротко глянул на Щенка  и  поразился  -  такой
бесконечной тоской полнились эти пустые и обычно тусклые глаза, в  которых
дрожали теперь жидкие отсветы невиданного камня.
     Щенок  судорожно  вздохнул,  приходя  в  себя,  отодвинулся,   мотнул
головой:
     - Нет. Днем еще красивее. И ночью. Если огонь... Хромой резко  встал,
исчез в Хижине, завозился там,  загремел  чем-то  у  самого  входа.  Щенок
сделал было неуверенный шаг следом - не посмел, остановился, прижав кулаки
к груди. Рот его искривился в горькой обиде: обманули...
     Он тихонько  заскулил,  не  сводя  с  задернутого  полога  набухающих
слезами бессилия глаз. Но полог качнулся, и  Хромой  появился  на  мостках
вновь,  прижимая  к  груди  тяжелую  скомканную   шкуру.   Не   глядя   на
шарахнувшегося Щенка, бросил  свой  сверток  на  гулкий  жердяной  настил,
сказал отрывисто:
     - Выбирай.
     Щенок присел на корточки, глянул. Ножи. Из  камня.  Столько,  сколько
пальцев на  руке,  и  еще  один.  Крепкие,  тяжелые,  на  прочных  роговых
рукоятях. Красивые...
     - Один, - Хромой для большей точности сунул  к  лицу  Щенка  кулак  с
отставленным пальцем. - Один - тебе. Выбирай.
     И Щенок заплакал. По настоящему, громко, навзрыд. Ошеломленный Хромой
смотрел на него, силясь понять и не понимая, а он все плакал, царапая лицо
скрюченными, сизыми от грязи пальцами  с  черными  ногтями.  Его  косматые
костлявые плечи тряслись в такт сдавленным всхлипам, в  которых  с  трудом
можно было разобрать отрывистое, бессвязное бормотание: -  Хромой  добрый.
Добрый. Не обманул. Не отобрал. Добрый к слабым. Щенок -  глупый,  глупый,
глупый. Не смог сказать. Хромой  не  понял.  Не  такой  нож.  Не  простой.
Священный. Не из Звенящего Камня. Из простого камня, из глины, из дерева -
пусть. Но такой же. Совсем такой, как Священный Нож...
     Глаза Хромого стали круглыми:
     - Нож, совсем похожий на Священный Нож Странного, но из  глины?!  Для
чего такой?! Этими, - он ткнул пальцем в  лежащие  перед  Щенком  ножи,  -
этими - резать, протыкать, убивать. Эти - сила даже  для  слабых.  Нож  из
глины, из дерева! Пусть совсем как Убийца Духов, но из глины! Зачем?!
     - Амулет, - рыдал Щенок. - Сделает меня сильным. Не  сильным  руками,
сильным здесь, - взвизгнул он, ударяя себя тощими кулаками в хилую грудь -
туда, где сердце. - Сделай, Хромой! Сделай Щенка воином!  Сделай!..  -  он
зашелся в надрывном кашле.
     Хромой медленно покачал головой:
     - Глупый. Совсем глупый. Не щенок - хуже.
     Он подумал, покусал губы. Спросил:
     - Покажешь, где нашел Закатный Камень?
     Щенок торопливо закивал; его заплаканные  гноящиеся  глаза  вспыхнули
сумасшедшей надеждой на несбыточное.
     - Хорошо, - Хромой нагнулся собрать разложенные им перед Щенком ножи.
- Приходи через три заката.


     Утро ворвалось  в  сон  бешеным  грохотом  Большого  Тамтама.  Хромой
перекатился через ложе, вскочил. Завизжала свалившаяся с него Прорвочка; в
голос заплакала проснувшаяся Кошка, мгновенно осознавшая, что значит  это,
внезапное. Хромой не слышал их  криков  и  плача,  не  им  принадлежал  он
теперь.
     Его звали исступленный барабанный гром,  топот  множества  торопливых
тяжелых ног по  прогибающемуся  настилу  и  многогласый,  захлебывающиеся,
давящийся  истерической  яростью   полурев-полувизг:   "Бей,   бей,   бей,
убивай!!!"
     Будто сама собой влилась в ладонь хищная тяжесть копья, и  будто  сам
метнулся с дороги вспугнутый полог; едва родившийся день вонзился в сонные
еще  глаза  шалым  светом,  ворвался  в  грудь   стылым   порывом   ветра,
отравленного свирепой злобой. И злоба эта  подхватила  с  места,  швырнула
Хромого в бегущую толпу исступленных воинов.
     Бежали все. Бежали Безносый, и Чуткое Ухо, и Косолап; и Голова  Колом
на бегу натягивал лук; и Укусивший Корнееда грузно переваливался, потрясая
страшной  своей  дубиной,  утыканной  клыками  Серых  Теней;  и  Хранитель
Священного Ножа черной тенью мельтешил в толпе, выл, выкрикивал что-то, но
крики эти вязли в звонком сухом перестуке множества амулетов, вплетенных в
его спутанные космы.
     Хромой поскользнулся, захлебнулся волной душного запаха, бросил  вниз
торопливый взгляд (липкая лужа, женщина - вспоротый живот,  кровавое  мясо
ободранной головы) и его сорванный клокочущий рык перекрыл и разноголосицу
прочих, и грохот Большого Тамтама: "Убивай немых! Рви, убивай, убивай!!!"
     Мостки у берега были разобраны. Перескочив через  дозорного,  который
еще дергался на дымящихся алым жердях, Хромой продрался сквозь запнувшуюся
толпу, прыгнул изо всех сил (гнилая вода тяжело ударила в грудь и в  лицо,
вонючей пеной смыла окружающее из  глаз),  вынырнул  задыхаясь,  торопливо
поплыл к берегу, не выпуская копья. А вокруг уже  кипело  от  рушащихся  в
озеро воинов: "Убивай, убивай, убивай!!!"
     А в стороне, целясь вздернутым носом в заросший тростниками заливчик,
выгребал большой челн. Потные орущие гребцы нечеловечески часто  и  в  лад
дергались, взмахивая веслами, и сам Каменные  Плечи  стоял  во  весь  рост
среди них, высоко подняв обеими руками огромный топор. Вот челн с  треском
и хрустом вонзился  в  прибрежные  заросли,  и  те,  кто  были  в  нем,  с
остервенелым ревом кинулись на берег, будто взбесившееся стадо  рогатых  -
кинулись и исчезли в мельтешении  измочаленных  ветвей,  во  взметнувшихся
вихрях оборванных листьев. Только по треску  и  кипению  зарослей,  да  по
истошным воплям, да по тяжелым чавкающим ударам можно  было  следить,  как
они, невидимые,  сшиблись  с  невидимыми  же  и  выжимают  их  на  чистое,
навстречу выбирающейся на открытый галечный берег толпе.


     Каменные  Плечи  кривился  досадливо,  облизывал  рассеченную   губу,
неуверенно загибал пальцы - считал. Потом поднес руки к  глазам,  подумал,
вновь оглядел головы немых, сваленные перед ним на мокрой от воды и  крови
гальке.  Плюнул  на  них.  Потом  зашарил  тяжелым   взглядом   по   лицам
сгрудившихся