3

     Беспалый задумчиво обсасывал пальцы на здоровой  руке,  страдальчески
морщился. Поглядывал рассеянно на стремительно несущиеся в  холодном  небе
клочковатые тучи, на любопытствующую толпу, на прорастающие травами кровли
Хижин...
     - Не знаю, - проговорил наконец. - Не  знаю.  Не  помню  такого.  Кто
помнит?
     Он посмотрел на стариков. Старики молчали.
     - Молчат, - с удовлетворением произнес Беспалый.  -  Тоже  не  помят.
Никто не помнит. Потому, что не было.
     Он снова помолчал,  почмокал  губами.  Заговорил  опять  -  степенно,
рассудительно:
     -  Про  этого,  -  кивок  в  сторону   Узкоглазого   (всхлипывающего,
растирающего по лицу слезы и кровь), - про этого я понял все. Не воин.  Не
мужчина. Ползучий.
     Беспалый задумался на миг, уточнил:
     - Тот ползучий, который в заднице.
     Снова задумался,  поморгал  слезящимися  глазами.  Потом  щелкнул  на
Узкоглазого остатками зубов:
     - Иди. Уноси свой стыд.
     Узкоглазый побрел к Хижинам,  сгорбясь,  не  смея  поднять  от  земли
заплаканные глаза. Едва не ткнулся в гордо выпяченную  грудь  стоящего  на
дороге Хромого, шарахнулся, опасливо обошел стороной  под  ехидные  смешки
стариков и тех, кто смотрел. Хромой стоял подбоченившись,  смотрел  поверх
голов. Беспалый щурился на него, растеряно жевал губами:
     - С этим что делать? Может, духи скажут, что делать с едва поменявшим
зубы щенком, который не подпустил воина к женщине? - Беспалый  с  надеждой
оглянулся на Шамана. - Э?
     Шаман прищурился, процедил через выпяченную губу:
     - Духи молчат. Щенок ничтожен - не снизойдут говорить. Не о чем.
     Беспалый отвернулся, вздохнул беспомощно. И старики завздыхали.
     Странный слушал эти  вздохи,  морщился,  мотал  головой,  будто  съел
кислое. Не выдержал:
     Шаман буркнул:
     - Молод иметь женщину. Щенок.
     Камнебой согласно закивал. И Однорукий закивал, и Сломанное Копье,  и
Каменный Глаз...
     А Косматая Грудь прошепелявил:
     - Отдать... Женщины есть... Лишние есть... Отдать.
     Беспалый  поскреб  прозрачный  пух  на  макушке,  изловил   кусючего,
рассмотрел перед тем, как раздавить - задумчиво рассмотрел, изучающе.  Тем
же взглядом медленно обвел толпу тех, кто смотрел. Крикнул, как проблеял:
     - Длиннорукая! Подойди.
     Длиннорукая несмело выбралась из толпы. Беспалый заговорил  было,  но
подавился слюной, надолго закашлялся. Все с интересом ждали.
     Наконец он прохрипел:
     - Длиннорукая. Тебя брали много мужчин. Сколько?
     Женщина задумчиво посмотрела на небо, пошевелила  губами.  Неуверенно
загнула три пальца на руке. Подумала, загнула еще один.
     -  Хорошо.  Ты  видела  много  мужчин.  -  Беспалый  закряхтел,   сел
поудобнее. Посмотри Хромого, Длиннорукая. Сможет?..
     И сразу - сумрак Хижины, и догорающий очаг  роняет  алые  отсветы  на
стены, дрожит красными точками в расширенных зрачках  Кошки...  И  сильные
руки Кошки, и запах ее  волос,  и  пряный  аромат  душистых  трав  Первого
Ложа... Их первая ночь?
     Но почему сразу? Ведь было еще много всего в тот день, когда  старики
отдали Кошку Хромому. Были песни,  и  бешеный  гром  тамтамов,  и  большие
костры, и плясали воины, сокрушая дубинами тени  врагов,  и  черепа  немых
смотрели пустыми глазницами с кровель на  эти  пляски...  И  только  потом
пришла ночь, но была она совсем не такая. Хромой до  рассвета  просидел  у
входа, задремывая и просыпаясь  от  холода,  а  Кошка  сжалась  на  травах
Первого Ложа и при каждом его движении угрожающе вздергивала верхнюю  губу
и злобно шипела...
     А это? Когда это было, с кем? Почему у Кошки глаза стали синими?  Или
это не Кошка? А эта женщина, красивая, но седая, гладит  синеглазую  Кошку
по голове... Она такая знакомая, эта женщина - кто?  А  воин?  Старый,  но
крепкий еще воин, у которого молодые глаза прячутся в мудрой сетке  морщин
- Хромой?! Хромой и Кошка?! Их  дочь?!..  Дочь...  Кошка...  Только  глаза
синие.
     Так не нарисовать. Никому. Потому, что рисунок мертв,  а  это...  Это
живет. Теплое-теплое, мягкое, живое... И Кошка, его Кошка, та, что  шипела
на него с Первого Ложа, будет всегда. И он, Хромой, тоже будет всегда, они
оба будут всегда, всегда вместе. В этом теплом-теплом, живом. Так  вместе,
как никогда не смогут быть по-другому. Вот, значит, для чего людям дети...
     А потом непривычно волнующее стало плоским и зыбким, потеряло  смысл,
подернулось серым. И  серое  крепло,  густело,  съедало  образы,  чувства,
воплощалось мелкими холодными каплями, и капли эти оседали на лице, вязали
губы вялой горечью болотных трав...
     А спина и безвольно раскинутые руки стыли в  сырости  жестких  мокрых
стеблей, и серое, серое, серое низкое небо вливалось в  открывшиеся  глаза
беспросветной тоской пробуждения. Сон. Просто сон.
     Хромой с трудом приподнялся, преодолевая зябкое оцепенение  обмякшего
тела, сел, огляделся.
     Плавился, переливался белый туман  вокруг,  и  там,  в  этом  тумане,
цепенело мертвое озеро, и бесшумно  скользили  водовороты  по  поверхности
черной реки, и непомерной тяжестью давили себя  причудливо  нагроможденные
каменные плиты.
     Все то же. Будто и не было схватки с Людьми Звенящих Камней,  пещеры,
Одинаково Странных. Будто и не было  живой  глыбы,  темноты,  льющейся  из
ледяных глаз. Или все это было? Или это тоже был  сон,  рожденный  усталым
сердцем и тяжелым осенним туманом?
     Хромой сдавил ладонями виски, тихонько завыл, закачался из стороны  в
сторону. Не было? Было? Если не было, где искать Кошку? И если было - где?
     Его тоскливый блуждающий взгляд упал на еле различимое в траве древко
копья, и Хромой взвизгнул, как от удара.  Он  кинулся  на  четвереньках  к
своему оружию, ползал в траве, перебирал трясущимися руками большое копье,
маленькие копьеца, отбрасывал, снова хватал, щупал, подносил к  глазам,  к
носу, пробовал на зуб... Нашлось все - даже нож Странного. Там, в траве. И
Хромой понял: не было.
     Потому, что все четыре его маленьких копьеца были здесь,  целые,  без
следов крови. Потому, что его большое копье было целым, и  наконечник  его
был на месте. Он не сражался с Людьми Звенящих Камней. Сон. Не было.
     Хромой снова сел, задумался. Странный сказал: "Люди  Звенящих  Камней
найдут тебя сами". Не нашли. Нашли сны - странные,  страшные,  злые.  Мало
еды. Холодно. Мокро. Слабость  съедает  силы.  Надо  уходить.  Но  уходить
нельзя: Люди Звенящих Камней не найдут. А если  не  найдут  никогда?  Если
Странный ошибся? Искать самому? Где?
     Хромой приподнялся, медленно обвел взглядом  холмы,  озеро,  каменные
плиты, реку, равнину. И вдруг рухнул, всем телом вжался в траву. Опять...
     Серые фигурки. Люди. Много. Столько, сколько пальцев  на  руке.  Идут
след в след. Не спешат. Не прячутся. Подходят  со  стороны  Синих  Холмов.
Идут в долину? Ближе. Ближе. Люди. Или немые. Без чешуи. Но ноги  обернуты
шкурами (следы без пальцев, там, на Реке, давно).
     Двое спереди. Двое сзади. Один посередине -  другой,  не  такой,  как
остальные. Идет шатаясь - слабый? Не шевелит руками, прижимает к  бокам  -
связан? Узкие плечи, широкие бедра...  Женщина?  Кошка?!  Далеко,  еще  не
видно лица... Маленькая, острые плечи... Кошка? Мотнула головой  -  густая
грива волос взметнулась за спиной, как крылья. Кошка!
     Подходят к долине. Он обогнал?  Шли  не  прямо,  имели  другую  цель?
Дольше охотились - больше ртов? Наверное, так.
     Подходят. Не видят Хромого. У одного - копье. Большое. У остальных  -
дубины. Луков нет, маленьких копий нет. У Хромого - есть.  Убьет.  Заберет
Кошку, уведет в Племя, защитит, не отдаст больше.
     Звонкий удар тетивы по сжимающей лук руке, посвист  мелькнувшего  над
травой копьеца - и  рухнул  на  землю  первый.  Рухнул  мягко,  бессильно,
остался лежать бесформенной грудой. Труп. Другие  остановились,  завертели
головами, пытаясь понять.
     Снова хлесткий удар тетивы, и с визгом завертелся  на  месте  второй,
обеими руками  пытаясь  вытащить  засевшее  в  горле  копьецо.  Не  успел.
Свалился в траву рядом с первым. Оставшиеся бросились бежать, но  -  снова
удар тетивы, и еще один упал в лужу, забился, задергался, захрипел, и было
ясно, что дергаться и хрипеть он будет не долго.
     Остался последний. Этот понял все. Он убегал обратно, к Синим Холмам,
забросив на спину  Кошку,  прикрываясь  ею  от  летучей  смерти,  нашедшей
остальных. Хромой отшвырнул ставший  бесполезным  лук  и  кинулся  следом.
Догнать! Пусть он хромой, но у него только копье  и  нож  Странного,  а  у
врага на плечах тяжесть Кошки и тяжесть дубины в руках. А главное у  врага
на ногах путы страха, у Хромого же - крылья ярости за спиной. Догнать!
     Враг слышал неумолимо приближающийся топот, слышал хриплое дыхание за
спиной, понял, что не уйти. Он отшвырнул Кошку  и  повернулся  на  встречу
Хромому, подняв дубину. И Хромой остановился: теперь спешить  некуда.  Они
медленно двинулись навстречу друг другу. Хромой  занес  копье  для  удара,
бросил быстрый взгляд на наконечник -  остер  ли,  крепко  ли  привязан  к
древку - и мгновенно забыл, что перед ним враг, забыл все, кроме копья.
     Это было не его копье. Очень похожее, но не его. Обеими руками Хромой
поднес копье к самым глазам. Вот этот узор, вырезанный на древке, у самого
наконечника. Он похож, он очень похож на тот, что вырезал когда-то Хромой.
Похож - но не тот. Значит, все то, что было - было?
     В следующий миг Хромой каким-то пробудившимся уголком сознания ощутил
вскинутую над его головой дубину,  шарахнулся  назад,  выбросил  навстречу
удару руки с зажатым в них копьем, и древко с хряском брызнуло ему в  лицо
длинными щепками.
     Копье сломалось, но все же ослабило силу удара, и сбитый с ног Хромой
сознания не потерял. Враг ударил снова, но Хромой откатился в  сторону,  и
дубина, с глухим стуком врезавшись в землю, выскользнула  из  неготовых  к
удару по твердому ладоней. Враг нагнулся подобрать ее, и успевший вскочить
на колени Хромой изо всех сил, обеими руками и всей своей тяжестью  ударил
его по невольно подставленной шее ножом Странного.
     Удар почти не встретил сопротивления, Хромой неловко и больно  рухнул
всем телом на землю, а на спину навалилось тяжелое, дергающееся, и горячий
поток хлынул на голову, и только когда  по  жесткой  траве  перед  глазами
медленно прокатилось что-то бесформенное, Хромой понял, что произошло.
     А потом... Потом он рвал, грыз ремни, стягивавшие руки Кошки, тряс ее
за плечи, и голова Кошки безвольно моталась, и ее мутные,  как  спросонок,
глаза то раскрывались, то закрывались  опять,  а  Хромой  все  тряс  ее  и
кричал, просил, плакал:
     - Кошка! Проснись, Кошка! Уйдем, уйдем от сюда! Страшно!..


     Это был хороший день. Потому, что они спустились,  наконец,  с  Синих
Холмов. Потому, что вышли к Реке. Пусть она была еще широким мелким ручьем
с мертвыми каменистыми берегами, но это была их Река. Река, которая  течет
в родные земли. К Племени. И еще он был хорошим, этот  день,  потому,  что
очнулась от оцепенения Кошка.
     Хромой лазил по галечным отмелям,  разыскивая  спрятанный  челнок,  а
Кошка, хныкая,  брела  следом,  спотыкалась,  забредала  в  лужи,  стучала
зубами, ныла: "Мокро... Холодно...  Есть  хочу...  И  спать...".  А  потом
Хромой нашел челнок, и горшки, и свое  второе  копье,  и  острогу,  и  оба
весла, и теплые шкуры. И мешочек с костяными иглами и жилами тоже нашелся.
И все было цело, только кто-то погрыз весло и один горшок треснул.  Хромой
собрался ловить еду, а Кошке велел зашить пропоротое дно челнока. Но Кошка
сказала, что дно чинить она не  хочет,  а  хочет  спать.  Она  устроила  в
челноке кубло из шкур и залезла  в  него,  но  вдруг  с  визгом  выскочила
обратно и спряталась за Хромого, а за ней из челнока выскочил длинноухий и
кинулся убегать.
     А потом Хромой чинил  челнок,  а  длинноухий  жарился  на  костре,  в
котором горели древко остроги и кусочек весла, а  Кошка  смотрела,  как  в
огонь капает жир и пыталась понять, чего  ей  больше  хочется:  спать  или
есть.
     Хромой сказал, что она может поспать, пока жарится мясо, а когда  оно
зажарится, можно будет проснуться и есть.
     А Кошка хныкала, что Хромой плохой и  жадный:  сначала  не  хотел  ее
кормить и таскал за собой по мокрым лужам, потом не дал съесть длинноухого
сырым, а теперь не хочет разрешить ей сидеть у  костра  и  нюхать  вкусный
дым.
     И еще она сказала, что раз Хромой такой жадный, то она  не  съест  ни
кусочка длинноухого и сейчас нарочно умрет от голода, и тогда он,  Хромой,
пожалеет, но будет поздно. Хромой сказал,  что  Кошка  больна,  а  больным
нельзя есть сырое, но Кошка заявила, что Хромой глупый и слушать  его  она
не будет, а сейчас оторвет от длинноухого вот эту лапку и съест. Но  может
она сказала и как-нибудь иначе, потому что последние ее слова понять  было
трудно: говорила она их с набитым ртом и при этом чавкала.
     А на следующий день они пошли дальше, и  идти  стало  гораздо  легче,
потому что не надо было карабкаться по камням и тащить на спине Кошку.
     Теперь Хромой брел по воде и придерживал плывущий по течению  челнок,
а Кошка спала в челноке, и все было хорошо, только она  часто  хныкала  во
сне. Один раз, когда Хромой попытался укрыть ее  шкурой,  Кошка  спросонок
злобно вцепилась зубами в его руку, а очнувшись, с плачем зализывала  укус
и долго тыкалась головой в плечо, извиняясь.
     Потом она уснула опять - беспокойно, тревожно  -  и  снова  затолкала
шкуру ногами в самый конец челнока,  но  не  проснулась.  Так  и  спала  -
скорчившись, стуча зубами и подвывая от холода. Второй раз укрывать Хромой
не  решился  (еще  палец  откусит),  только  тревожно  поглядывал  на   ее
посиневшее, жалобно сморщившееся лицо.
     А на следующий день пошел дождь. Не туманная морось, к которой Хромой
уже привык настолько, что перестал замечать, а настоящий дождь, холодный и
монотонный. Первый зимний дождь. Он шел весь день, и всю  ночь,  и  утром;
воды в Реке стало больше и поэтому плыть в челноке можно было вдвоем.
     Хромой греб неторопливо, размеренно погружая весло  в  серую,  словно
кипящую под ударами частых тяжелых капель Реку, а Кошка  вычерпывала  воду
треснутым горшком и канючила, чтобы он греб быстрее, а то у нее от сырости
зудит между пальцами - наверное, растут перепонки, а с перепонками она  не
хочет, потому что все будут смеяться и дразнить.
     В то, что от дождя между пальцами могут вырасти перепонки, Хромой  не
верил, но поскорее увидеть земли Племени ему  тоже  хотелось,  и  он  стал
спешить.
     Прошел еще один день, а потом еще один, и впереди сквозь серые  космы
дождя забрезжили очертания низкого острого мыса  -  Жала  Реки,  и  Хромой
поразился, как короток путь, казавшийся ему бесконечным.
     А Кошка сказала, что незнакомый путь всегда длинный туда  и  короткий
обратно. И еще сказала, что когда Хромой плыл к Синим Холмам, Река  мешала
ему, а теперь помогает. Кошка умная - Хромой всегда это знал.  И  Странный
говорил, что Кошка умнее всех стариков.
     Странный...
     Пусто на Речном Жале.  Только  несколько  обклеванных  и  изгрызенных
костей желтеют среди мокрой гальки там, где огромной  бесформенной  грудой
расплывался под неистовыми лучами Слепящего труп Корнееда.  Хромой  издали
показал Кошке, где он похоронил то, что сумел  вытащить  из-под  зловонной
туши, велел отнести подарки: еду, украшения... А сам не пошел,  остался  у
челнока. Он не хотел, чтобы Кошка видела его слезы.
     А потом они поплыли дальше.


     Дно челнока тихо зашуршало по песку.  Кошка  шустро  перелезла  через
борт и зашлепала по мелкой воде к берегу.
     - Стой!
     Хромой нарочито неторопливо вылез из челнока, проверил, крепко ли тот
застрял на отмели. Потом взял  копье  и,  обойдя  стоящую  в  воде  Кошку,
выбрался на берег. Кошка сунулась было следом -  он  только  глянул  через
плечо, и она осталась на месте.
     Хромой подкрался к пещере и, пригнувшись, стоял у входа, внюхиваясь и
всматриваясь. Потом, выставив перед собой  копье,  нырнул  в  темноту.  Он
пробыл в пещере довольно  долго,  и  Кошка  переступала  в  воде  озябшими
ногами, мерзла и волновалась. Наконец Хромой выглянул, буркнул:
     - Иди...
     Кошка прошмыгнула мимо него, на ходу игриво лизнула в плечо -  Хромой
отмахнулся. Он сердился. Сердился за  то,  что  Кошка  наотрез  отказалась
выходить на берег у  водопоя  чтобы  идти  к  Хижинам,  и  плакала,  ныла,
канючила, колотила пятками по  дну  челнока,  пока  Хромой  не  согласился
ночевать в пещере Странного. Он  уговаривал,  убеждал,  что  пещера  давно
пустая, что туда могли забраться ночные убийцы, трупоеды, ползучие, немые,
что дух Странного может обидеться - все было напрасно. Не  мог  же  Хромой
сказать, что боится! Кошка дразнила бы его до самой смерти - это она умеет
лучше всех. Ей легко быть храброй. Привыкла, что Хромой защитит, ведь даже
от Духов Звенящих Камней ее спас. А каково Хромому, которому надо  бояться
за двоих? А может, и за троих, если Кошка не врет - это она тоже умеет...
     Хромой, насупившись, сидел у входа и сердито сопел, а  Кошка  шныряла
по углам.
     В пещере все осталось так, как  было  при  Странном.  Кошка  нашла  и
хворост, и Породителя Огня, и в очаге  уже  разгорался  костер,  и  тянуло
дымком, а Кошка все копошилась в сторонке, зачем-то ковыряла палкой стену,
покряхтывала. И вдруг  засмеялась,  запищала,  заулюлюкала  так  звонко  и
весело, что Хромой не выдержал и пошел посмотреть, что она там откопала.
     Кошка откопала еду. Большой горшок сушенных ягод, перетертых с жиром.
Правда, жир прогорк, а какие-то маленькие добрались до этого горшка раньше
Кошки и многое съели, но осталось гораздо больше.
     Прогорклый жир - это не очень вкусная  еда,  но  Хромой  и  Кошка  не
смогли оторваться, пока не  съели  все.  Кошка  даже  попыталась  вылизать
горшок, но не вышло: голова не пролезла.
     Они сидели около очага, отдувались, икали.  Хромой  подобрел,  голова
его клонилась на грудь, глаза слипались. Но Кошка вдруг сказала:
     - Расскажи: как?
     Хромой встрепенулся, растерянно заморгал:
     - Как - что?
     Кошка щурилась от дыма, глаза ее стали двумя узкими щелками.  "Как  у
Узкоглазого", - вдруг  неприязненно  подумал  Хромой.  Он  протянул  руку,
пальцами раздвинул  Кошкины  веки  так,  как  надо,  как  он  привык.  Она
потерлась щекой о ладонь, поурчала.
     - Ты меня нашел. Отнял. Расскажи, как?
     Хромому рассказывать не хотелось, но спорить хотелось еще меньше.  Он
вздохнул,  заговорил  -  медленно,  пропуская  и  вспоминая   подробности,
повторяясь, путаясь, но Кошка слушала внимательно, ни  разу  не  перебила.
Когда Хромой замолчал, сказала:
     - Они обманули. Пришли, привели меня. Потом пришел ты. Потом  сделали
так, что ты подумал: "Обогнал". Обманули.
     Хромой чесал грудь, думал. Кошка помолчала и заговорила опять:
     - Я помню: сны. Про Странного. Про тебя. Про то,  что  дети.  Твои  и
мои. Ты рассказал - поняла. Не сны.  Было.  Значит,  была  в  Долине.  Еще
помню: глыба Звенящего Камня. Живая. Урчит. Стою у стены. Голая. В  голове
больно, но хорошо. Так не бывает, но было. От головы к  глыбе  -  корешки.
Длинные, тонкие, цветные. Не могу  двинуться,  сказать.  Но  могу  видеть.
Вижу. Мне интересно. Не что, не зачем, не  где  -  интересно.  Очень.  Без
смысла. А глыба урчит, будто ест вкусное. Приходят  духи.  Приносят  вещи.
Приводят немых или похожих. Глыба врастает в это корешками, урчит, кричит,
моргает цветом. Испражняется белым, плоским, как шкура. На  этом  белом  -
рисунки. Непонятные. Как те, что выбивал Странный... Рисунки...
     Кошка вдруг замолчала, уставилась сквозь Хромого пустыми глазами.
     Хромой растерянно теребил нижнюю губу:
     - Не хотели отдавать - обманули. Понимаю. Обманули - сделали так, что
я убил, отнял. Не понимаю. Зачем?