ь  друзья  в
другом доме, тоже на четырнадцатом этаже, и одна стена у них в гостиной  -
это задняя стена их дома. Иначе говоря, обе семьи живут в двух футах  друг
от друга, так как задние стены домов соприкасаются.
     Но  когда  Робинсоны  хотят  побывать  у  Бреденов,  они  выходят  из
гостиной, идут к входной двери. Они идут по длинному коридору к лифту. Они
спускаются на четырнадцать этажей; потом, на улицу, -  они  должны  обойти
квартал. А кварталы там длинные; в плохую погоду им иногда приходится даже
брать такси. Они входят в  другой  дом,  идут  через  вестибюль  к  лифту,
поднимаются на четырнадцатый этаж, идут по коридору, звонят  у  двери,  и,
наконец, входят в гостиную своих друзей - всего  в  двух  футах  от  своей
собственной.
     Человек вернулся к конторке, а я - на прежнее место, напротив него.
     - Я могу только сказать вам, - продолжал  он,  -  что  способ,  каким
путешествуют Робинсоны,  подобен  космическим  перелетам,  действительному
физическому преодолении этих огромных расстояний. - Он пожал плечами. - Но
если бы они могли преодолеть только эти два фута стены, не причинив  вреда
ни стене, ни себе, - то вот так и  "путешествуем"  мы.  Мы  не  пересекаем
пространств, мы оставляем их позади. - Он усмехнулся. - Вдох здесь - выдох
на Верне.
     Я тихо спросил:
     - Вот так прибыли туда и они, эти  люди  на  картинке?  Вы  взяли  их
отсюда?
     Он кивнул.
     - Но зачем?
     Он пожал плечами:
     - Если вы увидите, что горит дом вашего соседа, разве вы не  кинетесь
спасать его семью, если можете? Чтобы  спасти  хотя  бы  столько,  сколько
сможете?
     - Да.
     - Ну, вот, мы тоже.
     - Вы думаете, у нас настолько плохо?
     - А вы как думаете?
     Я подумал о заголовках, которые я читал в газете нынче утром и каждое
утро.
     - Не очень хорошо.
     Он просто кивнул и продолжал.
     - Мы не можем взять вас всех, не можем взять даже многих. Поэтому  мы
выбираем некоторых.
     - Давно?
     - Давно. Один из нас  был  членом  правительства  при  Линкольне.  Но
только перед самой первой мировой войной мы увидели, к чему все  идет;  до
тех пор мы только наблюдали. Свое первое агентство  мы  открыли  в  Мехико
Сити в 1913 году. Теперь у нас есть отделения во всех больших городах.
     - В 1913 году... - прошептал  я,  что-то  вспомнив.  -  Мехико  Сити!
Послушайте! Значит...
     - Да.  -  Он  улыбнулся,  предвосхитив  мой  вопрос.  -  Эмброз  Бирс
присоединился к нам в том году или в следующем. Он прожил до 1931 года, до
глубокой старости, и написал еще четыре книги.  -  Он  перевернул  обратно
одну страницу и показал на один из домов на первом большом  снимке.  -  Он
жил вот здесь.
     - А что вы скажете о судье Крейтере?
     - Крейтере?
     - Это еще одно знаменитое исчезновение, - пояснил я. - Он был  судьей
в Нью-Йорке и исчез несколько лет назад.
     - Не знаю. У нас, помнится, был судья, и из Нью-Йорка, лет двадцать с
чем-то назад, но я не припомню, как его звали.
     Я наклонился к нему через конторку, лицом к  лицу,  очень  близко,  и
кивнул головой.
     - Мне нравится ваша шутка, - произнес я. - Очень нравится.  Вероятно,
даже больше, чем я могу выразить. - И добавил  очень  тихо:  -  Когда  она
перестанет быть шуткой?
     Он пристально вгляделся в меня и ответил:
     - Сейчас. Если вы хотите этого.


     "Вы должны решиться сразу же, - говорил мне пожилой человек в баре на
Лексингтон-авеню, - потому что другого случая у вас не будет.  Я  знаю;  я
пробовал". И вот я стоял и думал. Мне было  бы  жаль  никогда  не  увидеть
некоторых людей, и я только что познакомился с одной девушкой. И  это  был
мир, в котором я родился. Потом  я  подумал  о  том,  как  выйду  из  этой
комнаты, как пойду на работу, как вернусь вечером к  себе.  И  наконец,  я
подумал о темно-зеленой  долине  на  картинке  и  о  маленьком  пляже  под
утренним солнцем...
     - Я готов, - прошептал я, - если вы возьмете меня.
     Он вглядывался в мое лицо.
     - Проверьте себя, - властно произнес он. - Будьте уверены в себе. Нам
не нужен там человек, который не будет счастлив, и если у  вас  есть  хоть
какое-то малейшее сомнение, вы бы лучше...
     - Я уверен, - сказал я.
     Тогда этот человек выдвинул ящик конторки и достал  оттуда  маленький
прямоугольник из  желтого  картона.  На  одной  стороне  его  было  что-то
напечатано, и через него шла  светло-зеленая  полоска;  он  был  похож  на
железнодорожный билет пригородной линии. Надпись гласила: "Действителен по
утверждении для ОДНОЙ ПОЕЗДКИ НА  ВЕРНУ.  Передаче  не  подлежит.  В  один
конец".
     - Э... Сколько? - спросил я, доставая бумажник и не зная,  должен  ли
платить.
     Он взглянул на мою руку, запущенную в карман.
     - Все, что у вас есть. Включая мелочь. -  Он  улыбнулся.  -  Вам  она
больше не понадобится, а нам пригодится на  расходы.  Плата  за  свет,  за
аренду и так далее.
     - У меня немного...
     - Неважно. - Он извлек из-под конторки тяжелый компостер, вроде  тех,
какие стоят в железнодорожных кассах. - Однажды мы продали  билет  за  три
тысячи семьсот долларов. А в другой раз точно такой же билет  -  за  шесть
центов. - Он сунул билет в компостер,  ударил  кулаком  по  рычагу,  потом
протянул  билет  мне.  На  обороте  виднелся   свеженапечатанный   красный
прямоугольник, а в нем слова: "Действителен только на этот день" и дата. Я
положил на стол две пятидолларовых бумажки, доллар и 17 центов мелочью.
     - Возьмите билет с собой на базу Акме,  -  сказал  седой  человек  и,
наклонившись через конторку, начал рассказывать, как туда попасть.


     - База Акме - крохотная щелка. Бы, наверно,  видали  ее:  это  просто
маленькая витрина на одной из узких улочек западнее  Бродвея.  На  ней  не
очень ясная надпись "АКМЕ". Внутри - стены и потолок, покрытие в несколько
слоев старой краской, обиты какой-то штампованной  жестью,  как  бывает  в
старых домах. Там стоит старая деревянная конторка и несколько потрепанных
кресел  из  хромированной  стали  и  искусственной  красной  кожи.   Таких
заведений в этих местах множество: маленькие театральные кассы, никому  не
известные автобусные станции, конторы по найму. Вы могли  бы  пройти  мимо
нее тысячи раз, не обратив внимания, а если вы живете в Нью-Йорке, то  так
наверняка и случалось.
     Когда я вошел туда, у конторки стоял человек без  пиджака,  докуривая
сигару и перебирая какие-то бумаги;  в  креслах  молча  ждали  четыре-пять
человек. Человек у конторки взглянул на меня; когда я  показал  билет,  он
кивнул мне на последний свободный стул, и я сел.
     Рядом со мной сидела  девушка,  сложив  руки  на  сумочке.  Она  была
миловидная, даже хорошенькая,  -  вероятно,  стенографистка.  Напротив,  у
другой стены маленькой комнаты, сидел молодой негр в рабочем  комбинезоне;
его жена, рядом с ним, держала  на  коленях  маленькую  девочку.  Был  еще
человек лет пятидесяти, который сидел отвернувшись от нас и глядя  в  окно
на дождь и на прохожих. Он был хорошо одет, и на нем  была  дорогая  серая
шляпа;  он  походил  на  вице-президента  крупного  банка,  и  я   пытался
догадаться, сколько стоил ему билет.
     Прошло минут двадцать,  а  человек  у  конторки  все  перебирал  свои
бумаги; потом снаружи к тротуару подъехал маленький, старый автобус,  и  я
услышал скрип ручного тормоза. Автобус был потрепанный, куплен из  третьих
или четвертых рук и покрашен поверх старой краски в белый и красный цвета;
крылья были волнистые от  бесчисленных  выправленных  вмятин,  а  покрышки
стерлись до того, что стали почти  гладкими.  На  одной  стенке  виднелась
крупная надпись красными буквами "АКМЕ", а шофер был одет в кожаную куртку
и поношенную кепку, какие  носят  шоферы  такси.  Именно  такие  маленькие
грязные автобусы часто можно увидеть здесь; в них всегда усталые,  помятые
молчаливые люди едут неизвестно куда.
     Маленькому автобусу понадобилось  почти  два  часа,  чтобы  пробиться
сквозь уличное движение на юг, к оконечности Манхэттена; и все мы  сидели,
погрузившись каждый в молчание и в свои мысли, глядя в забрызганные дождем
окна. Девочка  уснула.  Сквозь  заплаканное  стекло  возле  меня  я  видел
промокших людей, столпившихся на автобусных  остановках,  видел,  как  они
сердито стучат в закрытые двери переполненных  машин,  видел  напряженные,
измученные лица водителей. На 14-й улице я  видел,  как  мчавшаяся  машина
окатила  грязной  водой  из  лужи  человека  на  тротуаре,  и  видел,  как
исказилось лицо у этого человека, когда  он  ругался.  Наш  автобус  часто
останавливался перед  красным  светом,  пока  толпы  пешеходов  переходили
улицу, обходя нас, пробираясь среди других ожидающих машин. Я видел  сотни
лиц, но ни одной улыбки.
     Я задремал; потом мы оказались на черном, блестящем шоссе  где-то  на
Лонг-Айленде. Я задремал снова и проснулся в темноте, когда мы,  съехав  с
шоссе, бултыхались по грязному проселку, и я заметил  в  стороне  ферму  с
темными окнами. Потом автобус замедлил ход, колыхнулся и встал. Заскрипели
ручные тормоза, мотор затих. Мы стояли около чего-то, похожего на сарай.
     Это и был сарай. Шофер подошел к нему, отодвинул  в  сторону  большую
деревянную дверь, завизжавшую роликами по старому, ржавому рельсу вверх, и
стоял, придерживая ее, пока мы по одному входили. Потом  он  отпустил  ее,
вошел вслед за нами, и большая дверь задвинулась от  собственной  тяжести.
Сарай был старый, сырой, с покосившимися стенами и запахом скота;  внутри,
на земляном полу, не было ничего,  кроме  некрашеной  сосновой  скамьи,  и
шофер указал  на  нее  лучом  своею  фонарика.  "Садитесь,  пожалуйста,  -
спокойно сказал он, - приготовьте билеты". Потом  он  прошел  вдоль  ряда,
пробивая каждый билет, и в движущемся луче его  фонарика  я  на  мгновение
заметил на полу кучки бесчисленных картонных кружочков,  таких  же,  какие
были выбиты из наших билетов, - словно наносы желтого конфетти.  Потом  он
снова подошел к двери, приоткрыл ее так, чтобы только можно было пройти, и
на мгновенье мы увидели его силуэт  на  фоне  ночного  неба.  "Счастливого
пути, - сказал он просто. -  Сидите  и  ждите".  Он  отпустил  дверь;  она
задвинулась, обрезав колеблющийся  луч  от  фонаря,  и  через  секунду  мы
услышали, как заработал мотор и как  автобус  тяжело,  на  малой  скорости
отъехал.
     В темном сарае стало теперь тихо, если  не  считать  нашего  дыхания.
Время шло, тикая, а мне скоро захотелось непременно заговорить с  соседом,
кто бы он ни был. Но я не знал, что  сказать,  и  начал  чувствовать  себя
неловко, немного глупо, и ясно сознавать, что я попросту  сижу  в  старом,
заброшенном сарае. Секунды  шли;  я  беспокойно  задвигал  ногами,  ощутив
вдруг, что мне холодно и сыро. И вдруг я понял - и лицо  у  меня  залилось
краской яростного гнева и сильнейшего стыда. Нас обманули! Выманили у  нас
деньги,  воспользовавшись  нашим   отчаянием,   стремлением   поверить   в
невероятную, бессмысленную выдумку,  а  потом  оставили  нас  тут  сидеть,
сколько нам заблагорассудится, пока, наконец, мы не опомнимся, как  делало
до нас несчетное множество других, и добираться домой кто как может. Вдруг
стало невозможно понять или даже припомнить, как  я  мог  оказаться  таким
легковерным; и я вскочил, кинулся сквозь темноту, спотыкаясь  на  неровном
полу, собираясь добраться до телефона и полиции. Большая дверь сарая  была
тяжелее, чем я думал, но я отодвинул ее, выскочил за  порог  и  обернулся,
чтобы крикнуть остальным следовать за мной.
     Вам, может быть, случалось заметить, как много  можно  разглядеть  за
краткое мгновенье вспышки молнии: иногда целый пейзаж, каждая  подробность
которого  врезается  вам  в  память,  и  вы  можете  мысленно   видеть   и
рассматривать его много времени  спустя.  Когда  я  обернулся  к  открытой
двери, внутренность сарая осветилась.  Сквозь  каждую  широкую  трещину  в
стенах и потолке, сквозь  большие  пыльные  окна  в  стене  лился  свет  с
ярко-синего, солнечного неба, а воздух, который я вдохнул, чтобы крикнуть,
был самым ароматным, какой мне только приходилось вдыхать. Сквозь  широкое
грязное окно этого сарая  я  смутно  -  на  самый  краткий  миг  -  увидел
величавую глубину лесистой долины  далеко  внизу  и  вьющийся  по  ее  дну
голубой от неба ручеек, и на его  берегу,  между  двумя  низкими  крышами,
желтое пятно залитого солнцем пляжа. Вся эта  картина  навсегда  врезалась
мне в память, но тотчас же  тяжелая  дверь  задвинулась,  хотя  мои  ногти
отчаянно впивались в шершавое дерево, силясь остановить ее, - и я  остался
один в холодном, дождливом мраке.
     Понадобилось  четыре-пять  секунд,  не  больше,  чтобы  ощупью  снова
отодвинуть дверь. Но на эти четыре-пять секунд я  опоздал.  В  сарае  было
темно и пусто. Внутри не было  ничего,  кроме  старой  сосновой  скамьи  и
ставших видными при вспышке спички у меня в руке кучек  чего-то,  похожего
на мокрое желтое конфетти на полу.  Уже  в  тот  момент,  когда  мои  руки
царапали дверь снаружи, я знал, что внутри никого нет; и я знал,  где  они
теперь, знал, что они, громко смеясь от  внезапного,  пылкого,  чудесного,
удивительного и радостного восторга, спускаются  в  ту  зеленую,  лесистую
долину, к дому.
     Я работаю в банке и не люблю свою работу; я езжу  туда  и  обратно  в
метро, читая газеты и напечатанные в них новости. Я живу  в  меблированной
комнате; и в старом шкафу,  под  пачкой  моих  носовых  платков,  хранится
маленький прямоугольник из  желтого  картона.  На  одной  стороне  у  него
напечатаны слова:  "Действителен  по  утверждении  для  одной  поездки  на
Верну", а на обороте - дата. Но дата эта давно  минула.  И  недействителен
этот билет, пробитый узором мелких дырочек.
     Я опять побывал в Туристском Бюро  Акме.  Высокий,  седеющий  человек
шагнул мне навстречу и положил передо  мной  две  пятидолларовых  бумажки,
доллар и 17 центов мелочью. "Вы забыли это на конторке, когда были здесь",
- сказал он серьезно. Глядя мне прямо в глаза,  он  добавил  холодно:  "Не
знаю, почему". Потом пришли какие-то посетители, он повернулся  к  ним,  и
мне оставалось только уйти.


     ...Войдите туда, как будто это действительно обычное туристское бюро,
- каким оно и кажется, - вы  можете  найти  его  в  каком  угодно  городе.
Задайте несколько обычных вопросов, говорите о задуманной вами поездке, об
отпуске, о чем угодно. Потом слегка намекните на проспект, но не  говорите
о нем прямо. Дайте ему возможность оценить вас и предложить его самому.  И
если он предложит, если вы годитесь, ЕСЛИ  ВЫ  СПОСОБНЫ  ВЕРИТЬ,  -  тогда
решайтесь и стойте на своем!  Потому  что  второго  такого  случая  у  вас
никогда не будет. Я знаю это, потому  что  пробовал.  Снова.  И  снова.  И
снова.




                            ЛИЦО НА ФОТОГРАФИИ


     На одном из верхних этажей нового Дворца  правосудия  я  нашел  номер
комнаты, которую искал, и открыл дверь. Миловидная  девушка  взглянула  на
меня, оторвавшись от пишущей машинки, и  спросила  с  улыбкой:  "Профессор
Вейган?". Вопрос был задан только  для  проформы,  -  она  узнала  меня  с
первого взгляда, - и я, улыбнувшись в ответ, кивнул головой, пожалев,  что
на мне сейчас профессорское одеяние, а не  костюм,  более  подходящий  для
развлечений в Сан-Франциско. Девушка сказала: "Инспектор Айрин говорит  по
телефону; подождите его, пожалуйста", и я  сел,  улыбаясь  снисходительно,
как и подобает профессору.
     Мне всегда мешает - несмотря на худощавое, задумчивое  лицо  научного
работника - то, что я несколько  моложав  для  моей  должности  профессора
физики в крупном  университете.  К  счастью,  я  уже  с  девятнадцати  лет
приобрел преждевременную седую прядку  в  шевелюре,  а  в  университетском
городке я обычно ношу  эти  ужасающие,  оттопыренные  мешками  на  коленях
шерстяные  брюки,  которые,  как  принято   считать,   полагается   носить
профессорам (хотя большинство из них предпочитает этого  не  делать).  Эта
одежда, а  также  круглые,  типично  профессорские  очки  в  металлической
оправе, в  которых  я,  в  сущности,  не  нуждаюсь,  и  заботливый  подбор
чудовищных    галстуков    с    дикими    сочетаниями     ярко-оранжевого,
обезьянье-голубого и ядовито-зеленого цветов - дополняли  мой  образ,  мой
"имидж". Это популярное ныне словцо в данном случае означает, что если  вы
хотите стать настоящим  профессором,  вам  надо  полностью  отказаться  от
внешнего сходства со студентами.
     Я окинул взглядом небольшую приемную:  желтые  оштукатуренные  стены,
большой календарь, ящики с картотекой, письменный столик, пишущая  машинка
и девушка. Я следил за ней исподлобья, - на манер,  который  я  перенял  у
своих наиболее взрослых студенток, - изобразив отеческую улыбку на случай,
если она поднимет голову и поймает мой взгляд.  Впрочем,  я  хотел  только
одного: вынуть письмо инспектора  и  перечитать  его  еще  раз  в  надежде
понять, наконец, что ему от  меня  нужно.  Но  я  испытываю  трепет  перед
полицией - я чувствую себя виновным,  даже  когда  спрашиваю  у  полисмена
дорогу, - и подумал, что если буду перечитывать письмо именно  сейчас,  то
выдам свою нервозность, и мисс  Конфетка  незаметно  даст  знать  об  этом
инспектору.
     В сущности,  я  помнил  письмо  наизусть.  Это  было  адресованное  в
университетский городок официальное вежливое приглашение в три  строчки  -
явиться  для  встречи  с  инспектором  Мартином  О.Айрином:  если  Вас  не
затруднит,  когда  Вам  будет  удобно,  не  будете  ли  Вы  так   любезны,
пожалуйста, сэр. Я сидел, размышляя, что бы он предпринял,  если  бы  я  в
таком  же  учтивом  стиле  отказался;  но  тут  зажужжал  зуммер,  девушка
улыбнулась и сказала: "Заходите, профессор".  Я  поднялся,  нервно  глотая
слюну, открыл дверь и вошел в кабинет инспектора.
     Он встал из-за стола медленно и неохотно, словно колебался: не  лучше
ли тут же отправить меня  за  решетку?  Протянув  руку  и  глядя  на  меня
подозрительно и без улыбки, он процедил: "Очень любезно с  вашей  стороны,
что вы пришли". Я сел у  его  стола,  представив,  что  ожидало  бы  меня,
откажись я от приглашения инспектора. Он просто-напросто пришел бы  в  мою
классную комнату, защелкнул бы на мне наручники и приволок меня сюда.
     Я  вовсе  не  хочу  этим  сказать,  что  у  инспектора  Айрина   было
отталкивающее или  вообще  чем-либо  характерное  лицо;  оно  было  вполне
заурядным. Так же заурядны были его темные волосы и строгий серый  костюм.
Он был чуть моложе средних лет, несколько выше и крупнее меня,  и  по  его
глазам видно было, что во всей вселенной его ничто  не  интересует,  кроме
службы. У меня сложилось твердое убеждение, что помимо уголовной  хроники,
он ничего не читает, даже газетные заголовки; что он  умен,  проницателен,
вспыльчив и начисто лишен чувства юмора, что он ни с нем не знаком,  разве
что с другими полицейскими, которые ему также безразличны. Это  был  ничем
не примечательный и все же странный человек; и я знал, что моя улыбка была
вымученной.
     Айрин сразу же приступил к делу; чувствовалась, что он больше  привык
арестовывать людей, чем общаться с ними. Он сказал:
     - Мы не можем найти несколько личностей, и я подумал, не  окажете  ли
вы нам помощь?
     Я изобразил вежливое удивление, но он этого не заметил.
     - Один из них работал швейцаром в ресторане Хэринга;  вы  знаете  это
заведение, ходите туда много лет. В конце трехдневного уик-энда он исчез с
их полной выручкой - около пяти тысяч долларов.  И  оставил  записку,  где
написал, что любит ресторан Хэринга и  с  удовольствием  там  работал,  но
десять лет ему недоплачивали жалованье,  и  теперь  он  считает,  что  они
квиты. У этого парня своеобразное чувство юмора. - Айрин откинулся в своем
вертящемся кресле и бросил на меня хмурый взгляд. - Мы не можем его найти.
Вот уже год, как он смылся, а мы все еще не напали н