"Я был певцом." Шепот был совсем тихим.
     Заинтересовавшись, Гомер повернулся лицом к тяжело дышащему.
     "Несколько лет назад я пел в Смирне."
     "Наверное, я вас слышал."
     "Наверное...  Меня  звали  Келевтетис.  Обычно,  я   пел  о  Тесее  или
Ахиллесе."
     "Я  помню!  Об  Ахиллесе  в  Смирне!"  Гомер припомнил медовый голос  и
проворную  лиру.  Ну, конечно,  ведь песни о троянской войне всегда были его
любимыми.
     "Хороший парень", почти усмехнулся Келевтетис.
     "Вы больше не поете?", спросил Гомер.
     Отец толкнул его.
     "Если  б  ты  мог  меня  видеть, то понял  бы, почему",  сказал мужчина
шипящим шепотом. "Меня убивает собственное тело. Большая опухоль на шее. Еду
домой в Кносс умирать."
     Потрясенный и смущенный, Гомер съежился на лодочной скамейке.
     "Я ходил с мальчиком, но в прошлом году он умер от лихорадки в Смирне",
печально прошептал Келевтетис.
     Вопрос  сформировался  в  голове  Гомера. Потом другой. Потом в  голове
начался целый дождь вопросов, словно сам Зевс послал грозовой ливень мыслей.
Но, с  родителями так  близко, Гомер  оставил  их при  себе.  Кроме того, им
сейчас взбираться на борт судна с черным корпусом, он уже слышал, как паруса
хлопают на ветру и как капитан зовет тамошних матросов.


x x x
     Нахлобучив  широкополые  шляпы  от  жаркого солнца, Келевтетис и  Гомер
сидели на ящиках на палубе.  Родители были где-то на другой  стороне  судна,
явно обрадованные, что Гомер нашел кого-то, кто  с ним занимается. Ящики под
ними  иногда  шевелились  от килевой  или  боковой  качки,  потом  двигались
обратно. Гомер  цепко продолжал  говорить с  Келевтетисом о пении, задаваясь
вопросом, как это певцам удается запомнить так много слов.
     Больной  рассказывал   Гомеру  о  значении   композиции   закругленными
оборотами, одним  из средств  запоминания.  "И я каждый  раз называю кого-то
одним и тем же именем. Например, если у тебя 'радостный  сердцем Гомер',  он
остается 'радостный сердцем', даже если только  что потерял  своего  лучшего
друга или даже если его убивают". От усилий разговора Келевтетис задыхался.
     "Каждый  раз?",  с  сомнением   переспросил  Гомер.  Ему  не  нравились
некоторые  из  эпитетов,  выбранных  Келевтетисом,  и  у  него  имелся  свой
собственный  тайный запас.  Особенно  для троянцев,  которыми, как  казалось
Гомеру, всегда пренебрегали традиционные певцы.
     "Я не хочу  делать паузы и пытаться  вспомнить,  в этом ли  месте  надо
называть его `кислолицым`, не так ли?"
     "Понятно."   Гомер   задумчиво   поскреб   подбородок.  "Значит,   надо
придумывать гибкие имена, которые годятся во многих ситуациях."
     После паузы  Келевтетис  сказал:  "А ты  шустрый." И вздохнул, почти  с
облегчением. Потом спросил:  "Ты ведь желаешь стать певцом, не так  ли? Если
хочешь, я могу выкупить тебя у родителей."
     Гомер не отваживался сказать это сам.  Но когда Келевтетис произнес эти
слова,  он почувствовал  себя  полным,  как весеннее  озеро,  и  ярким,  как
солнечный свет. Он смог в ответ выговорить лишь простое: "О, да."
     Глубокий бас позади них сказал:  "В чем дело? Матросы  для вас  слишком
волосаты?"
     "Матросы",  рассеянно  повторил  Келевтетис.  Потом  совершенно  другим
тоном: "У меня осталось не слишком много  времени, парень. Останешься ли  ты
со мной до самого конца?"
     "Да", ответил Гомер.
     "Пусть одна из твоих младших сестер принесет мою лиру. Мы начнем."


x x x
     Мальчишка. Вернулся этот мальчишка.
     Шлиман находился в траншее, ниже края стены.  София ухитрилась  отвлечь
представителей  турецкого музея с завидущими глазами,  пока Шлиман откапывал
еще  пару десятков  золотых  иголок для вышивания.  Рабочие  рылись выше  на
холме, ведя  две разные  траншеи,  в  то время как  третья  партия внизу  на
равнине занималась поисками двух воспетых источников -- горячего и холодного
--  за пределами  стен  города.  До сих пор, однако,  множество найденных  в
долине Скамандра родников оставались равномерно теплыми круглый год.
     Мальчишка,  которого  он мельком увидел  из  траншеи, носил тунику, как
носили ее многие из греков, но был босой и даже без гамаш в эту пронзительно
холодную  осеннюю погоду. Он  был еще и явно неуклюж. Шлиман мог поклясться,
что он выглядел так, словно только что свалился со стены.
     Шлиман выкарабкался наверх. Где же мальчишка теперь?
     На  таком  расстоянии  ближайшие  рабочие казались  размером с  большой
палец, передавая  по цепочке из рук в руки корзины с землей, а прямо впереди
София  в   черно-красном  платье   очевидно   что-то  объясняет  одному   из
представителей  турецкого музея, выразительно размахивая  руками. Он  ощутил
внезапный  приступ любви к ней и  вздохнул с сожалением о своих подступающих
годах и бесконечных болезнях.
     Он  подергал  себя  за  ухо.  Там  постоянно  низко жужжало,  а  теперь
прибавился еще и высокий свист, похожий  на двойную  флейту.  Но он понимал,
что эту музыку ниоткуда производит его собственный ухудшающийся слух.
     Вернусь в Афины, подумал он, пусть доктора снова все посмотрят.
     Ранее днем  в этом месте  рабочие  вышли  на  зону  пепла и обугленного
дерева.  Немедленно,  однако сохраняя безразличный  и беспечный вид,  Шлиман
отослал их к месту  более ранних  раскопок. Зола... наверное, от Пожара Трои
после  той, настоящей троянской  войны. Горящие  башни Илиона. Ночь  хаоса и
смерти, каких еще не видывал древний мир.
     Мальчишка вдруг появился снова, пробежав поперек неотрытой стены, потом
прыжком скрылся из вида.
     Шлиман нахмурился. Тот же самый? Выглядит он моложе предыдущего.
     "Мальчик!",  завопил он  по-гречески,  по-турецки,  а  потом  еще,  для
полноты счастья,  почему-то и  по-французски. Он  взобрался по  ступенькам и
посмотрел  вниз  по  другую сторону  стены, в основном еще  находящейся  под
столетиями копящейся  землей.  Надо  бы  позднее  раскопать то,  что  внутри
ограды.
     Голова мальчика, едва видимая, миновала поворот стены.
     "Эй ты! Стой!" Разъяренный Шлиман обнаружил, что у него вырвался родной
немецкий.  В ушах все прибавлялось шума, ветер  сегодня дул  яростно, однако
Шлиман совсем его не слышал. Он последовал за мальчишкой до того угла стены,
который они прошли во вчерашних раскопках.
     Где проклятый мальчишка? Шлиман заскрипел  зубами  от раздражения и  от
боли в ухе.
     В запутанной поверхности земляной стены траншеи что-то блеснуло. Шлиман
остановился  и припал на  колени, чтобы взглянуть поближе. Здесь  тоже  была
зола. Почему ее не заметили вчера? Плохое освещение?
     Он потянулся за зеленоватым предметом.


x x x
     Я почувствовал, что внутри у меня все похолодело, как в  каменной бочке
в  Беотии  в  месяц аристогетон,  когда  посланец  объявил: "Вас  немедленно
вызывают во дворец."
     Лео заснул на полу там, где праздновали мы, солдаты.  Никто не услышал,
как меня вызвали,  все продолжали пить, выкрикивать  шутки и пожелания того,
что собирались делать завтра, когда мир уже наступил.
     Дворец!
     Первая мысль была, что лорд Эней прошлой ночью слишком часто видел  мое
лицо не там, где надо. Потом я подумал, что, наверное, нужен для специальной
охранной службы. Или, меня пригласил царь Приам на царский пир. Или получены
плохие вести о моей семье.
     Я следовал  за  посланцем  по  аллеям города;  почти  из  каждого  окна
доносились  звуки  праздника,  во многих  случаях  -- в  постели. Троянцы  и
троянки стонали от счастья.
     Однако, во дворце  было странно темно. Как раз когда до меня дошло, что
темные окна  означают,  что  все  собрались в Большом  зале, приведший  меня
посланец  пошел  глубже  во дворец.  Я  слушал  смех и пение --  уже  успели
сочинить победные песни  -- и чуял запахи вольных потоков вина и праздничных
факелов. Но от всего этого мы свернули в темный коридор.
     Посланец указал мне дверь и удалился. Я осторожно постучал.
     Кассандра  открыла  дверь в комнату,  которая,  как  я  понял, была  ее
спальней. Плотно  закутанная в тончайший тканый халат, с каймой из золотых и
алых  нитей,  с  темными  распущенными  волосами,  она  снова  поразила  мое
воображение. Я не мог сопротивляться.  Ей  всегда надо было только взглянуть
на меня, и я оказывался в ее власти.
     "Принц Фригии", произнесла она формальное приветствие, слегка  отступая
в сторону.
     Я остался, где был. "Принцесса Трои", ответил я.
     "Сын Мигдона." Голос ее стал мягче.
     "Дочь Приама."
     "Короэбус."
     "Здравствуй, Кассандра", сказал я.
     Она  потянулась  вперед, взяла  меня  за  запястье и втащила в комнату.
Потом заперла дверь. "Помоги мне", сказала она.
     "Чем?"
     "Мы все в ужасной опасности." Глаза ее полнились слезами.
     "Касси... греки ушли. Я сам видел, как их корабли уплывают прочь."
     "О,  ты  тоже",  нетерпеливо  сказала  она.  "Конечно,  мое   проклятие
основательно." Она отвернулась, раздраженно проведя рукой по волосам.
     Пожав плечами, я спросил: "Но что-то я все-таки могу сделать?"
     "Сожги большую Лошадь! Немедленно!" Глаза ее были безумны.
     "Но... но  ведь Лошадь посвящена  богине! Конечно,  нет!" Я был  просто
шокирован.
     "Тогда я сделаю это сама!"
     "Ты не сможешь!  Толпа разорвет тебя на части! Большая  Лошадь означает
победу. Мир!" Я просто не мог поверить, что она ведет себя так глупо.
     Она посмотрела на меня.  Пристально. Напряженно.  Потом просто покачала
головой, плача, не в силах ничего сказать.
     "Касси", сказал я, протягивая руку.
     И  она  просто  шагнула  ко  мне  и уткнулась  лицом  в  шею.  Она  так
всхлипывала, что все  слова прерывались. "У меня в голове все уже произошло.
Я не могу ничего изменить. Конечно. Не могу."
     Я обнимал ее, пока она не стала поспокойнее. Быть так близко к ней было
хорошо.  Потом она подошла  ко окну, взяла со столика тонкий платок, вытерла
лицо и вздохнула. "Коро,  пожалуйста. Давай  поговорим. Я так полна страхом.
Ты можешь меня отвлечь. Садись."
     Я  осмотрелся и  двинулся к  трехногому табурету, который для меня  был
низковат, но больше сесть было негде, не считая постели. Колени торчали выше
локтей. Кассандра сделала то храброе лицо,  которое  делают  женщины,  когда
дела идут не так, как им хочется. Она уселась на подоконнике.
     "Ты помнишь, когда  мы  встретились  впервые?",  спросила она притворно
веселым голосом.
     Я не хотел,  чтобы она  знала, как в течении лет я все больше  и больше
думал  об этим моменте, мысли  росли во мне  крепкие, словно корни здорового
дерева. "По-моему, во дворце моего отца", ответил я обычным голосом.
     Кассандра  кивнула,  сверкнув улыбкой.  "После  этого  я часто думала о
тебе. Но потом... Аполлон..."
     Я пожал плечами и уставился в собственные колени.
     "Тогда  я поняла, что мы  не можем пожениться. Хотя, как ты думаешь, мы
подошли бы друг другу?"
     "Думаю, да", ответил я. Голос у меня был не столь сильным, как надо бы.
Я чувствовал растущее смущение. Выпитое ранее вино возымело свое действие, я
сидел молча, мне  становилось жарко, меня развозило. Почему же  мы  не можем
пожениться?, удивился я.
     "Коро", сказал она, словно только что что-то придумала.
     Я понял на нее глаза. "Да, Касси?"
     "Перед тем, как пойти на муки... Перед  тем, как мной воспользуются те,
кого я не хочу... " Сейчас у нее было по-настоящему странное выражение лица,
такая тоска, которой я прежде никогда не видел. "Я хочу знать, как это могло
бы быть."
     "Что это, Касси?", спросил я. Но я уже знал. Я просто чувствовал.
     Она встала, подошла ко мне и мягко положила ладони на мои волосы.
     Да.


x x x
     "Ты  не  должен  петь  о  троянцах",  сказал  Келевтетис.  Он  был  так
раздражен, что говорил  почти шепотом. "Герои -- это греки. Греки -- это мы.
Какой язык исходит из наших уст? Как ты можешь петь о варварах?"
     Гомер хмурился в ночном воздухе.
     "Что заставляет тебя думать о них?", не успокаивался учитель.
     "Тихо, вы двое!", прошипел в темноте кормчий.
     Начиная  с полудня  на  западном побережье Лесбоса  судно  пряталось от
пиратов.  Семья  Гомера  устрашенной  группкой  располагалась рядом,  но  он
почему-то не  боялся. Он  только  что обрел будущее и морская лоханка полная
пиратов  не могла  сотрясти его уверенности в  себе. Келевтетис не выказывал
страха по противоположной причине -- его  будущее в любом  случае  уже почти
улетучилось.
     Гомер  закрыл глаза, словно погружаясь в  сон. После посещения развалин
Трои его уже несколько ночей донимали услышанные там голоса.
     Вой троянок.
     "Я хочу петь не просто  о троянцах, а об обеих  сторонах.  Даже в твоей
песне об Ахиллесе", прошептал Гомер, "ты говоришь, как Ахиллес делит трапезу
с Приамом, когда тот приходит заплатить выкуп за тело Гектора."
     "Да", нетерпеливо возразил Келевтетис, "но..."
     "Троянцы были могучими, отбиваясь от  греков  десять лет.  Это  стоящий
противник."
     "Окей. А ты из смышленой породы, Гомер."
     "Мне больше нечем заниматься, кроме как думать."
     "Это  верно",  сказала  где-то  рядом  в  темноте мать, пугающе громким
голосом.
     "Ш-ш-ш!", прошипел кормчий.
     Некоторое время  они  помалкивали. Всюду  вокруг  чувствовались  теплые
люди.  Гомер  слышал поскрипывание  досок, вода лизала борта судна,  которое
удерживалось на месте якорным камнем. Он слышал ветер  в  кронах  деревьев и
далекие  голоса  людей с Лесбоса, доносящиеся через  узкую полоску воды.  Он
слышал мягкое сонное дыхание сестер и братьев, тихое бормотание матросов.
     Гомеру несколько  мгновений  снился  сон,  хотя  он  лежал,  бодрствуя.
Казалось, сон сочится в него прямо с прохладного неба.
     "Учитель",  уважительно  сказал  Гомер,  пытаясь  смягчить  раздражение
Келевтетиса. "Я хочу петь о людях, совершающих  деяния, а  не просто о самих
деяниях."
     Келевтетис не ответил, словно ожидая продолжения.
     "Представь   Гектора",  попробовал  начать  Гомер.  "Гектор...",  Гомер
попробовал поискать  пригодный  эпитет для величайшего из троянских  героев.
Надо что-то доблестное. Что-то  пригодное  на  все  времена,  счастливые или
печальные.  "Гектор  --  коней  укротитель.  Он только  что  вернулся  после
сражения,  где  битва сложилась не в  их пользу. Солдаты-троянцы, это же  не
настоящие  солдаты, они находятся дома, они защищают  свой  родной город. Их
жены и дети живут здесь же. Когда они возвращаются с битвы, женщины толпятся
вокруг Гектора, ожидая новостей  о своих мужьях и сыновьях, но он так жалеет
женщин, что говорит им только, чтобы они молились.  Потом Гектор идет искать
свою жену. Кроткой Андромахи нет  дома, она на стенах цитадели над воротами,
потому что услышала, что дела пошли плохо. Он  спешит назад по улицам, чтобы
разыскать ее. Она видит его первой и бежит навстречу с их маленьким ребенком
в руках.  Гектор улыбается, когда видит ее, но ей все  так надоело, что  она
его бранит: "Зачем тебе надо ходить в бой самому?  Ты  хочешь  оставить меня
вдовой, а  собственного  сына  сиротой?  Ты, вообще, любишь  ли нас?" Гектор
отвечает, что сражаться это  его долг, особенно когда он представит, что она
может закончить свою жизнь в рабстве.  И если ему суждено умереть, сражаясь,
чтобы это предотвратить,  то  он умрет сражаясь. "Люди  будут показывать  на
тебя, как на жену Гектора, храбрейшего  в битве за Трою. `Он до самой смерти
защищал свою жену от рабства`, будут говорить они."  Когда Гектор говорит ей
все  это,  она  понимает, что ей надо это  принять.  И она  улыбается сквозь
слезы. А Гектор, коней укротитель, берет у  нее маленького Астианакса, чтобы
сжать  его в объятиях. Но  маленький сын пугается, потому что на Гекторе его
ужасный боевой  шлем. Он  роняет  игрушечную  лошадку на  колесиках и громко
кричит от  страха. Гектор смеется. Он поднимает ребенка  на  руках и говори:
'Однажды люди скажут, что он еще храбрее и сильнее, чем был его отец!' Потом
Гектор говорит Андромахе, чтобы она возвращалась к своему ткацкому станку  и
к своим обязанностям, чтобы работала усердно  и предоставляла воевать мужам,
ибо это их долг..."
     Гомер остановился.
     В нескольких шагах от него всхлипывал мужчина.
     О-о! Он и забыл, что на борту тот молодой воин с берега.  Смущенный, он
ждал, что его выбранят за наглость.
     И кормчий забыл его остановить.
     Плачущий мужчина  сказал: "Никогда я не слышал более правдивой истории,
паренек", и по матросам прошло согласное бормотание.
     Гомер улыбнулся в темноте.
     Наступила долгая пауза.
     "Ну?", сказал кормчий.
     Гомер удивился, чего теперь-то он хочет.
     "Ну, парень?", снова повторил кормчий.
     "Вы мне, сэр?"
     "Да. Что было дальше?"


x x x
     Я чувствовал себя, словно в постели богини. Думаю, даже если б сам царь
Приам вошел в  комнату,  я  не  смог  бы пошевелиться,  столь  полно  я  был
удовлетворен. Кассандра  медленно водила пальцами  по моей руке, положив мне
голову на грудь, лицо ее в слабом свете масляного ночника было задумчиво.
     Потом  я  снова услышал этот звук,  что  мы  с Лео  слышали  на  стене.
Раскопки. Множество лопат, врезающихся в землю. Он заполнил всю комнату.
     Я сел. "Касси, ты слышишь?" Сильно забилось сердце.
     "Да", ответила она. "Иногда я слышу  даже  их голоса." Она  показала на
потолок  возле дверного проема. "Теперь они роют здесь. У  центральных ворот
они тоже раскапывают."
     "Кто?"
     Она  пожала плечами. "Это больше  не имеет значения,  Коро. Иди ко мне.
Тебе скоро уходить. Подержи меня, прежде чем ты уйдешь."
     Мне стало  холодно. Я снова  прилег рядом с  ней и поцеловал; она  была
вкусна, как  свежая олива,  и нежна,  как лепесток.  "Я  хочу  прийти завтра
ночью", прошептал я. "И каждую ночь до конца моей жизни."
     Дрожь  боли прошла  по  ее  лицу. Она тронула  мой подбородок.  "Окей",
сказала она. "я тоже этого хочу."
     Но я видел страх в ее глазах.
     И  впервые до меня дошло. У нее настоящее предвидение, скорее  всего от
бога. Такова месть Аполлона за то, что она не пожелала его. Даже воздух, что
я делил с  ней, был  пропитан страхом неминуемой катастрофы.  Я ощущал его в
крови, словно свинцовый яд.
     "А будет ли завтрашний день?", спросил я.
     Она разжала губы...
     Я приложил к ним палец.  Я не желал ответа. Она поцеловала кончики моих
пальцев. Мгновение мы глубоко заглянули друг в друга. Над нами вывернули еще
лопату земли. У меня волосы встали дыбом.
     "Теперь нам пора идти", сказала она. "Скоро мы снова увидимся, Коро."
     Мы молча  оделись.  Я чувствовал тошноту и дрожал от холода. Почему мне
надо уходить?, удивлялся я. Как  и с другими вопросами, я не был уверен, что
хочу  знать  ответ  -- достаточно слова  Кассандры,  что мне  надо  идти. Мы
двинулись к двери одновременно. Подчиняясь импульсу, я снял  кольцо, которое
дал мне отец, и вжал его в ладонь Кассандры.
     Когда она надела кольцо на палец, лицо ее было в полосках слез. Похоже,
для гибкой руки кольцо оказалось велико.
     "Завтра ночью", сказал я. "Спокойной ночи, Касси."
     Она чуть улыбнулась, коротко прильнула ко  мне, потом выпустила меня из
двери. Коридоры еще были пусты, звуки пира доносились чуть  глуше, чем когда
я вошел.
     Я  побежал, чувствуя,  что  меня преследует  Рок,  я  побежал к большой
деревянной Лошади.


x x x
     На улицах  было потише, чем  когда я  шел  во  дворец, люди теперь были
почти в  изнеможении от питья,  еды, смеха и занятий любовью.  Лео продолжал
спать  на полу  там,  где я  его  оставил;  когда я потряс  его, он  туманно
пробудился и последовал  за мной, не включаясь,  но и не задавая вопросов. Я
все  еще чувствовал  Кассандру своей кожей, когда мы мчались рысью  по узким
улицам к воротам, где  стояла Лошадь с головой, торчащей над крышами. Черное
небо  и звезды  говорили, что еще продолжается ночь, что еще далеко до утра.
Лео и я ус