маленьким
ножом. Отовсюду торчали края и закругленные поверхности черепков.
     "Мои  добрые  друзья!",  похлопав  в  ладони,  сказал  Шлиман   сначала
по-гречески,  потом  по-турецки.  "Хорошая  работа.  Обед  раньше." Половина
рабочих  побросали  орудия,  стали вытирать  лбы  и  заулыбались.  Потом  он
повторил  фразу  на армянском  и  вслед  за  остальными  из траншеи радостно
повалили оставшиеся.
     Шлиман  улыбался  и кивал,  глядя  как  они  уходят,  с достоинством их
поздравляя. Потом соскользнул в траншею и погладил гладкий краешек  частично
отрытого  микенского  сосуда  для  смешивания  вина,  элегантно  украшенного
полосками.
     "О,  Афина!",  прошептал  он.  Комок стоял в  горле,  в ушах болезненно
пульсировало, глаза щипало. "Осмелюсь ли я вообразить, что сам Гектор пил из
этой чаши?"
     Он  почувствовал, как изменилось освещения и,  вздрогнув, поднял глаза.
Сначала  он никого не  увидел.  Он положил черепок  в  карман рубашки, потом
нашел место,  куда  можно поставить ногу, и наполовину высунулся из траншеи.
Холм представлял собой плоскость, пересеченную в основном его траншеями,  но
также  и  оврагами,  возникшими  от  возраста.  Стены   города  изветшали  и
осыпались, поросли  бледной травой  и пучками ячменя. Темные  вязы-карагачи,
потеряв летний наряд, посвистывали в неослабном морском ветре.
     Вот он!  Подзадержавшийся  раскопщик?,  удивился  Шлиман. Но он  его не
узнает. Юноша в порванной рубашке, свисающей с  плеча. И  даже не юноша,  а,
скорее,  большой мальчик,  на  таком расстоянии не разглядеть, видна  только
верхняя его половина.  Сконфуженный, Шлиман попробовал догадаться, в которой
из траншей находится паренек.
     "Эй, ты!", крикнул по-турецки Шлиман, карабкаясь в его сторону.
     Мальчик слегка повернулся,  но посмотрел  не  на Шлимана. Он взглянул в
сторону  самой высокой из оставшихся  башен Илиона,  потом  шагнул  назад  и
пропал.
     "Маленький  мошенник!", проворчал  Шлиман, раздраженный,  что  нарушены
чары. А-а,  ладно. Он вернулся в траншею, достал  карманный нож и стал очень
осторожно ковырять землю вокруг полосатого сосуда.
     В уме он уже составлял вечерние письма: два друзьям на английском;  два
другим археологам на французском; одно своему  торговому агенту на  русском;
одно на  шведском  тамошнему  корреспонденту;  записку  на турецком в  музей
Константинополя; письмо  на  греческом своей теще. О, да, не забыть написать
кузине в Германию.
     Ведь это же невероятная находка.
     Он снова сунул  палец в ухо, когда  в голове  с грохотом загудел  целый
океан. "О-о-о!", застонал он.


x x x
     Вахта почти завершилась. Гляди, на востоке уже розовоперстая заря.
     Вы знаете, как иногда просыпаешься средь ночи, вспоминая о том, что так
и не  написал благодарственное письмо  дедушке  до  того, как он умер? Или о
том, что боль в  животе  может оказаться началом смертельной  болезни? Или о
своих долгах? Что ж, ночь была очень похожей, только я  не лежал в  постели.
Мы с Лео  некоторое время крепились,  играя в палочки и в камешки,  от таких
игр  можно  вовремя  вскочить  на  ноги,  если  вдруг  заявится какой-нибудь
бессонный  говнюк.  Но большую  часть  времени мы просто смотрели  в никуда,
страшась, что звуки шагов могут вернуться.
     И не  слишком-то  помогали  вопли и рыдания  Андромахи несколько  часов
назад потерявшей  мужа. Гектору это не понравилось бы, хотя странным образом
греет  сердце,  когда жена  так  убивается о муже. Но  Гектор  понимал,  что
женский вой выводит солдат из равновесия.
     Вроде  меня. И  сказать, что  я  просто выведен  из  равновесия, значит
оценить мое состояние примерно на одну десятую.
     Понимать,  что  мы  потеряли  большинство  наших  лучших  генералов  и,
страшнее всего, Гектора. Понимать, что нет  ничего  особенного в том,  что я
царский сын,  когда почти  все другие  - точно такие же. Думать все  время о
своей семье. Думать о помешавшейся Кассандре. Думать о том, какая гнилая эта
война.
     Когда взошло солнце, мы  увидели,  что именно они приготовили на берегу
прошедшей ночью.
     Мы с Лео просто не хотели верить, что после десяти лет войны они просто
убрались прочь. Но ведь Ахиллес был их главным бойцом, так же как Гектор был
нашим.  Когда погибли оба этих парня,  они,  наверное, решили,  что  настало
время паковаться.
     Я перегнулся через стену и в свете раннего утра увидел громадную темную
фигуру, стоявшую возле главных городских ворот. Больше, чем сами ворота.
     "Что это, черт побери?"
     "Коро,  корабли уходят!", закричал Леокритус. Как и я, в утреннем свете
он был  начеку.  Он показывал  на море, где кораблей было,  как  ос на куске
джема.
     "Нет, Лео, что  это  такое?",  снова спросил я,  хватая его  руками  за
голову и поворачивая, чтобы он посмотрел вниз и вправо.
     На Лошадь.
     "Зевс Громовержец!", выдохнул он.
     Солдаты-дозорные с других стен кричали вниз народу:  "Они уходят! Греки
уходят!"
     Люди  выбегали, посмотреть,  что происходит. Распахивались  двери, люди
свисали с верхних окон, указывая на корабли, теперь уже на горизонте.
     Праздник! Я обнял Лео, он обнял меня; мы подпрыгивали от радости, делая
непристойные жесты в сторону кораблей трусливых  греков, уплывающих на юг. Я
никогда еще  не слышал в  Трое  такого  шума.  Женщины  размахивали шарфами,
выносили наружу крошечных детей, сидящих  у них на  бедрах, били в кастрюли.
Мужчины колотили по чему  ни попадя,  выкрикивая всякое о недостатках солдат
Агамемнона и о силе и  храбрости  воинов-троянцев. И все это так рано утром,
еще даже до того, как вынесли вино.
     Все куда-то возбужденно  карабкались, натыкаясь друг  на друга в густой
толпе,  собравшейся в нашем конце города. Уже разлетелся  слух  о гигантской
лошади у ворот.
     Я все еще стоял на стене, разглядывая ее.
     Высотой около  четырех ростов человека и столько же в длину, сделанная,
наверное, из вяза, с большим коробчатым животом и прямой шеей, торчащей  под
углом,   с  настороженными  острыми  глазами.  Вырезанные  из  дерева  глаза
выглядели дикими и вытаращенными, словно  в битве. И это жертвоприношение  в
честь мира?
     Я слышал голоса, вопрошающие, должны ли мы открыть ворота или нет. Пара
солдат подняла глаза на нас, стоящих на стене. "Что делать?"
     "Не знаю", крикнул я в ответ. "Позовите жреца.  Или кого-то из  царской
семьи."
     Через несколько минут  появился великий царь Приам,  хрупкий, крошечный
человечек в ниспадающих одеждах из  тончайшего белого льна, вместе с рысящим
позади Энеем. Они открыли ворота, выбрались наружу и толпа окружила лошадь.
     Я  с  верхотуры   увидел   клинообразную,  суматошно   несущуюся  толпу
встревоженных и напуганных людей, бегущих с верхнего города. На острие клина
мчался массивный  жрец Посейдона, почти  нагой, словно  только что  выбрался
прямо из постели, он  размахивал толстыми ручищами и ревел басовитым  рыком:
"Что  случилось?"  Наученные,  наверное,  годами  практики,  его  наполовину
взрослые сыновья  ныряли  и  вились вокруг  громадных  летающих локтей,  два
любопытных ребенка, желающих знать, отчего весь этот переполох.
     "Кто   тут   говорит  о  прощальном  подарке?",   ревел  Лаокоон.  "Это
хитрость!".  Он повернулся и  позаимствовал  здоровенную дубину  у одного из
своей  банды  поклоняющихся  воде  придурков. Могуче  замахнувшись  (я  даже
удивился, почему  он  никогда  не  появлялся  на  поле битвы?),  он шарахнул
дубиной по боку лошади.
     Дерево  откликнулось низким, стонущим звуком, словно струна из конского
волоса. Жутковато.
     "Это хитрость!", повторил Лаокоон.
     "Э-э, остынь, Лаокоон!", прокричал кто-то. "Пойди-ка, окуни свою голову
в море!" Все дико захохотали.
     Царь Приам  поднял руки, запястья как веточки, лицо печальное, но в нем
присутствовала   царская  магия.   Все   стихли.  "Давайте  изучим  вопрос",
просвистел он старческим голосом.
     Потом я увидел  Кассандру,  подходящую  к толпе Лаокоона.  "Не трогайте
лошадь! Избавьтесь от нее!", пронзительно закричала Кассандра. "Она разрушит
город!"
     Но когда Эней засмеялся, все  присоединились к  нему.  "Это всего  лишь
куча досок, Касси!"
     Несколько  человек принялись лупить по лошади, заставляя ее гудеть, как
большой барабан.
     Лаокоон  воздел  руки,  требуя  тишины.  Мне  послышалось, что  Лаокоон
сказал: "Восплачете еще, слепые идиоты,  в ней прячутся греческие матросы!",
но толпа продолжала сильно шуметь.
     Прилепившиеся  к  нему  сыновья  выглядывали  из-за спины  отца  широко
раскрытыми  глазами.  Голос  Лаокоона  загудел.   "Как  вы  можете  доверять
грекам?", вопрошал жрец Посейдона, глядя на Энея, и  стараясь не смотреть на
царя Приама.
     Смех и стук прекратились.
     Лео и  я вздохнули с облегчением. С уходом греков,  похоже,  больше  не
было нужды тщательно следить за равниной.  Ошибка. Правда, я не знаю, что мы
могли бы поделать.
     "Эй, поглядите", сказал кто-то у ворот, показывая в сторону, где обычно
стояли   греческие   корабли.  По  земле  скользили  громадные  извивающиеся
создания. "Большие змеи!"


x x x
     Потом, когда змеи уползли прочь, небольшая толпа заново собралась возле
лошади и изувеченных трупов Лаокоона и двух его  сыновей. Выглядели они теми
обрезками, что  мясники швыряют собакам в конце  трудной недели,  но  воняли
хуже, дерьмом  и гнилым  мясом.  Хотя мы  оба лучше б предпочли очутиться на
поле  битвы без оружия, чем выполнять эти тошнотворные обязанности, я и  Лео
помогли взвалить тела на щиты, чтобы отнести назад семье. Я всегда ненавидел
момент, когда начинается женский вой,  но  еще хуже ждать  воя, чем  слышать
его.
     Большинство зрителей забежали  в ворота, влажные  пятна отмечали места,
где они стояли. Кассандра с дочерней заботой увела потрясенного Приама. Эней
стоял  в ошеломлении. Он потер руки и, задумчиво взглянув вначале на тела, а
потом на море, сказал: "Это очень неожиданно".
     Теперь  мне  не  слишком нравилось  быть  снаружи,  за  воротами. "Куда
исчезли змеи?"
     Один из наших старых солдат, задыхающийся после бега, нес угол щита, на
который я положил тело меньшего мальчика. Он ответил: "Поползли прямо в храм
Афины, покружили вокруг статуи, а потом исчезли в норе в земле."
     "Что делать с лошадью, лорд Эней?", спросил один из солдат.
     Эней не ответил, все еще  находясь в смятении. "Мне надо идти",  сказал
он и пошел на холм в строну дворца.
     Царские родичи  удалились, жрец лежал изувеченный, мы  просто не знали,
что делать. Лео, я и еще  двое солдат понесли тела Лаокоона и его сыновей  в
его же храм. Прибежали женщины, обливаясь слезами и пронзительно крича.
     Кажется, пора бы привыкнуть к виду смерти. Но  когда  они запорхали над
ужасными, раздутыми лицами  маленьких мальчиков, я почувствовал  невыносимую
тоску.
     Мы прозевали появление Синона, несчастного грека, брошенного  земляками
за предательские  намерения. Он обливал гневом бывших товарищей-греков.  Его
отвели к доброму царю Приаму, где  он все объяснил,  желая отомстить грекам,
которые хотели принести его в жертву ради благоприятных ветров.
     В  конце  концов царь Приам вытянул из  него, что большая Лошадь  - это
жертва Афине,  чтобы  умилостивить  ее  за  то,  что  Одиссей сотворил в  ее
городском  храме,  куда он пробрался  однажды ночью.  Этим  грекам все время
приходится оправдываться за свои проступки.
     Поглупев от  победы, я  и  Лео,  вместо  того  чтобы  отсыпаться  днем,
присоединились  к группе,  сносившей ворота.  Мы хотели, чтобы лошадь богини
была  с нами в городе  и помогла отпраздновать окончание долгой десятилетней
войны.  Наверное,  Афина  посмеивалась над  нами  после  того, что  натворил
Одиссей.
     Я не ощущал усталости. Я был счастлив. Стоя на воротах и колотя молотом
по каменной кладке, я видел оттуда окна дворца. В частности, окно Кассандры.
Там стояла она, не вышивая вместе с матерью, царицей. И не празднуя со всеми
во дворце.
     Она смотрела.
     Мне кажется, она смотрела на меня.


x x x
     Маленькая  каменная пристань  в  Сигеуме пахла рыбой, рассолом,  сырыми
водорослями, веревками и деревом. Гомер почувствовал, как под ногами пляжный
песок сменился галькой, но свет здесь был ярким, слишком ярким, заставлявшим
щуриться   от   ослепительного  блеска.  Во  время  троянской  войны   здесь
располагался лагерь  греков, однако никаких  резонансов Гомер не ощущал. Все
было слишком занято делом, слишком дышало настоящим.
     "Не позволяй парню так близко ходить по краю!", начала браниться мать.
     Отец схватил Гомера за руку.  "Стой  тут и  не разгуливай!", сказал он.
"Нам надо найти корабельщика. Легче было бы бросить тебя здесь."
     "Сиди", сказал мать, надавив ему на плечи. "На заднице ты не так далеко
забредешь, как на ногах."
     Гомер уселся, поцарапав лодыжки о неровную землю, когда скрестил ноги.
     "Не шастай!", снова сказала мать. Потом позвала младших детей следовать
за собой.
     Шаги постепенно  замерли.  Гомер  прислушивался к плеску воды и мягкому
постукиванию   лодки,  привязанной  под  ним  к  стенке   пристани.  В  небе
пронзительно кричали морские птицы, ожидая возвращения рыбаков. Большая тень
возле  берега,  наверное, тот самый  корабль,  на который хочет  попасть его
семья, возвращаясь  в  Смирну.  Несколько  минут он  наслаждался  покоем. Он
растянулся, чтобы немного позагорать, и нащупал под спиной  громадный голыш.
Он поднес его близко к глазам, чуть не касаясь ресницами, и разглядел тонкую
серую текстуру, даже легкие искорки.
     Ах, красота!, подумал он с восхищением.
     Потом он снова услышал шаги.
     "Выглядит  немного простовато, вот и все", произнес мужской голос.  "Ты
ведь не пьян, молодой человек, правда?"
     Гомер  сел  прямо  и попытался  сфокусироваться на  голос,  но не  смог
выделить его среди деревянных столбиков, окружавших пристань. "Нет", ответил
он. Я и не простоват вовсе, подумал он, но попридержал язык.
     Забормотал женский голос в сопровождении детского агуканья.
     Гомер сидел, застыв  при появлении  незнакомцев.  Он  ненавидел момент,
когда замечали, что с ним что-то не в порядке.
     Эти, похоже, им  не интересовались.  Мужчина  и  женщина говорили тихо,
обмениваясь отрывочными  фразами, неспособные  поддерживать  разговор.  Даже
ребенок оставался тихим. Потом женщина начала  плакать.  О  его  присутствии
забыли, и Гомер с таким же успехом мог быть мраморной статуей.
     "Как  ты можешь  оставлять нас сейчас!", сказала она. "Ты теперь -- моя
единственная семья. У меня не останется никого и ничего, кроме нашего сына."
     Гомер навострил слух. Он оставался абсолютно тихим, цепко прислушиваясь
к голосам за спиной.
     "Ты ведь знаешь, мне надо идти, любовь моя", защищаясь, сказал мужчина.
"Если я останусь, чести  тебе  все равно не видать. Послушай, я понимаю, как
это  тяжело  для  тебя.  Но  когда  я выполню  свой  долг,  ты  станешь мной
гордиться.  Все   будет  по-другому."  Он  пытался   говорить  мягко,  почти
беззаботно.
     "Да  уж,  я  уверена,  все  будет  по-другому!",  гневно  сказала   она
сдавленным голосом.
     Хотя слова прекратились, но звуки -- нет.  Гомер воображал подслушанную
сцену -- муж с досадой уходит, жена плачет навзрыд, повесив  голову, ребенок
хнычет.
     Задрожав, Гомер вспомнил звуки троянских женщин на руинах.
     Потом  вернулись звуки мужских шагов  по грубому песку. "Идет кормчий и
какие-то люди. Наверное, тебе лучше уйти. Будет не так больно, правда?"
     Ее рыдания не ослабли, но сменили тональность с гнева на печаль.
     "Послушай, иди домой, любимая",  сказал муж.  "Хорошенько трудись. Будь
доброй матерью и женой. Я вернусь сразу, как только смогу. Хорошо?"
     Она что-то пробормотала, Гомер не разобрал.
     "Дай-ка, я попрощаюсь с моим мальчиком", сказал мужчина.
     Ребенок завыл, словно испугавшись отца.
     Но мужчина засмеялся и сказал: "Все будут говорить -- он лучше, чем его
отец и им гордится его мать! Будь сильным, сын."
     Все  трое  заплакали, потом мужчина  хрипло  сказал:  "Уходи,  любимая!
Уходи!"
     В наступившей тишине  Гомер не осмеливался шевельнуться. Легкие женские
шаги заторопились в сторону  города. От чужого горя ему  стало жарко. Если б
только у него была такая сладкогласая жена! Он никогда  бы не покинул ее! Но
ради чести... что ж, ради чести... он с дрожью выдохнул.
     В любом случае, у меня никогда не будет жены, подумал он. Кому я нужен?
     Потом  раздались голоса  его  семейства  и  другие,  включая  человека,
говорившего  с  сильным  галикарнасским  акцентом,  и  еще  звуки  человека,
дышавшего тяжело, то ли больного, то ли  очень толстого, потом еще несколько
голосов, наверное, матросов и других пассажиров. Галикарнасец то тут, то там
отдавал разнообразные приказы.
     "А  вот и  наш  сын,  капитан",  сказала мать Гомера, слегка задыхаясь,
словно  вся  группа  шля  слишком  быстро  для нее. "Он  не причинит никаких
хлопот, только он не видит дальше собственного носа. Но мы сами позаботимся,
чтобы он не свалился за борт."
     Гомер  встал и повернулся лицом  на  голоса,  смутно  осознавая  массу,
движущуюся по берегу в его сторону. Потом хватка  матери (которую он  хорошо
знал) вдернула  его в эту  толпу и  повлекла  вниз  по веревочной  лестнице,
причем все вокруг давали советы и предупреждения, галдя как чайки над куском
отбросов.  Как  только небольшая лодка  загрузилась народом, они поплыли  на
веслах в сторону судна, стоящего в отдалении.
     Гомер, притиснутый спиной отца к тяжело  дышащему человеку, чувствовал,
как  к нему  прижимаются чужие голени и  лодыжки. Он слышал счастливый  смех
своих младших сестер и братьев на другом конце лодки, но не вполне различал,
что они  говорят.  Когда  они удалились  от  берега,  ветер  усилился и стал
прохладнее, и начал доносить материнские увещевания младшим до всех в лодке.
Два  гребца  ворчали  и ухали, четыре весла окунались  в воду  и подымались,
окунались и подымались,  в то время  как  корабельщик стоял (даже Гомер  его
видел), наверное, пользуясь длинным шестом.
     "Что ты видишь?", в конце концов спросил Гомер отца.
     "Судно, на котором мы  отплываем", ответил отец.  "С черным  корпусом и
большими белыми парусами. Старый капитан не пойдет в это плавание."
     Гомеру хотелось спросить, не сидит ли с ними в лодке печальный мужчина,
но не осмелился.  Тяжелое дыхание  рядом  его тревожило.  Не  заразна ли эта
болезнь?, подумал он.
     "Ты не можешь видеть, мальчик?", прошептал тяжело дышащий.
     "Нет", ответил Гомер, глядя прямо вперед.
     "Но ум у тебя есть, не так ли?", спросил мужчина.
     Гомер смущенно поежился.
     "Ты нервничаешь  на море?", прошептал тяжело  дышащий. Похоже,  это был
его нормальный голос.
     "Не в этот сезон", ответил  Гомер, поднимая лицо. "Гесиод  говорит, что
сейчас самое время для плаванья, через пятьдесят дней после солнцестояния."
     "Гесиод!" Голос  тяжело дышащего  поднялся почти  выше  уровня  шепота.
Потом он закашлялся. "Парень, да ты школяр."
     Гомер ткнул  пальцем в ребра отца. Нет сомнения, отец  опять грезит, но
Гомеру не хотелось говорить с этим человеком в одиночку.
     "Извините,  что  вы сказали?", спросил отец Гомера,  перегнувшись через
колени мальчика.
     "Не  школяр  ли  ваш  паренек?",  выдохнул  трудно  дышащий. "Он  знает
Гесиода."
     "Нет. Но  он слушал всех певцов в  Смирне  и голова его полна  странных
материй. Таким,  как  он,  не  много  чего  еще  остается,  не  так  ли?  Он
бесполезен. Мы не знаем, что с ним делать сейчас, когда он почти мужчина. Он
не годится ни для какой работы."
     "Я знаю все поэмы Мимнерма из  Смирны", наудачу сказал Гомер. "Поначалу
они мне не нравились, но я все равно их запомнил."
     "О, ты уже достаточно вырос, чтобы стать романтиком, а, парень?"
     Гомер почувствовал, что краснеет.