Подумай обо всех тех женщинах, у которых нет
ничего, кроме тебя. Если ты бросишь их, что им останется
делать? Умереть? Они могут, ты же знаешь, В первый раз в
жизни они получили возможность чувствовать себя так, словно
они действительно живут. Ты даешь им то, чего не давал
раньше никто, то, на что книги и фильмы в старые дни лишь
намекали. А теперь вдруг они поняли, что значит
предвкушение восторга, любовь, блаженство и
умиротворенность. Вспомни о них, Анна, опустошенных, не
имеющих в жизни ничего, кроме тебя, кроме того, что ты
можешь им дать. Тридцать семь миллионов ничтожеств, Анна,
которые не испытывают ничего, кроме скуки и отчаяния, до тех
пор, пока ты не дашь им жизнь. Что они имели? Работу,
детей, счета... А ты подарила им целый мир, крошка! Без
тебя они даже не захотят больше жить.
   Анна не слушала. Словно в полусне, она сказала:
   - Я говорила со своими адвокатами, Херб, и они
подтвердили, что контракт не имеет силы. Ты нарушал его не
один раз. Я соглашалась учиться стольким новым вещам! О
боже, чего я только не делала! Я лазила по горам, охотилась
на львов, училась кататься на горных и водных лыжах, а
теперь ты захотел, чтобы я каждую неделю понемножку
умирала... Авиакатастрофа-это еще не слишком плохо, всего
лишь настолько, чтобы напугать меня до смерти. Потом
акулы... Акулы, которых вы организовали, когда я каталась
на водных лыжах. Это уже перебор, Херб. Вы меня так
убьете. Ей-богу, когда-нибудь это случится, и это будет
пик, выше которого вы уже пойти не сможете, Херб. Никогда!
   После ее слов наступило тяжелое тягучее молчание. "Нет!"
- безмолвно крикнул Джон, глядя на Херба. Тот остановился,
когда Анна начала говорить, и на лице его промелькнула
какая-то неуловимая гримаса то ли удивления, то ли страха.
Потом лицо снова стало невыразительным, он поднял стакан и,
допив виски, поставил его в бар. Когда он повернулся к ним,
на губах его играла недоуменная улыбка.
   - Что тебя, собственно, беспокоит, Анна? Мы и раньше
подстраивали эпизоды. Ты знала об этом.
   Львы во время охоты, как ты понимаешь, оказались рядом не
случайно. Снежную лавину тоже пришлось подтолкнуть. Ты все
прекрасно понимаешь. Что тебя беспокоит?
   - Я влюблена, Херб.
   Херб нетерпеливо отмахнулся от этого признания.
   - Ты когда-нибудь смотрела свои передачи?
   Она покачала головой.
   - Я так и думал. Поэтому ты не знаешь о расширении
программы с прошлого месяца. Мы начали после того, как
подсадили тебе в голову этот новый передатчик. Джонни
отлично поработал, Анна! Ты же знаешь этих ученых: вечно
они чем-то не удовлетворены, вечно что-то меняют, улучшают!
Где камера, Анна? Ты теперь даже не знаешь, где она!
Видела ты камеру последние две недели? Или какое-нибудь
записывающее устройство? Не видела и больше не увидишь. Ты
транслируешь даже сейчас, лапушка. - Голос его стал ниже,
словно то, что он говорил, забавляло его. - Собственно
говоря, ты не транслируешь, только когда спишь. Я знаю, что
ты влюблена. Я знаю, кто он. Я знаю, какие чувства он у
тебя вызывает. Я даже знаю, сколько денег он зарабатывает
за неделю. Я не могу не знать, Анна, крошка, потому что
плачу ему я.
   С каждым словом он подходил все ближе и ближе к ней и
закончил, когда его лицо оказалось всего в нескольких дюймах
от ее. Он просто не мог увернуться от молниеносной
пощечины. Голова Херба дернулась в сторону, и, прежде чем
кто-то из них осознал происходящее, он ударил ее в ответ,
сбив в кресло.
   Молчание тянулось, превращаясь во что-то тяжелое и
уродливое, как будто слова рождались и умирали
невысказанными, потому что были слишком жестокими, слова,
которые душа человеческая вынести не могла. На губах Херба,
в том месте, где Анна зацепила его кольцом с бриллиантом,
алела кровь. Он прикоснулся к губе и посмотрел на свой
палец.
   - Все записывается, лапушка, даже это, - сказал он,
повернулся к ней спиной и пошел к бару.
   На щеке Анны остался большой красный отпечаток ладони.
Серые глаза ее потемнели от ярости.
   - Успокойся, милая, - произнес Херб секундой позже. -
Для тебя нет никакой разницы, делать что-то или нет. Ты же
знаешь, большую часть материала мы использовать не можем, но
зато у редакторов есть теперь из чего выбирать. Я давно
заметил, что самый интересный материал ты даешь после
окончания прямой трансляции. Как, например, покупка
пистолета. Прекрасный материал, крошка. Ты не
экранизировала ни капельки, и все это пойдет в эфир как
чистое золото. - Он закончил смешивать свой коктейль,
попробовал, потом махнул полстакана сразу. - Скольким
женщинам приходится покупать оружие, чтобы защитить себя?
Подумай о них о всех, ощущающих тяжесть этого пистолета,
чувствующих то, что чувствовала ты, когда взяла его в руку,
взглянула на него...
   - Как давно вы начали записывать меня постоянно? -
спросила она.
   Джон ощутил пробежавший по спине холодок, холодок
возбуждения, смешанного с ожиданием. Он знал, что идет
сейчас через миниатюрный передатчик на запись: набирающая
силу волна испытываемых Анной эмоций. Лишь часть их
отражалась на ее гладком лице, но бушующая внутренняя мука
исправно записывалась аппаратурой. Ее спокойный голос и
застывшее тело лгали - только записанные на пленку чувства
не лгут.
   Херб тоже это понимал. Он поставил свой стакан, подошел
к ней, опустился рядом с креслом на колени, взяв ее руку в
свою.
   - Анна, пожалуйста, не сердись на меня. Мне отчаянно был
нужен новый материал. Когда Джонни отладил наконец весь
комплекс и появилась возможность записывать тебя непрерывно,
мы просто не могли не попробовать, что получится. А если бы
ты знала заранее, ничего бы не вышло. Так нельзя испытывать
новую аппаратуру. И потом, ты все-таки знала про новый
передатчик...
   - Как долго?
   - Чуть меньше месяца.
   - А Стюарт? Он один из твоих людей? Он тоже
транслирует? Ты нанял его, чтобы... чтобы он любил меня?
Да?
   Херб кивнул. Она отдернула руку и отвернулась от него.
Он встал и прошел к окну.
   - Ну какая тебе разница? - закричал он. - Если бы я
познакомил вас на каком- нибудь приеме, ты бы об этом даже
не думала. Какая тогда разница, если я сделал по-своему? Я
знал, что вы понравитесь друг другу. Он умен, как и ты,
любит все то же самое. Он из такой же бедной семьи. Все
говорило о том, что вы поладите.
   - О, да. Мы поладили, - сказала она, думая о чем-то
своем, и потрогала пальцем кожу под волосами, где должны
были остаться шрамы.
   - Все уже зажило, - сказал Джон, и она посмотрела на него
так, словно забыла, что он еще здесь.
   - Я найду хирурга, - произнесла она, вставая. Пальцы ее,
сжимающие бокал, побелели. - Нейрохирурга...
   - Это новый процесс, - медленно произнес Джон. -
Извлекать передатчик опасно.
   - Опасно? - Она смотрела на него не отрываясь.
   Он кивнул.
   - Тогда это сделаешь ты.
   Джон вспомнил, как в самом начале работы развеивал ее
страх перед электродами и проводами. Страх ребенка, который
боится неизвестного и непознаваемого. Снова и снова он
доказывал ей, что она может ему верить, что он не лжет ей.
И он не лгал ей тогда. Теперь в ее глазах светилась та же
самая вера, та же непоколебимая убежденность. Она поверит
ему. Она примет все, что он скажет, не усомнившись. Херб
сравнивал его с сосулькой, но он был не прав. Сосулька бы
расплавилась в ее огне. Скорее сталактит, приобретший свою
форму благодаря векам цивилизации, формировавшийся слой за
слоем, пока он не забыл, что такое гибкость, забыл, как
выпускать наружу движения души, которые он чувствовал в
твердеющей пустоте внутри. Анна пыталась ему помочь, хотя
все было тщетно, и она отвернулась от него, скрывая свою
боль, но вера в человека, которого она любила, осталась. И
теперь она ждала. Он может освободить ее и снова потерять,
теперь уже безвозвратно. Или он может удерживать ее до тех
пор, пока она жива.
   В ее прекрасных серых глазах отражались страх и доверие
одновременно. Но он медленно покачал головой.
   - Я не смогу, - сказал он. - Никто не сможет.
   - Понятно, - пробормотала она, и ее взгляд потемнел. -
Значит, я умру? И у тебя, Херб, получится великолепный
сериал. - Она повернулась к Джону спиной. - Придется,
конечно, придумать какой-то сюжет, но для тебя это несложно.
Несчастный случай, необходимость срочной операции на мозге,
и все, что я чувствую, пойдет в эфир к маленьким несчастным
ничтожествам, которым никогда не понадобится такая операция.
Блестяще! - произнесла она с восторгом, но глаза ее стали
совсем черными. - Короче говоря, все, что я делаю, начиная
с сегодняшнего дня, пригодится в работе, так? И если я убью
тебя, это будет просто новый большой материал для
редакторов. Суд, тюрьма, все очень драматично... Но, с
другой стороны, если я убью себя...
   Джона знобило: что-то холодное и тяжелое, казалось,
заполняло его целиком. Херб рассмеялся.
   - Сюжет будет такой, - сказал он. - Анна влюблена,
искренне и глубоко. Все знают, как глубока их любовь, они
это просто чувствуют, как ты понимаешь. Но вскоре она
застает его, когда он насилует девочку, подростка. Стюарт
говорит ей, что между ними все кончено. Он любит маленькую
нимфетку. В порыве отчаяния она кончает с собой. Ты
транслируешь целую бурю эмоций сейчас, да, крошка? Ладно,
это неважно. Когда я буду работать с этой сценой, я сам все
узнаю.
   Она бросила в него стакан, и Херб, ухмыльнувшись,
пригнулся. Кубики льда с дольками апельсина разлетелись по
всей комнате.
   - Бесподобно, крошка. Немного старомодно, но все равно
замечательно... Когда они оправятся от потери, это придется
им по вкусу. А они оправятся. Они всегда забывают.
Интересно, что на самом деле испытывает человек, умирая?
   Анна закусила губу и медленно села, крепко зажмурив
глаза. Понаблюдав за ней некоторое время, Херб продолжил
еще более радостным тоном:
   - Мы уже нашли девочку. Если ты дашь им смерть, ты
должна дать им и новую жизнь. Уйти с шумом и начать с
шумом. Девчонку мы назовем Золли - будет настоящая история
про Золушку, - они ее тоже полюбят.
   Анна открыла глаза, черные и помутневшие. Она испытывала
такое напряжение, что Джон почувствовал, как сжимаются его
собственные мышцы, и усомнился, сможет ли он выдержать
запись тех эмоции, что она сейчас транслирует. Его охватило
возбуждение, и он понял, что непременно воспроизведет
запись, прочувствует ее целиком, всю смесь ярости,
сдерживаемой невероятными усилиями, страха, ужаса от того,
что она может отдать им на смакование смерть, и, наконец,
отчаяния. Он узнает все.
   Глядя на Анну, он желал, чтобы она сломалась прямо
сейчас. Но она удержалась. Она поднялась неловко,
выпрямилась. Лицевые мышцы стали твердыми, а голос плоским
и безразличным.
   - Через полчаса здесь будет Стюарт. Мне нужно
переодеться, - сказала она и, не оборачиваясь, ушла в другую
комнату.
   Херб подмигнул Джону и показал на дверь:
   - Проводишь меня до самолета?
   Уже в такси он сказал:
   - Побудь пару дней рядом с ней, Джонни. Позже, когда она
по-настоящему поймет, что ей не сорваться с крючка,
возможно, последует даже более бурная реакция. - Он снова
усмехнулся. - Боже! Как хорошо, что она тебе верит,
Джонни, дружище!
   Ожидая посадки, они остановились в отделанном мрамором и
хромом зале аэропорта, и Джон спросил:
   - Ты думаешь, она после всего этого сможет работать?
   - Это у нее в крови. Она слишком ориентирована на жизнь,
чтобы намеренно выбрать смерть. Внутри она, как джунгли -
все дико, естественно и не тронуто тем гладким слоем
цивилизации, что она демонстрирует снаружи. Но это тонкий
слой, малыш, действительно тонкий. Она будет бороться за
свою жизнь. Она станет более осторожна, лучше готова к
опасности, более возбуждена и более способна приводить в
возбуждение... Когда он попытается коснуться ее сегодня,
она просто взорвется. Уж я ее зарядил! Может быть, даже
придется немного подредактировать, понизить уровень. -
Говорил он голосом счастливого человека. - Стюарт задел ее
за живое, и уж она ему устроит. Настоящая дикая натура...
Она, новая девчонка, Стюарт - их мало, Джонни, это большая
редкость. Наша задача искать их. Видит бог, они все нам
понадобятся. - Тут выражение его лица стало задумчивым и
отрешенным, - А знаешь? Я, кажется, неплохо придумал насчет
изнасилования. Кто мог знать, что она так отреагирует?
Если разыграть все правильно...
   Ему пришлось бежать, чтобы успеть на самолет. Джон
заторопился обратно в отель, чтобы быть рядом с Анной, если
он ей вдруг понадобится. Но он очень надеялся, что сегодня
она оставит его в покое. Пальцы его тряслись, когда он
включал свой телеприемник, и внезапно его посетило
неожиданно яркое воспоминание о расплакавшейся во время
просмотра девочке. Хотелось верить, что Анна не будет
страдать из-за Стюарта слишком сильно. Пальцы его дрожали
все больше. Стюарт транслировал с шести до двенадцати, и он
уже пропустил почти час из программы. Джон настроил шлем и
опустился в глубокое кресло. Звук он так и не включил,
позволив своим собственным словам и своим собственным мыслям
заполнять пробелы...
   Анна наклонилась к нему, подняв к губам бокал с
искрящимся шампанским. Большие глаза ее излучали мягкое
тепло. Она говорила ему, Джону, что-то, называла его по
имени, и он чувствовал, как что-то вздрагивает у него
глубоко в душе. Взгляд его покоился на загорелой руке,
которую он держал в своей, ощущая течение посылаемых ею
токов. Его рука дрожала, когда он пробежал пальцем по ее
ладони вверх к запястью, где вибрировала голубая жилка. Эта
крохотная вибрация превращалась в мощное биение, и когда
Джон снова поднял взгляд, глаза ее стали темными и очень
глубокими. Они танцевали, и Джон всем телом чувствовал ее
податливость и мольбу. Свет в комнате померк, и Анна
превратилась в силуэт на фоне окна. Ее невесомое платье
скользнуло вниз. Темнота стала гуще, или он закрыл глаза,
но теперь, когда она прижалась к нему, между ними не было
ничего, лишь мощное биение сердца ощущалось везде.
   Сидя в глубоком кресле со шлемом на голове, Джон не
переставая сжимал и разжимал ладони, сжимал и разжимал,
снова и снова.


   Кэйт Уилхелм
   И ангелы поют


    По воскресеньям, средам и четвергам Эдди никогда не уходил
из  редакции  раньше  часа  или  двух  ночи.  "Норт кост ньюз"
выходила трижды в неделю,  и ему казалось,  что номер так и не
выйдет,  если  некому  будет сидеть в редакции,  пока крутятся
печатные машины.  Он знал,  что  издателя  Стюарта  Уинкля  не
очень-то заботит остальное,  если реклама уже на месте, но это
неправильно,  думал Эдди.  А  вдруг  что-нибудь  случится  или
пойдет не так?  Даже здесь,  на краю света, в последний момент
может подвернуться какая-нибудь сенсация, и ее надо будет кому
-то  описать и поместить в номер.  Вообще-то,  надежды Эдди на
подобное событие,  весьма  высокие  шесть  лет  назад,  теперь
уменьшились настолько, что ему приходилось делать сознательное
услиле,  дабы напоминать себе о них.  На деле  же  ему  просто
нравилось  прочитывать  свою редакторскую колонку,  прежде чем
отдавать ее в номер выпускающему.
    В ту  ночь,  в  среду,  он  прочитал  собственный  текст и
взревел:  "Где  она?".  "Она"  -  это  Руфи  Дженсон,  и   она
переправила  в статье "частоту" на "чистоту".  Пылая от гнева,
Эдди промчался по комнатам редакции и поймал Руфи возле  двери
как  раз  в  тот  момент,  когда она набрасывала на свои узкие
плечи плащ-накидку. Она была худа, очень коротко подстриженные
волосы  слишком  близко  прилегали  к голове,  и она его очень
боялась.  К тому же,  с горечью подумал Эдди, она сумасшедшая,
иначе  не  стала  бы  три  ночи в неделю дожидаться,  когда он
поймает ее у выхода и начнет размазывать по стенке.
    - Почему  вы  не  заглянули  в  чертов словарь?  Почему вы
правили мою рукопись?  Я разве не говорил, что сверну вам шею,
если вы снова к ней притронетесь?
    Она всхлипнула и с ужасом посмотрела мимо него, заглядывая
через холл в комнату.
    - Я...  простите.  Я не хотела...  - Потом быстро,  словно
капелька  ртути,  она выскользнула на улицу прямо в завывающую
бурю.  Хорошо бы,  подумал он,  этот проклятый ветер унес ее в
Австралию или еще куда подальше.
    Ветер с  воем  пронесся  по  комнате,  разлетелись   листы
бумаги,  закачалась  на цепочке лампа.  Эдди захлопнул дверь и
обозрел пространство вокруг себя, ненавидя в тот момент каждый
его дюйм.  Три стола, рассеянные по полу бумаги, которые мисси
Рондейл потом выметет,  потому что подобная  участь  постигала
все,  оказавшееся на полу.  Кроме мусора.  Кажется, она его не
замечала вовсе.  Соседняя  дверь  вела  в  типографию;  машины
работали, дело делалось, но люди, готовившие газету, уже ушли.
Руфи всегда уходила предпоследней,  затем Эдди.  Возвращаясь в
свою  каморку,  он  пнул ногой стул и смял в руке еще сырой от
краски  газетный  лист,  хорошо  при  этом  зная,  что  краска
испачкает ладони.
    Он знал также,  что дверь в типографию сейчас приоткроется
и  снова  тихо  закроется,  а  работники начнут говорить,  что
Толстый Эдди опять разбушевался.  Он знал,  что они  за  глаза
называют  его  Толстым Эдди,  или даже похуже,  и еще то,  что
никому на свете кроме него нет никакого  дела  до  "Норт  кост
ньюз".  Он  сидел  за столом,  хмуро глядя на статью - одна из
моих лучших, подумал он - а слово "чистота" пялилось на него с
листа;  ничто другое он не замечал.  Фраза была такая:  "В это
время  года  штормы  обрушиваются   на   побережье   с   такой
регулярностью,  с  такой частотой,  что кажется,  будто море и
воздух столкнулись в решающей схватке".  Он немного остыл,  но
отложил статью и прислушался к верту.  Весь вечер он слушал по
радио  сообщения  со  всего  побережья,  ожидая   новостей   о
разрушениях,  перебоях  с  электроэнергией,  крушениях,  о чем
угодно.  К полуночи он  решил,  что  это  всего  лишь  обычный
тихоокеанский  шторм  и  подписал номер в печать.  Все,  как и
раньше:  шоссе номер 101 залито водой там-то и там-то,  дерево
или дорожный указатель повалены там-то, никто не погиб...
    Ветер взвыл, успокоился, перевел дух и завыл снова. Совсем
как мальчишка со свистком. И по всему побережью люди вели себя
как родители, повидавшие на своем веку слишком много мальчишек
со свистками. Не обращай на него внимания, пока он не уйдет, а
потом занимайся своим делом - такое было у них отношение. Эдди
был  из  Индианополиса,  где  событием  был штормовой ветер со
скоростью 80 миль в час.  Шесть лет, прожитые на побережье, не
изменили его.  Боже, даже ведь такой шторм просто обязан стать
событием!
    Все еще хмурясь, он надел дождевик из черной непромокаемой
материи,  закрывавший его до самых пяток. Затем добавил черную
широкополую шляпу и приготовился встретиться с непогодой лицом
к лицу. Он знал, что кроме прозвища Толстый Эдди у него есть и
еще одно - Горный Человек.
    Он приехал   в   "Таверну   Коннелли",   пропустил    пару
стаканчиков,  одиноко сидя в угрюмой тишине,  а затем, когда в
два  ночи  бар  стали  закрывать,  предложил   Трумену   Коксу
подбросить его домой.
    Город Льюисбург находится к югу от Астории,  к  северу  от
Кэнно Бич,  население 984 человека.  И в два часа ночи все они
спали, а городок мок в темноте под дождем. Мерцали лишь ночные
огни аптеки,  пробивался свет из типографии, да вспыхивали еще
два светофора,  хотя по  улицам  уже  никто  не  ездил.  Дождь
заливал  ветровое  стекло,  струился ручьем по Мейн-стрит,  по
склонам горы справа от них стекали  потоки.  Эдди  свернул  на
Третью  улицу  и ударил по тормозам,  когда через дорогу вздуг
метнулась чья-то фигура.
    - Черт!  - ругнулся он. Машину занесло, потом колеса снова
сцепились с дорогой, и он смог ее развернуть. - Кто это был?
    Трумен вгляделся  в  темноту,  кивнул.  Фигура  исчезла на
аллее за рестораном Сэла. - Держу пари, то была дочка Боланда,
младшая. Не Норма. Пошла по стопам своей сестрицы.
    Его тон не был осуждающим,  хотя всем было точно известно,
куд