ится, а руки  обретут
уверенность, вы сможете работать в любой обстановке: ночью,  в  бурю,  под
градом пуль, рядом с атомным грибом. Нет бумаги - вы  будете  рисовать  на
стенах домов, на бортах машин и бронетранспортеров. Нет красок  -  станете
рисовать углем, мазутом, кровью. Сможет ли слабый человек творить в  день,
когда у него умерла мать? Настоящий художник будет работать, даже если  он
останется один на планете. Камни и стены развалин станут пла-ка-та-ми!
     - Он сумасшедший! Он сумасшедший! - голос  закричавшего  сорвался  на
визг. - Вы что, не видите, он  же  слепой,  он  не  может  учить  графике.
Отобрать у него оружие, он же сошел с ума!
     Крик ударил по нервам.
     Класс вскочил с мест, как один человек. Ученики замерли у столов,  не
зная, что делать, в растерянности: странный этот крик... странный урок...
     А Солдат остановился, точно вкопанный в пол, тоже крикнул -  голосом,
привычным к командам:
     - Я - сумасшедший?  Кто  верит  Председателю  и  мне  -  он  выдержал
секундную паузу, - на колени!
     - И еще через  секунду,  вскинув  автомат,  ударил  длинной  очередью
поперек класса.
     Взвыли, застонали половицы в коридоре. Распахнув дверь ударом ноги, в
класс ворвался завуч. От двери он метнулся вбок, спиной  к  доске.  Правая
рука - на поясе, у бедра.
     - Что? Как? Он окинул взглядом класс.
     - Нормально, - отозвался Солдат. - Веду урок.
     Под потолком  тоненько  задребезжала  электрическая  лампочка.  Класс
осторожно посмотрел на нее. "Перегорит", - подумалось машинально.
     - Заменить надо, - отвлекся завуч.
     - Сколько осталось? - спросил Солдат.
     - Тридцать, - отозвался завуч, быстро сосчитав по головам стоящих  на
коленях. - От балласта избавились.
     - Да, - отозвался Солдат, - и еще: теперь по  десять  в  каждом  ряду
сидеть будут. Удобно. Так мешало, что в двух  рядах  по  двенадцать,  а  в
третьем - одиннадцать... А с этими мы еще поработаем. Я буду учить вас,  -
обратился он к ученикам. - Я рад, что вас так много осталось.  Я  надеюсь,
из вас выйдут художники.
     - Помощь нужна? - спросил завуч.
     Солдат, казалось, ожидал этого вопроса.
     - Направьте кого-нибудь убрать, я не хочу отвлекать  своих  ребят  от
занятий.
     Завуч потрогал лежащего носком резиновой туфли.
     - Живой, - сказал задумчиво.
     - Это уж ваше дело, - не стал вникать Солдат, - Первый!  -  выкликнул
он, обращаясь к классу.
     - Убит, - не сразу ответили из класса.
     - Да, - Солдат чуть помолчал. - Второй!
     - Я! - назвался второй.
     - Теперь твой номер  первый.  Возьми  журнал  и  проведи  перекличку.
Выбывших вычеркни,  расставь  номера  по  порядку.  Встаньте  с  колен,  -
скомандовал он классу, - и пересядьте согласно новому списку по  десять  в
ряд. Запомните свои новые номера. Я надеюсь, они у вас надолго.

     III

     Так простиралось простиралось, и стало ему  как-то  не  по  себе.  Не
сразу, но стало. И решило оно малость попробовать повздыматься. Но  только
приступило, как рядом, справа (или слева), опять разверзается. Ну  что  ты
будешь делать!  Плюнуло  простиралось  и  восстановило  статус  кво.  Тот,
конечно, который уже при нем стал статус,  не  тот,  который  раньше,  при
антагонизмах. А кто ему что скажет? Все ведь теперь  простирается  -  одно
простирается. Что же оно, само себе будет глупые вопросы задавать?
     А чтоб не  было  грустно  и  чтобы  закрыть  всякую  возможность  для
экспериментов, ненужных и опасных, постановило  простирается,  что  теперь
оно все - вздымается. Все, до последней фигуры  геометрической  -  глупого
квадратного сантиметра, у которого все стороны равны, все углы  равны,  на
сколько угодно частей делится и, главное, каких других вокруг  уйма  -  не
отличишь. Так вот, теперь все вздымается. И ничего не  разверзается,  боже
упаси.
     Не верите? Так давайте спросим. Ты вздымаешься? - Вздымаюсь. А ты?  -
И я тоже. А вы? - И мы вздымаемся. А кто разверзается, я  спрашиваю,  есть
такие? Вот видите, нет таких.
     И  вообще   -   что-то   много   спрашиваете.   А   может,  вы   сами
разверзаетесь, а?

     IV

     А еще задачка из арифметики. На ветке чирикали пять  воробьев,  двоих
расстреляли. Сколько  теперь воробьев чирикает, как ты думаешь?
     Черный, исковерканный, колесил по двору,  не  задерживаясь  на  одном
месте, все спрашивал, все задавал свои лишенные смысла идиотские  вопросы,
убегал, не дожидаясь ответа, не нуждаясь в ответе.
     - И еще. Тридцать пять отнять пять, сколько  останется?  А?  Сколько?
Три?  Два?  -  плакал,  брызгал  слюнями,  умолял.  -  Ну   хоть   один-то
останется, а?


     Евгений Сыч.
     Соло

     I

     Каменный колодец, древний, как трусость. Сюда сбрасывают.
     Рока пятился к краю карниза, четверо стражников - здоровенные парни -
вели его туда упорно и целеустремленно, как мяч в кольцо. Они  к  нему  не
прикасались с тех пор, как  разрезали  стягивающую  запястья  веревку,  но
обсидиановые наконечники четырех копий направляли.
     Больно, когда к обрыву тащат силой: волокут, словно предмет, раздирая
кожу мелкими камушками, и  ноют  заломленные  руки  и  сведенные  суставы.
Плохо, когда тебя тащат силой. Хуже, когда идешь сам.
     Справа стена. Слева пропасть, чуть отгороженная перилами.  Впереди  -
тоже пропасть,  но  до  нее  несколько  метров  тверди,  пространство,  по
которому еще можно идти. Идти вперед с  той  скоростью,  с  которой,  тебя
ведут, или даже быстрее  и  оторваться  от  конвоиров  -  тогда,  конечно,
придешь к обрыву  раньше,  чем  предназначено,  но  зато  какая  видимость
инициативы. А вот замедлить нельзя, и остановиться тоже: сразу  упрется  в
спину копье. Или автомат. Авторучка. Мнение. Какая разница? Впереди обрыв.
     Нырнуть под копье? Нет, не выйдет.  Очень  уж  настороженно  держатся
ребята. К тому же, острия копий несут на  разных  уровнях  -  не  первого,
знать, ведут. Нырнешь под одно - напорешься  на  другое.  Рока  повернулся
спиной к копьям. Он шел,  чувствуя  наконечники  на  расстоянии:  сердцем,
печенью, шеей и правым бедром.
     Если бы волокли по камням его тело,  это  отвлекало  бы  от  конечной
цели, и были бы  еще  боль,  злость,  бессильное  сопротивление  -  жизнь,
попросту говоря. Это мешало бы сосредоточиться на том, что  пришел  конец.
Наверное, те, которых ведут этой недлинной дорогой,  умирают  прежде,  чем
переступают черту, отделяющую камень и дорогу от воздуха и  пустоты.  Ведь
только сознание отличает живого от мертвого, а сознание покидает их раньше.
     Карниз обрывался, будто его ножом обрезало.
     Рока остановился в метре от обрыва,  и  сразу  же  с  силой  уперлось
острие чуть ниже левой лопатки. Страха не было. Да и откуда  ему  взяться,
страху? Он приходит, когда есть возможность что-то потерять. А тут  терять
было нечего: не спрыгнешь сам - сбросит вниз копье.
     Внизу, далеко, за толщей воздуха, двигалась  вода.  Он  проследил  за
струей, усмехнулся: течет против часовой стрелки.
     Прохладная капля покатилась от лопатки  к  пояснице.  Терять  нечего,
надо прыгать. Не все же, разбивая стеклянную гладь воды, разбиваются сами!
     И Рока прыгнул.
     Это  действительно  оказалось  не  страшно.  Три  секунды  свободного
полета, удар и вода кругом. Нужно было вывернуться так, чтобы  не  нырнуть
слишком глубоко, иначе вода не выпустит. И нужно  было  плыть  легко,  без
резких движений, чтобы не сломать себе об этот водный монолит позвоночник.
Не торопиться, но и не медлить. Сейчас он был впаян  в  воду  -  ничтожное
включение в изумрудную глыбу - и вода неохотно уступала воле.  Он  выплыл,
мягко скользнул по хитрой кривой,  не  сила,  а  точный  расчет  и  гибкий
позвоночник вытащили на поверхность. Но когда увидел  свет,  сразу  понял,
что вода еще считает его своим и тащит с собой к  водовороту,  как  минуту
назад вели к обрыву острия копий. Ну уж нет! Раз удалось вынырнуть, то  уж
выплыть он сможет, воде его теперь не взять.
     Рока плыл долго. Сначала было  все  равно,  куда,  лишь  бы  к  краю,
подальше от центра водоворота, только чтоб не подчиниться стремнине, чтобы
сопротивляться. Подчинишься - гибель. Затянет в себя  и  не  выпустит.  Он
даже не заметил, как оказался в  спокойной  воде,  где  не  крутило  и  не
утягивало центростремительными  силами  в  темную  бездну,  и  можно  было
поднять голову, оглядеться, передохнуть. Он увидел остров. Скала,  острая,
как клык, поднималась над ним.
     Добраться к острову гораздо проще, чем вынырнуть из потока.  Песчаный
берег его не крут: любой может нащупать ногами и выйти на  отмель.  Но  не
каждому  дано  даже  увидеть  этот  остров.  Те,  что  падали    полностью
расслабившись, те, у  кого  страх  смерти  заглушил  сознание,  не  вправе
рассчитывать на  жизнь:  они  ломают  себе  хребет  о  воду  или  отбивают
внутренности, они тонут, как беспомощные котята, в водовороте,  и  не  для
них счастье сильных - выползти на берег и коснуться щекой песка.
     Сначала Рока спал. Долго спал, отдыхал.
     Этот остров был не самым плохим местом на свете. По отмели под тонким
слоем воды ползали ракушки. В ракушках жили моллюски. Их можно было  есть,
вернее, глотать сырыми. Ногти ломались  о  плотно  сжатые  створки,  но  в
пиковых  ситуациях  навыки  приобретаются  необыкновенно  быстро  -  чтобы
выжить. Рока скоро понял, что нужно просто положить раковину  в  раскрытую
ладонь и ударить ею по гладкому боку скалы-клыка, так ударить, чтобы  одна
из створок разлетелась вдребезги. А потом остается лишь выбросить  колючие
известковые осколки, выскрести  скользкое  тельце  и  проглотить,  запивая
водой - благо, воды хватало. Он выпивал уйму  этой  воды,  его  все  время
подташнивало. И хотелось пить.  И  спать.  Просыпаясь,  он  ел  моллюсков,
ушибая руку о скалу, пил долго и жадно и засыпал снова.  Он  отсыпался  за
многие годы прошлой жизни. Отдыхали издерганные нервы, отдыхал мозг.
     Калорий в моллюсках было немного,  и  для  нормальной  жизни  их  бы,
пожалуй, не хватило. Но если  сутками  лежать  на  теплом  песке,  экономя
каждый атом жизни, своей жизни, много калорий и не требуется. А чем еще он
мог заниматься на этом острове? Думать? Рока  старался  думать  как  можно
меньше. Он подозревал, что за всем этим кроется какая-то изощренная пытка,
дорогостоящая пытка, но зато какая  эффективная.  Жертва  сама  становится
своим палачом, а орудие пытки - мысль,  и  нет  на  свете  страшнее  этого
истязания, потому что никто не знает человека лучше, чем он сам,  и  никто
не в состоянии сделать ему больнее, чем  он  сам  себе  сделает.  На  этом
острове растение имело больше шансов выжить, чем человек, и Рока  старался
быть растением.
     Он не пытался искать выход. Его не нужно было искать, так  близок  он
был и прост: от острой вершины-клыка уходил вверх  толстый  канат.  Вверх,
минуя барьер, до самой кромки пропасти и дальше -  к  вершине  стоящей  на
краю ущелья горы. Метров двести на глазок.  Он  увидел  канат  сразу,  как
только выбрался из пелены сна и смог оглядеться по сторонам.  Увидел  -  и
испугался. И с тех пор старался не думать. Ни о чем. Ни о  прошлом.  Ни  о
сегодняшнем. Ни о канате, уходящем в  высь.  А  вынужденное  безделье  уже
давило на мозг глухой тяжестью. Он не умел быть растением.  Он  смотрел  в
небо, но видел только одну и ту же череду  событий.  Стражники  с  копьями
наперевес подводили к барьеру новых осужденных.
     Те, кто сказал недобрые слова о богах, те, кто  тайные  ночные  мысли
додумывал днем и вслух произносил их  словами,  которых  лучше  не  знать,
летели сюда из синего зрачка неба вестниками порядка и неизменности  этого
мира.
     Этого, потому что мир один, цветущая  долина  или  колодец  -  иногда
вопрос не пространства, а времени лишь.
     И почти все уже не выплывали из водоворота.

     II

     Почти. Но настал день, когда на острове их стало двое.
     Этот день робко  постучался  в  закрытые  веки  светом  рассеянным  и
разбавленным, светом второго сорта -  для  преступников.  Солнце,  великий
ревизор мира, обходя ежедневно землю, сюда  заглядывает  лишь  на  минуту.
Видимо, не стоили более пристального внимания те, кто в колодце. "Впрочем,
это и понятно, должен же  чем-то  этот  остров  отличаться  от  пляжа",  -
медленно раздумывал Рока, поднимаясь. Он умылся, съел десяток моллюсков  и
снова лег на песок боком, лицом  к  скале  -  не  хотелось  бередить  душу
привычным зрелищем казни. Хорошо еще, что вода здесь теплая,  иначе  давно
бы замерз. Странно - бьет из-под земли, а теплая, и припахивает чем-то,  и
в темноте светится, и царапины здесь заживают быстро, куда быстрее, чем на
поверхности, и печенка больше не болит... Мысли тянулись, как дни.
     В этот день Роке было плохо. Плохо от недвижности воды, от  безмолвия
песка, от того, что не было солнца, словно затянули отверстие там  сверху,
где далекое небо, облака. Хотя - какое уж  далекое  небо?  Низкие  облака,
облачность тридцать метров. Отбой полетам, нелетная погода.
     Самолет легко взлетит, на форсаже встав на жесткий  пламенный  хвост,
проткнет их мокрую толщу, но в такую погоду он  не  сможет  вернуться,  не
сможет найти взлетно-посадочную полосу  под  одеялом  воды  и  смога.  Это
бомбардировщикам хорошо, их автоматика посадит и можно,  в  принципе,  без
пилотов вообще обойтись. Зачем бомбардировщикам пилоты?  Их  время  прошло
настало  время  техников.  Нет  больше  палача,  нет  даже    стрелочника,
нажимающего на кнопки есть лишь машина, где, как  в  будильнике,  колесики
цепляются одно за другое. Братство механизмов, более тесное, чем  братство
живых, заставляет работать машину, маленькую, зарывшуюся в землю так,  что
наружу торчат лишь датчики да  усики  антенны.  Чтобы  машина  под  землей
работала, усики разыгрывают из себя ветки  кустов,  как  министр  вынужден
перед телекамерой разыгрывать из себя человека. Детский блеф:  стоит  лишь
подойти поближе  и  присмотреться  повнимательнее,  как  возникает  полная
ясность. Но редко кто подходит так близко и редко кто бывает внимателен  -
кому нужна ясность? Опасный это для здоровья товар. И передает машина, что
в земле, с помощью усиков-кустов; прошли двое,  легко  сотрясая  почву,  и
остановились, и сели, и легли в лесу, где нет человека, и пахнут потом.  И
машина  передает  машине  сигнал,  и  еще  машина,    большая,    поумней,
рассчитывает оптимальный курс, режим, траекторию.  Далеко,  с  серых  плит
аэродрома, стартует так, что с треском, словно гнилая,  вышедшая  из  моды
тряпка, рвется пополам  небо,  -  бомбардировщик.  Его  не  волнует  особо
погода, ясное небо или облака, главное -  долететь,  выполнить  программу.
Довисев под крылом до заданного места, срываются с  пилонов  ракеты,  и  к
самой цели, к месту назначения ведет их фотонный луч,  как  слепую  лошадь
вожжами, как ребенка на лямочках. Так просто: нет даже приказа,  а  только
программа. С неба - и вниз, как в колодец, как в никуда.
     Рока услышал плеск за спиной, плеск  и  движение.  Он  обернулся:  на
остров  выползал  человек.  Медленно,  как  черепаха,  проталкивал  вперед
длинные руки  и  смотрел  на  хозяина  острова  затравленно.  С  ужасом  и
надеждой. Рока протянул ему руку,  пытаясь  вытащить  на  сухое,  протянул
бездумно, без  мыслей,  просто  обрадовавшись,  что  одиночество  его  уже
кончилось. Но человек, видно, слишком устал, сил выползти на берег у  него
не было, и он лежал - половина там, в воде,  половина  на  суше,  и  дышал
глубоко  и  неровно,  изредка  поднимая  голову  и  поглядывая  на    Року
благодарными собачьими глазами.
     Так их стало двое.
     Хорошо это или плохо, когда рядом с тобой -  другой,  когда  рядом  с
тобой человек? Наверное, хорошо. Точнее, может быть хорошо,  должно  быть.
Но здесь, на острове, не было места, двоим. Жить здесь мог только один,  и
то кое-как, а вдвоем на острове можно было только умирать.
     Сначала,  сгоряча,  показалось,  что  нежданный  сосед,   разделивший
тяжесть испытания - редкий, почти невероятный подарок судьбы. То, что он -
другой, из другой среды, другим молоком вскормленный, - тем  лучше.  Ничто
не надоедает так быстро, как зеркало. Был он щуплым, второй, худым, но  не
той худобой, которая скелет, а той, что сплошные  сухожилия,  как  ремень,
как бич. Глаза светлые, светлые волосы, странно откуда, когда  кругом  все
темноволосые и темноглазые  в  земле  избранной  и  облагодетельствованной
богами. Дурные глаза, почти  постоянно  собранные  в  колючие  точки,  они
редко-редко распускались,  открывались,  как  будто  изнутри  развязывался
стягивающий их в узелок шнур.  Непонятно  к  чему  Рока  вспомнил,  что  в
детстве, еще совсем мальчишкой, он боялся  таких  вот  щуплых,  с  дурными
глазами, хотя всегда был крупным, сильным и в силу свою  верил.  Но  таких
опасался. Вывернутой,  нездоровой  своей  логикой  такие  могли  в  момент
зачеркнуть  правильные  строгие  умозаключения  и  потом  хохотать  долгим
противным смехом. И - самое удивительное  -  толпа  тоже  будет  хохотать,
только что завороженная четкими доказательствами, а теперь все забывшая  и
отбросившая. Таким, как этот, не надо особых  причин,  достаточно  повода,
чтобы кинуться в драку, целя легким жестким кулаком в глаз  или  в  нос  -
куда больнее. Такой, даже если и попадется на прием и лежит в песок лицом,
расцарапывая  его  в  кровь  зряшными  рывками,  то  не  признает  честно,
по-джентльменски своего поражения, а будет продолжать ругаться и угрожать.
И отпустить такого страшно.  Вскочив,  он  тут  же  кинется  на  тебя.  Со
временем Рока забыл, что такие существуют, время развело  разных  людей  -
каждого в свою сторону, и многие годы ему не приходилось  разговаривать  с
теми, с кем разговаривать не хотелось. До всей этой истории, конечно.
     В историю Рока ввязался просто и легко, как жил. Многое из того,  что
было вокруг, ему не нравилось. К тому же он предпочитал, чтобы  как  можно
меньшее число людей могло приказывать ему.  Сам  он  приказывать,  правда,
тоже не любил, и идеальным считал для себя лично  -  так,  в  полушутливых
мыслях, не более, - место где-то около главного ревизора страны, пусть  не
самого главного даже. Он  любил  простую  и  строгую  систему  отчетности,
принятую  в  государстве,  и  не  раз  прикидывал,  что  справился  бы   с
ревизорскими обязанностями блестяще; выявлял бы тех, кто не любил  или  не
хотел работать; взламывая лед страха и ненависти, вытягивал бы признания у
запирающихся, и собирал бы тщательно, как коллекционер, мелкие, с просяное
зернышко, факты на тех, кто злоупотреблял доверием  и  своими  правами.  А
потом, вытянув  руки  по  швам  и  подчеркивая  собственную  отрешенность,
выкладывал бы эти факты самому-самому, но уже не россыпью, а объединенными
в прочную цепочку, надежную цепочку, которой  можно  связать,  на  которой
можно повесить.
     Но двигаться вверх было трудно, вверху  цепко  держались  за  удобные
кресла старики, зачастую не делая того, что следовало бы делать, для чего,
собственно, предназначены были их должности. Это злило, раздражало. А  тут
как раз случай подвернулся. Случай, он  всегда,  наверное,  ждет  момента,
когда человеку надоест будничное существование,  ежедневный  кордебалет  в
полноги, если тянет в солисты. Случай не бил в  лоб,  не  лез  в  руки,  а
подкрался и дал подумать. Подумав,  Рока  согласился.  Во-первых,  взвесив
цели и задачи, он не счел особым грехом участие в готовящейся мероприятии.
А во-вторых, те, с кем ему довелось столкнуться по этому делу,  показались
ему умными людьми либо людьми решительными. В  такой  компании  риск,  как
представлялось, не велик, на  крайний  же  случай  была  надежда,  и  даже
больше, чем надежда, почти уверенность, подкрепленная обещанием: "Если что
случится и утащат тебя вниз, все перевернем -  и  низ  станет  верхом!"  А
случилось, что взяли сра