м    отражением    социальной
действительности.
     Теперь он посмотрел на Климова.
     - Так?
     - Нет, - сказал Климов.
     - Вот и хорошо, - сказал Букетов. - Тогда давайте  решать.  Вероятно,
мнения у членов Комиссии в какой-то мере совпадают.

     Сфорца был не виноват. Он этого не хотел. Он даже не знал об этом. Он
никогда не ходит на Комиссию. Он и в этот раз не пришел. Они специально не
сообщали ему. Они же его боятся. Он говорит то, что думает. Он сказал  про
Букетова, что тот не художник, а штукатур. И теперь Букетов его ненавидит.
Печакин тоже ненавидит его. На всякий  случай.  Десять  лет  назад,  когда
Сфорца был еще никто, Борих назвал его убогим подражателем схоластическому
западному модерну. И до сих пор не может простить ему этой  своей  ошибки.
Они выжгли все вокруг него. Они никого к нему не  подпускают.  Чтобы  были
только они. Сфорца - и рядом они. Ты же ничего не знаешь. Зачем ты сунулся
на эту Комиссию? Букетов представил новую  работу.  Работа  дрянь,  но  он
председатель  Комиссии.  И  Сигиляр  представил  новую  работу.  Что-то  о
хлеборобах. Счастливые  лица  на  фоне  изобильных  хлебов.  Вечная  тема.
Неужели ты думаешь, что Сигиляр отклонит свою картину и возьмет твою.  Так
же никто не делает: пришел с улицы - подал. Нельзя быть таким наивным. Все
было решено еще  год  назад.  Борих  уже  написал  три  статьи  о  будущей
экспозиции. Он всегда пишет заранее. И не смей думать, что это  Сфорца.  Я
вижу, что ты - думаешь. Не смей! Он тут ни при чем. Я тебе запрещаю!
     Она сказала:
     - Ты его совсем не знаешь. Зачем ты говоришь, если не знаешь?  Почему
вы все судите, ничего не зная о нем?
     Сигарета догорела до фильтра. Она ее бросила.  За  соседним  столиком
оглянулись.
     - Очень громко, - сказал Климов.
     Она нагнулась вперед. Кулон в  виде  паука,  охватившего  серебряными
лапами темно-кровавый рубин, звякнул о чашку.
     - Я бы кричала. Если бы хоть кто-нибудь услышал.
     Чиркнула спичкой. Спичка сломалась. Климов с усилием вытащил  коробок
из ее побелевших пальцев. Зажег. Она прикурила так, что пламя ушло  внутрь
сигареты. Проглотила дым.
     - А ты по-прежнему не куришь?
     - Нет.
     - Бережешься?
     Тон был неприятный.
     - Берегусь, - сказал Климов.
     - Молодец, будешь жить долго.
     - Художник обязан жить долго, чтобы успеть сделать все, что он  хочет
сделать.
     Она прищурилась, пробуя сказанное на язык.
     - Придумал, конечно, не сам?
     - Конечно.
     - Все так же надеешься на признание к концу жизни.
     Климов пожал плечами.
     - Напрасно надеешься, - сказала она. - В тебе нет  искры.  Я  ведь  в
этом понимаю.
     - Искры?
     Она неопределенно повела узкой рукой.
     - Ну - такого... От чего начинается  пожар.  И  головы  идут  кругом.
Словами не объяснишь. Это либо есть, либо нет.
     - А если я сейчас уйду? - помолчав, сказал Климов.
     - Не уйдешь. Лучше принеси еще кофе.
     - Это - шестой...
     - Неси-неси. Я не собираюсь жить долго.
     Очередь  была  два  человека.  Продавщица  поглядывала  на   него   с
любопытством: они сидели больше часа. Климов хотел есть: он не  завтракал.
В морозной витрине лежали бутерброды с твердым сыром и ядовитый  сиреневый
винегрет. За прилавком,  на  дырчатом  подогреваемом  подносе  горой  были
навалены  сардельки.  От  них  поднимался  пар.  Пахло  крахмалом.  Как  в
прачечной. Решиться было трудно. Климов взял два  кофе  и,  поколебавшись,
шоколад.
     Она курила, выпуская в потолок струю дыма. Сразу же  обхватила  чашку
просвечивающими пальцами: холодно, - поправила пальто  на  острых,  зябких
плечах. Отодвинула шоколад.
     - Не ем сладкого. Ты же знаешь.
     - Я себе, - сказал Климов.
     Разгрыз коричневую каменную плитку. Шоколад был горький.
     Кафе находилось в подвале. Немытое окно, забранное толстой  решеткой,
едва высовывалось из тротуара. За треснувшим стеклом безостановочно ходили
ноги - в ботинках и в сапогах, потом опять в ботинках и опять  в  сапогах.
Казалось, что людей нет: бесчисленные ноги - от ступней  до  колен  -  как
заведенные, самостоятельно разгуливают по городу.
     - Эту экспозицию повезут в Англию, - сказала она.  -  По  культурному
обмену. Я скажу Сфорца. Он  позвонит  в  Комиссию,  и  тебя  возьмут.  Они
побоятся с ним ссориться.
     У Климова плеснулся кофе.
     - С ума сошла, - сказал он.
     Она беспощадно улыбнулась.
     - Ничего, время от времени их следует ставить на место. Пусть помнят:
без Сфорца они ничто.
     Климов выпрямился.
     - Мне с барского плеча не надо.
     - От него не примешь?
     - Нет.
     - Гордость - оружие нищих, - процитировала она. - Денег  ты  тоже  не
взял.
     С откровенной насмешкой оглядела его сильно потертое пальто.  Верхняя
пуговица  болталась,  грозя  отлететь.  На  рукавах  просвечивали   белые,
разлезающиеся нитки.
     - Ты видела мою "Реку"? - резко спросил Климов.
     - Ты так и не женился? - сказала она. - Тебе надо жениться. Все будет
иначе.
     - Ты обязана ее посмотреть.
     -  И  еще  тебе  надо  устроиться  на  нормальную  работу.  Например,
оформителем. Хочешь, я найду? Твердый заработок и все прочее...
     - Не лезь в мои дела, - с тихим бешенством сказал Климов.  -  Я  тебя
прошу - раз и навсегда.
     Она покивала - ладно.
     Да, она, конечно, видела картину. Это хорошая  картина.  Может  быть,
действительно лучшая у него. Нет, она ничего не забыла.  Дом  был  старый.
Бревна в три обхвата: в  дождь  они  пахли  гниющим  деревом.  И  крыша  -
латаная-перелатанная.  Там  не  было   электричества.   Оказывается,   еще
сохранились такие места, где нет электричества. Хотя  -  сама  хозяйка  не
хотела. Да, она помнит хозяйку  -  такая  смешная  старушка,  перевязанная
платком. Девяносто  лет.  Ей  предлагали  провести  электричество,  а  она
отказалась. Хотела, чтобы все было, как прежде. Многие не хотят перемен. Я
тоже не хочу перемен. И умывальник был во дворе. Бр-р-р... Выбегали к нему
утром, в рассветный холод. Хозяйка сама  носила  воду  -  за  километр.  В
девяносто лет таскала полные ведра. А вода была невкусная - очень пресная,
отдающая железом. От нее скрипели волосы. Темнело рано, и вечерами  сидели
при керосиновой лампе. В наше-то время. Где она только доставала  керосин.
Сначала нравилось - этакая таинственность, полумрак, погружение в прошлое.
Но как надоело потом. Безумно надоело. Этот тусклый и  вечно  колеблющийся
свет. Нельзя пройти по комнате - длинные тени начинают плясать по  стенам:
стекло в лампе разбито. Невыносимо  раздражало.  Невозможно  читать,  даже
смотреть трудно - болят глаза. Удивительно, как  это  писали  при  свечах.
Река была рядом, через луг. Напрасно он поменял название. Соня  -  гораздо
лучше. Конечно, не в смысле женского имени, а - сонная, ленивая.  Она  еле
текла. Омуты были подернуты ряской. Но вода не коричневая, как в болоте, а
прозрачная до самого дна. И дно чистое, песчаное. Из  омута  действительно
торчала коряга, черная и скрюченная,  будто  рука  водяного.  Может  быть,
здесь и водились водяные, могли же они где-то сохраниться.  Почему  бы  не
здесь? Место подходящее. За день вода  прогревалась  и  вечером  была  как
парное молоко. Но прозрачная. В самом деле похоже  на  густой  воздух.  Не
хотелось вылезать. Она сказала: "Только не надо подробностей. Я тебя очень
прошу - без подробностей". Да, она помнит. Была ночь, и звезды, как сливы,
сияли в воде. И плавала луна - в черноте, под самой ивой. Будто  неведомая
рыба. А на лугу колыхала серебряными метелками сухая, высокая трава. И был
от нее сладкий запах. И одурение. И если лечь на спину, то  небо  казалось
звездной рекой, текущей в темных, загадочных, древних,  травяных  берегах.
Жалобно и протяжно  кричала  какая-то  птица,  и  от  крика  веяло  ночным
одиночеством. И по верху трав полз слабый ветер,  и  шелест  его  был  как
заклинание на священном, жестоком, давно умершем языке.
     Она допила кофе, посмотрела на  донышко.  Подпала  на  Климова  ясные
глаза.
     - Этого никто не поймет. Только ты и я. Больше никто.
     - И пусть, - сказал Климов.
     - Ты же не можешь писать для меня одной, - сказала она.
     - Могу.
     Он знал, что - может. И она  знала.  Поставила  вдруг  задребезжавшую
чашку:
     - Не бойся. Это не больно.
     - Иди ты к черту, - сказал Климов.
     - Честное слово. Ты даже ничего не почувствуешь. Я пробовала. Я сразу
отдала ему все, что умела.  Это  вроде  гипноза.  И  никаких  последствий.
Все-таки Сфорца - врач.
     - Врач?
     - А ты не знал? Он психиатр в прошлом. Отличный психиатр.  Не  бойся.
Будет просто легкий обморок. Потеряешь сознание минуты на три, на четыре -
всего один сеанс.
     - А потом я повешусь, или сойду с ума, или стану инженером.
     Она  очень  аккуратно  погасила  сигарету,  посмотрела  в   окно   на
безостановочно ходящие ноги.
     - Ну и подумаешь. Из тебя получится неплохой инженер.
     В самом деле. Что тебе терять? Ты не художник. Ты, наверное, сам  это
знаешь. Сфорца и не покупает художников. Зачем ему чужое мироощущение?  Он
покупает только ремесло. Технические навыки.  Ты  умеешь  делать  небо.  И
ничего больше. Ладно. Он покупает твое небо. Вольпер делал хороший штрих и
не чувствовал цвета. Ладно. Он купил его штрих.  Посмотри,  что  из  этого
стало: он написал "Бурю". Я отдам вас всех за один мазок на этой  картине.
Он не крадет. И не пользуется чужим. У него просто нет времени. Он  поздно
начал. Ему бы начать на десять лет  раньше.  Он  работал  врачом.  Он  был
изумительным врачом. К нему записывались за год. Ему платили любые деньги.
Потому что он вытягивал самые безнадежные  случаи:  полных  идиотов  -  из
мрака, из хаоса, из ниоткуда. У него был  метод.  Совершенно  неожиданный.
Никто даже не подозревал, что можно подойти с этой стороны, а он  подошел.
У него десятки статей. Он мог защитить докторскую - по  совокупности.  Ему
давали клинику. Ты не смотри: он старый. Он просто молодо выглядит.  Когда
он пришел к Ялецкому, ему было уже тридцать  семь.  Он  следит  за  собой.
Потому что художник должен жить долго. Чтобы успеть. Ты прав.  Вернее,  не
ты, а тот, кто сказал. Ведь какая мука - не успеть. Знать, что - можешь, и
упасть с разорванным сердцем за какие-то метры до  финишной  ленточки.  Он
всю жизнь хотел писать. У него были способности.  Так  сложилось,  что  он
пошел в медицину. И завязалось тугим узлом - намертво. Потому  что  там  -
люди. И они должны жить. Он не мог уйти. Кем это нужно быть, чтобы взять и
уйти от больных, которые даже не понимают, что они больные - чувствуют мир
по кусочкам, цепенеют в ужасе, если раздастся громкий звук, или  по-детски
восторгаются при виде горящей спички. Когда  он,  наконец,  вырвался,  ему
было тридцать девять. Ты этого не поймешь - в тридцать девять  лет  начать
жизнь с нуля. Гоген стал писать в тридцать  пять.  И  успел.  Хотя  мы  не
знаем. Может быть, как раз не успел. Не сказал  главного.  И,  погибая  на
крохотном острове, посреди океана, под яркими южными звездами, в  смертной
тоске, галлюцинируя, видел это несказанное - единственный из всех людей на
Земле знал, что уносит с собою целый мир,  который  уже  никто  не  увидит
никогда больше.
     Она взяла Климова за руку. Сильно сжала. Заглянула в глаза.
     - Я прошу тебя. Отдай ему небо. Я тебя никогда ни о чем  не  просила.
Сколько тебе нужно? Скажи любую цену. Деньги не имеют значения,  только  -
время. Он к ним равнодушен. Он все оставил  семье.  Он  два  года  работал
дворником и  жил  в  тесной  комнатушке.  В  закутке.  В  четыре  утра  он
поднимался и  сгребал  снег  с  тротуаров,  а  потом  писал  до  полуночи.
Окоченевшими пальцами. У него суставы распухали. Ему  до  сих  пор  больно
сгибать. Но через два года он понял, что  не  успеет.  Постановка  техники
съест у него десять лет. А у него не  было  десяти  лет.  И  он  не  хотел
тратить целый год, чтобы овладеть каким-то штрихом. Он хотел получить  его
сразу, за полчаса. Потому что не штрих определяет. И не твое небо. Главное
- что сказать. Он покупает у вас, потому что вам сказать нечего. Ну как бы
у ребенка отбирают счетную машинку: ребенок сломает и бросит, а  взрослому
пригодится. Ведь все равно пропадет. Что ты сделал за  три  года,  как  мы
расстались? Две картины? Вы  растрясете,  размельчите,  разболтаете.  Боже
мой, сколько вы болтаете! Что-то ненормальное. Лавины, водопады  болтовни!
Не его вина, если потом вешаются или уезжают. Его не касается. Он изгоняет
посредственность. Всех тех, кто умеет  только  болтать.  Потому  что  жить
невозможно - сколько посредственности. Стоит у горла,  как  мыльная  пена.
Кричит - требует признания, места и  своей  доли  восторга.  Он  не  может
уничтожить Букетова. Ему не по зубам. Но он хочет, чтобы  не  выросли  еще
десятки таких же. Он жесток. А кто не жесток? Это справедливая жестокость.
Делай или уходи. Другого нет. - Она сказала умоляюще: - Отдай ему небо.  Я
тебя прошу. Он  же  с  ума  сойдет.  Он  уже  сумасшедший.  Все  художники
сумасшедшие. Ты, например. Но ты какой-то очень скучный сумасшедший.  А  у
него есть та самая искра безумия, которая превращает простое  рисование  в
искусство. Я прошу тебя. Он второй месяц не спит.  Он  портит  по  десятку
холстов в день. Он учится писать такое же небо. У  него  астения.  Он  уже
ничего не видит. За это время он мог бы написать четыре картины. Я  прошу.
Пока не поздно. Потому что он научится - через  месяц,  через  год,  через
пять лет, но он научится, и вот тогда ты  уже  не  сможешь  сказать:  "Это
сделал я", - потому что ничего твоего там уже не будет.
     Продавщица  лениво  вышла  из-за  прилавка.  Перевернула  на   дверях
табличку. Выразительно посмотрела на них, скрестив руки.
     Кафе опустело. Они были одни.
     - Я не знаю, как он это делает, - сказала она. - Он, по-моему, и  сам
не понимает до конца. Какие-то прежние навыки. Он редко прибегает к этому.
Но я тебе обещаю. Он сохранит то, что у тебя было. Лучшую часть тебя.
     - Обед, - протяжно сказала продавщица.
     Она испуганно оглянулась - забывшись. Климов перехватил ее ладонь.
     - Поедем ко мне.
     - Что?
     - Поедем ко мне. Только один раз. И больше никогда.
     Брови ее удивленно поползли вверх. Она вырвала руку.  Встала,  начала
застегивать пальто. Пуговицы не пролезали.
     - Тебе нужно мое небо? - противным голосом сказал Климов.
     Ему мешала внимательная продавщица.
     - Не говори глупостей, - быстро и холодно сказала она. - Я - замужем.

     Дребезжала железная  крышка  над  дверью.  Она  была  не  закреплена.
Подходя к тротуару, автобус сильно кренился набок. Казалось,  опрокинется.
Шаркал шинами о бровку, надсадно бурчал. Климова втиснули  в  самый  угол.
Руками он мог пошевелить, а телом - нет. Как жук на булавке. Чья-то зимняя
шапка лезла в лицо  затхло  пахнущим  мехом.  Приходилось  отворачиваться,
напрягая шею. В заднем окне, вибрируя, отъезжали морозные дома  -  верхние
этажи, тронутые рыжим утренним  солнцем:  улица  была  узкая.  Разрезанное
проводами, сияло промытое небо. Окна под крышами ослепли от его  неистовой
осенней голубизны.  Растопыренная  ладонь  просунулась  между  головами  и
уперлась в стекло. Прямо в синеву. Неестественно изогнувшись,  побелела  у
основания. Как ручьи в половодье, вздулись темные, малиновые вены. Климова
передернуло. Неужели  у  него  когда-нибудь  будет  такая  же  безобразная
ладонь? И кто-нибудь вздрогнет,  заметив  ее  разбухшие,  ветвистые  вены?
Надеюсь, до этого не дойдет. Надеюсь, я умру раньше.  Я  просто  не  смогу
жить с такими руками. Толстые, уверенные пальцы, готовые содрать  небесную
синь, как полиэтиленовую пленку, и  прямоугольные  ногти,  которыми  можно
резать металл.
     Он закрыл глаза, чтобы не видеть. Автобус трясло. Вокруг  происходило
душное вращение тел. Кто-то продирался к выходу, работая  локтями,  кто-то
возмущался ночным еще, несвежим голосом.
     Нагретый воздух уплотнялся и мелкой влагой оседал на стенки.
     У Сфорца не было копий своих работ. Он не делал копий. Его мастерская
вообще не походила на мастерскую. Обычная комната - круглый стол,  стулья.
Только вместо одной стены окно - от пола до потолка.  И  висит  гобелен  -
"Смерть и всадник". Струит  истонченную  временем  благородную  блеклость.
Климову немедленно захотелось написать так же.  Чтобы  краски  на  полотне
были как бы тенями друг друга. Он  увидел  себя  в  зеркале  -  бледный  и
угрюмый человек напряженно  озирается,  сгорбившись  и  засунув  кулаки  в
обвислые  карманы  пальто.  Сонные  волосы  у  него  встрепаны,   а   лицо
одновременно презрительное и завистливое. Жалкое  лицо.  Блестят  голодные
глаза. Вышел Сфорца в атласном халате  с  широкими  отворотами.  Климов  с
ненавистью  уставился  на  красный,   блестящий   шелк,   буркнул   вместо
приветствия:  "Я  -  посмотреть".  Сфорца  кивнул  так  же   неприязненно:
"Пожалуйста", - отдернул штору. Было две картины  на  голой  стене.  Всего
две. В знаменитых черных рамах. Дух захватывало от этих картин, пустело  в
груди, ныли сжатые руки и страшно было подумать,  что  это  сделал  -  он.
Избегая  смотреть,  Сфорца  зажег  трубку,  затянулся,  как  палец  поднял
янтарный мундштук в тягучих колечках дыма. "Вот".  На  обоих  полотнах  не
было неба. Совсем не было. Сфорца даже  не  пытался  его  писать,  оставил
грунт - белый и раскаленный.
     - Выходите? - спросили в ухо - далеко, из другого мира.
     - Нет, - сказал Климов, не открывая глаз.
     Мимо  грузно  протиснулись.   Он   почувствовал   пружинящие   ребра.
Посоветовали: "Спать надо дома".
     - У себя на огороде командуй, - грубо ответил Климов.
     Зашумели, заговорили - всем автобусом. Климов молчал. Он был  неправ.
Он видел сейчас две черные рамы и белый грунт. Да, он  может.  Он  допишет
небо, и это будут прекрасные полотна. В сущности, какая разница,  чье  имя
поставят внизу, на медной табличке. Это ведь никого не  интересует.  Важен
результат. Если  бы  мне  сказали:  ты  будешь  писать  необычайные  вещи,
миллионы людей найдут в них себя и сохранят это найденное всю свою  жизнь,
но никто никогда не узнает, что писал их ты? Что бы ты сделал?  Если  твое
имя никому не будет известно? "Что бы вы сделали?" - сухо спросил  Сфорца.
"Не знаю", - невнятно сказал Климов. Сфорца впервые посмотрел  на  него  -
внимательно; складка легла меж орлиных бровей:  "А  я  бы  сказал  -  да".
Отвернулся к окну, окутался клубами синего дыма.
     После автобуса воздух на улице был очень чист - как родниковая вода -
и очень холоден. Жухлая, затоптанная трава на газонах была обметана инеем.
Рыхлое солнце не могло растопить его. Климов остановился с размаху - куда,
собственно? Домой - невозможно. У него была  длинная  и  узкая  комната  с
одним окном. Окно выходило в стену соседнего дома. Всегда был полумрак.  И
всегда желтой грушей светила лампочка  на  голом  проводе.  Крашеный  пол,
полинявшие, в пятнах, обои. В такой комнате можно было умирать - в тоске и
безнадежности. Жить там было нельзя. Он сунул мерзнущую руку  в  карман  и
выдернул, наткнувшись на бумажную пачку. Как он мог забыть? А ведь  забыл.
И еще что-то  забыл.  Очень  важное.  Что-то  -  совсем  недавно.  Там,  в
автобусе. Конечно - руки на стекле. Климов повернулся и, торопясь, пересек
улицу - почти бежал. Оттопыренный карман жег, словно туда насыпали  углей.
Дыхание вырывалось паром.
     Мастерская находилась под самой крышей. Большая и гулкая. К  счастью,
там  никого  не  было.  Удивительно  повезло.  Остро  пахло   красками   и
скипидаром. На давно неметенном сером полу лежали бледные квадраты солнца.
Посередине, где освещение было лучше, сгруппировались четыре мольберта.
     Валялись  какие-то  ботинки,  тряпки,  окурки,  разодранные   джинсы,
которыми вытирали краску...
     Это, конечно, не у Сфорца, но для нас сойдет. Кли