о дерева. Климов считал -
девять ударов. Взад-вперед летал неутомимый медный маятник.
     Со всеми что-то случалось. После  появления  "Маков"  Ялецкий  исчез.
Никто не знал, куда. В его нелепую квартиру  вселились  другие  люди.  Еще
звонил телефон, еще ломились в  неурочное  время,  еще  приходили  письма,
испачканные красками, но - реже, реже, реже. Память  сомкнулась  над  ним,
как вода. Он выпал. Затерялся. Возникали неясные слухи. Кто-то  видел  его
на  какой-то  маленькой  станции  в  глубине  страны.  Ялецкий   сидел   в
привокзальном буфете, за грязным  столиком,  на  котором  среди  крошек  и
кофейных луж лениво паслись сытые зеленые мухи. Перед ним  стояла  бутылка
водки. Наполовину опорожненная. Он наливал себе в захватанный стакан, пил,
стуча зубами о край. Водка текла по мягкому подбородку. За мутным  стеклом
высились  кучи  шлака.  Как  раненые  слоны,  кричали  проходящие  поезда,
упирались дымом в небо. Серые глаза Ялецкого, казалось,  были  сделаны  из
такого же мутного стекла. Не отражали ничего. Потом он  вернулся  -  через
год. Лицо у него стало зеленоватого оттенка, крупно дрожали утолщенные  на
концах, багровые, отечные пальцы. Он занимал деньги у всех  знакомых.  Ему
давали. Он шел в павильон и часами стоял перед "Маками". Иногда - будто не
веря - быстро ощупывал свое опухшее, мятое лицо.
     Потом был Михайлов. Он писал искаженную перспективу. Как  в  вогнутом
зеркале. Дома на улицах, прогибаясь, касались друг друга верхушками.  Небо
глубокой  чашей  накрывало  их.  Это  было  не  механическим  искривлением
пространства: новый взгляд. Мир выглядел по-другому. Люди были выше домов.
Большие и добрые. И хотелось тоже стать выше и лучше. Его не выставляли  -
не реалистично. Он перебивался мелкими заказами. Писал портреты.  Портреты
возвращали: заказчики не узнавали себя. Он жил  чуть  ли  не  на  чердаке.
Самовольно переоборудовал его  под  мастерскую,  сняв  и  застеклив  часть
крыши. Кажется, его выселяли с милицией.  Худой,  как  перочинный  нож,  с
огнем вечной сигареты у самых губ,  в  заплатанном  свитере,  он  возникал
одновременно в разных концах города -  рассыпая  пепел  и  идеи.  Мелькали
растопыренные ладони. Столбом завивался воздух. Все  было  чудесно.  Жизнь
сверкала великолепием.  Осенью,  в  дожди,  крыша  протекала,  и  на  полу
образовывались лужи. Он ходил по  торчащим  из  них  кирпичам  и  смеялся.
Вокруг него всегда было много людей. Он словно магнитом притягивал  их.  И
вдруг самоубийство.  Жуткая,  фантастическая  смерть.  Он  нарисовал  свой
чердак - строго реалистично, без  всяких  искажений:  дощатое  перекрытие,
темные от времени балки, паутина по углам. Под  одной  из  балок  в  петле
висит неестественно вытянутый человек в заплатанном свитере - торчат белые
носки. Валяется табуретка. Картина называлась  -  "Утро".  Она  стояла  на
мольберте посередине чердака, а  напротив  нее,  словно  отражение,  висел
автор. Свитер и носки. Табуретка. Лил дождь, и с крыши капало. И по  всему
полу  были  разбросаны  деньги  -  около  четырех  тысяч   десятирублевыми
бумажками. А  искаженная  перспектива  появилась  у  Сфорца.  Все  журналы
напечатали репродукцию,  где  изогнутые,  будто  в  кривом  зеркале,  люди
бродили между изогнутых домов. Говорили об углублении реализма.
     Был еще Розенберг, который делал  иллюстрации  к  Андерсену  -  очень
четкая линия и праздничный, до боли в глазах, чистый цвет. Он  вдруг  стал
зубным врачом и располнел так, что непонятно, как умудрялся входить в свой
кабинет. И был Ивакин с вихреобразным, срываемым ветром рисунком, уехавший
геологом куда-то на  Север,  и  Чумаков,  ставший  инженером,  и  Вольпер,
который делает чертей для продажи.
     - Я когда бросил писать, чуть с ума не сошел,  -  сказал  Вольпер.  -
Руки не могут без работы. Ну и - жить как-то надо.
     Погас. Словно выключили свет где-то внутри. Лицо вдруг стало  больным
и морщинистым. Без звука положил маску на край стола. Рядом - резец.
     - Ты продал ему штрих? - понял Климов. - Да? Грубый штрих. То, что ты
делал - будто ножом провели? Что ты молчишь? Я же помню твои картины - где
они?
     Он посмотрел на стены.  Черти  ухмылялись.  Сверкали  ледяные  глаза.
Вольпер посмотрел туда же, удивляясь, точно видел впервые.
     - Я никогда не писал картин, - надменно сказал он.
     - Ты их тоже уничтожил? Ты ненормальный, - сказал Климов,  -  у  тебя
были отличные вещи.
     - Запомни, пожалуйста, - сильно нажимая голосом, произнес Вольпер.  -
Я никогда не писал картин Я никогда не был художником.
     - У меня сохранились твои рисунки. Уголь и сангина.
     Вольпер встал - маленький, как воробей,  неумолимый.  Скрестил  ребра
рук.
     - У меня нет никаких рисунков.
     Голос его поднялся до высоких нот и заклекотал по-птичьи. Он втягивал
воздух раздутыми ноздрями.
     Бронзовым оскалом, торжествующе, светился в углу  мрачный  шестирукий
Шива.

     Рассаживались долго - двигали  тяжелые  обшарпанные  кресла,  скорбно
вздыхали и откашливались. У Печакина журавлиные  ноги  не  помещались  под
столом, он елозил ими, его вяло урезонивали, он втягивал западающие  щеки:
"А  что  я  могу?  В  карман  прикажете  положить?"  -   "Ну,   осторожнее
как-нибудь". - "Я их в карман не положу". Борих потер мягкие руки,  открыл
портфель и ушел в  него  с  головой.  Климов  тоже  сел,  как  деревянный,
чувствуя  подступающую  изнутри  дрожь.  Ему  сказали   трубным   голосом:
"Позвольте... м-м-м..." Он суетливо встал.  Сигиляр,  упираясь  медвежьими
руками, продавил кресло. Отдулся горячим  воздухом,  перекрыв  все  звуки,
сказал: "Вот и сели". Достал клетчатый платок, промокнул лоб.
     Больше свободных кресел не было. Климов занял единственный стул.  Он,
вероятно, предназначался как раз для него. Откусил заусеницу - скорей  бы.
"Зажгите свет", - не глядя, сказал Букетов. Никто не  пошевелился.  Климов
подождал - обмирая,  прошел  к  двери  по  скрипящему  паркету.  Сумрачный
дневной свет смешался с электрическим  -  неприятно  для  глаз.  "Что  они
делают? - с испугом подумал он. - Они же ничего не увидят. Нельзя смотреть
при таком освещении. И стены розовые. Просто ужас. Невозможный  фон..."  -
"Кгм!.. Так что же?" - произнес Букетов. Лапиков,  раскладывавший  бумаги,
немедленно зашептал что-то таинственное.  "А,  давай,  давай",  -  голосом
хорошо пообедавшего человека сказал  Букетов.  Печакин  перегнулся  к  ним
через стол. Все трое сомкнулись бутоном. Замерли. Поднимая  живот,  громко
дышал Сигиляр. Борих, как мышь, шуршал головой в  своем  портфеле.  Климов
осторожно ступал на стонущий  паркет.  Бутон  распахнулся.  "Ха-ха-ха!"  -
вытолкнул из горла Букетов. Словно заколотил три гвоздя. "Ну ты уж  это...
Ну ты уж того..." - разгибаясь длинным телом,  сказал  Печакин.  Довольный
Лапиков подмигивал сразу обоими глазами.
     - Кгм!.. - сказал Букетов.  Как  обрезал.  Посмотрел  на  разложенные
бумаги. - Кгм!.. Разве у нас что-то осталось?
     - А вот есть еще история, - медным басом сказал Сигиляр.
     К нему немедленно повернулись. Борих вынул голову из портфеля.
     - Отличная история... Как этот  -  ну,  вы  его  знаете...  Он  пошел
туда... Чтобы, значит, отвертеться... Не хотел на  себя  брать  -  ну,  вы
знаете... И там ему дали по морде...  Хы...  Да,  история...  Жуть  берет.
Вспомню, расскажу, - пообещал Сигиляр.
     Несколько секунд все чего-то ждали. Потом вдруг задвигались.
     - Еще одна работа, - деловым тоном сказал Лапиков.  Пополз  носом  по
листу бумаги. - Климов  Николай  Иванович,  год  рождения,  член  Союза  с
такого-то, картина размером и весом. Вес не указан. На тему - пейзаж,  под
названием - "Река Тихая". Масло. Изготовление - сентябрь этого года.
     - Пейзаж - вещь подходящая, - одобрил Сигиляр.  Шумно  подул,  сложив
кольцом красные, словно без кожи, губы.
     - А я думал, мы все обсудили, - недовольно сказал Печакин. Вытянулся,
как циркуль, поднял острый подбородок.
     - Нет, этот... Климов остался, - глядя в лист, сказал Лапиков.
     - Но я определенно думал, что мы все  обсудили,  -  Печакин  искривил
лицо.
     - Да всего одна картина, - сказал Лапиков, не отрываясь.
     - Ну так обсудим завтра, - сказал Печакин.
     - Да тут на полчаса, - сказал Лапиков.
     - А когда мы закончим? - кисло сказал  Печакин.  -  Я  за  то,  чтобы
обсудить завтра. Валентин Петрович, Валя, как ты считаешь?
     Букетов сердито шевельнул бровями:
     - Надо развязаться побыстрее.
     - Вот и я говорю, - сказал Печакин.
     "Я сейчас уйду, - подумал Климов. - Просто встану и  уйду.  И  хлопну
дверью. Они, наверное, даже не заметят. И пусть делают, что хотят. Ну их -
подальше". Он знал, что никуда не уйдет. Боясь  выдать  себя,  зажал  руки
коленями, опустил голову. Паркет был  малиновый,  из  квадратных  шашечек,
сильно затоптанный. Очень скучный паркет.
     - Товарищи, давайте что-нибудь решать, - сказал Букетов. -  Обсуждаем
сегодня или переносим на завтра?
     Сигиляр перестал дуть, набрал полную грудь воздуха и  бухнул,  как  в
бочку:
     - Собрались - обсудим!
     - Вениамин Карлович!
     - Мне все равно, - вежливо сказал Борих из портфеля.
     - Тогда сегодня.
     - Ну как хотите, - недовольно сказал Печакин. - Только сегодня  я  не
могу задерживаться.
     - Климов, Климов... -  вспоминал  Букетов,  глядя  на  Климова.  Тот,
ненавидя себя, мелко покивал, выдавил кроличью улыбку: они  были  знакомы.
Букетов вспомнил и затвердел широким лицом.  -  А  почему  посторонние?  -
Лапиков сказал ему что-то. - Ну  так  что,  что  автор?  Есть  порядок.  -
Лапиков пошептал еще. Ясно послышалось: "Сфорца". - А, ну тогда  ладно,  -
равнодушно согласился Букетов. -  Тогда  будем  начинать.  Поставьте  там,
пожалуйста, - протянул  руку  с  квадратными  пальцами  по  направлению  к
мольберту. Климов было  дернулся,  но  Лапиков  уже  откуда-то  из  узких,
вертикальных, пронумерованных стеллажей достал  картину,  понес,  водрузил
как-то неловко - она вдруг соскочила.  Климов  зажмурятся,  заранее  слыша
удар о пол, треск разваливающейся рамы и невыносимый,  бороздящий  ногтями
по живому сердцу звук перегибающегося полотна.
     - Вот она, - сказал Лапиков, отряхиваясь.
     Помолчали. Печакин выпятил тонкую губу, смотрел  -  сквозь.  Лапиков,
вернувшись  на  место,  быстро-быстро  заполняют  лист  ровным,  убористым
почерком. У Букетова было такое выражение лица, словно  он  увидел  именно
то, что ожидал увидеть.
     - Реализм, - выдохнул Сигиляр.
     Будто кирпич положил.
     Опять помолчали. Из коридора доносились неразборчивые голоса.
     - И все-таки лучше перенести на завтра, - сказал Печакин. - Что мы  -
в самом деле? Кто нас торопит? Как будто нет времени.
     Климов не мог  смотреть.  Неужели  это  написал  он?  Розоватая  тень
пленкой  легла  на  картину.  Краски  потускнели  и  смешались.   Казались
грязными. Словно рисовали половой тряпкой. Мазня какая-то.
     - Это что? - спросил Сигиляр, неопределенно потыкав  рукой  в  нижнюю
часть полотна.
     - Река, - не отрываясь от бумаг, ответил Лапиков.
     - Ага, река, - Сигиляр был удовлетворен. - А вот это?
     - Омут, - не глядя, сказал Лапиков.
     - Уже понятнее. А тут что - навроде рояля?
     - Куст.
     - Кругом реализм, - заключил Сигиляр.
     Выставил из кресла толстые ноги в широких, мятых штанинах.  Съехавшие
носки у него были разноцветные - синий и красный.
     - Минуточку внимания, - твердо сказал Букетов и постучал авторучкой о
стол. - Прежде всего надо иметь в виду, что  реализм  -  это  правдивое  и
объективное   отражение   действительности   специфическими    средствами,
присущими тому или иному виду художественного  творчества.  -  Обвел  всех
стальным взглядом, особенно  задержался  на  Климове.  Встала  невозможная
тишина. Борих перестал шуршать в портфеле. "Угум", - независимо подтвердил
Сигиляр. - Мы знаем, - сказал Букетов, - что  реализм  представляет  собой
генеральную тенденцию  поступательного  развития  художественной  культуры
человечества. - Еще раз  обвел  всех  неумолимыми  глазами.  Климов  молча
страдал. У Лапикова шевелились губы, он записывал.  -  Именно  в  реализме
обнаруживается  глубинная  сущность  искусства  как   важнейшего   способа
духовно-практического освоения действительности.
     - Ах, какой домик у Франкаста,  -  вдруг  мечтательно  сказал  Борих,
потирая белые, сдобные, как у женщины,  руки.  -  Какой  домик.  Сказочный
домик. Представьте себе - два этажа, с черепичной крышей, знаете  -  такая
финская  крыша,  очень  симпатичная,  черепичка  к  черепичке.  А  галерея
деревянная и сплошь отделана витражами. На  тему  распятия  Христа.  Между
прочим, Национальный музей хотел их купить  -  эти  витражи,  но  Франкаст
отказался. - Борих почмокал, не находя слов.  -  И  чудесный  сад  на  три
гектара. Целый парк, а не  сад.  Как  в  Версале.  Беседки,  пруды.  Между
прочим, в доме у него неплохой  бассейн.  И  все  это  буквально  рядом  с
Парижем. Он отвез меня на машине, меньше часа езды. Я  смотрел  его  серию
"Человек наизнанку", шестьдесят офортов.  Завихрения,  конечно.  Он  якобы
отрывает сознание от самого себя и переводит его в мир немыслящей материи.
Такая,   знаете,   психотехника.   Это   сейчас   модно.   Называется    -
психологическая компенсация безволия личности. Не наша  теория.  Я  о  ней
писал - в прошлом году, в "Искусстве", в пятом номере. Но между прочим,  у
него в бассейн подается морская вода. И это, заметьте, под Парижем,  можно
сказать, в пригороде.
     - Кгм! - сказал Букетов.
     Борих закатил голубые глаза: "Ах и ах!" -  скрылся  в  портфеле.  Там
зачмокал, зашуршал.
     Букетов сказал веско, ставя слова забором:
     -  Там,  где  художественное  творчество   отделяется   от   реальной
действительности  и  уходит  в  эстетический  агностицизм   или   отдается
субъективистскому произволу, там уже нет места реализму.
     - Валентин Петрович, я не успеваю, - быстро сказал Лапиков. Ручка его
бежала с сумасшедшей  скоростью.  "Где?"  -  спросил  Букетов.  "Вот  тут:
агностицизм". - "...или отдается субъективистскому произволу,  -  медленно
повторил Букетов, - там нет места реализму".
     Он  посмотрел  на  картину.  И  все  тоже  посмотрели.  Климов  плохо
соображал. На картине был вечер. Сумерки. Колыхалась  темная  трава.  Ива,
согнувшись, полоскала в воде длинные  упругие  листья.  Из  омута  торчала
коряга. Небо было глубокое, с первыми проступающими звездами -  отражалось
в реке так, что казалось: течет не вода, а  густой  воздух  -  прозрачный,
теплый и очень свежий.
     - Где тут агностицизм? - раздавленным голосом спросил он.
     Никто не ответил. Словно ничего и не было сказано.
     - Бывал я в Париже, - нахмурясь,  произнес  Сигиляр.  -  В  пятьдесят
восьмом году. С делегацией, то есть... Ну -  вы  знаете...  Там  еще  этот
был... Не помню, как его... Скандалист... Он потом  развелся...  Жена  его
выгнала...
     - Прошу прощения, - торопливым и высоким голосом  сказал  Печакин.  -
Это не имеет никакого отношения к делу.
     - А вот верно, вместе с тобой и ездили! - Сигиляр обрадованно  поднял
руку, широкую, как лопата. - Ты еще за Колотильдой ухлестывал, а она  тебе
по щекам надавала прямо в гостинице... Хы!..
     - Позвольте,  позвольте!  -  возмущенно  крикнул  Печакин.  Попытался
встать, застрял под столом неразогнутыми ногами. Букетов  и  Лапиков  враз
посадили его, заговорили с двух сторон - настойчиво. Печакин вырывался, но
не сильно.
     - И правильно  надавала,  -  сказал  Сигиляр.  -  Колотильда  -  баба
самостоятельная. У нее - во! - Он показал, что именно во, отведя  руку  на
полметра. - Ей здоровый мужик нужен, а не интеграл какой-нибудь!
     - Позвольте!
     - А что ей в тебе интересного - один позвоночник, -  резонно  заметил
Сигиляр.
     Печакин  вырывался  уже  по-настоящему.  Бился,  как  рыба  в  сетях:
"Возмутительно!" - "Да будет тебе", - гудел Букетов, давя ему на плечи. "Я
этого так не оставлю!" - "Да ладно". - "Нет, я в правление пойду,  сколько
можно позволять!" Лапиков хватал его за руки: "Ну успокойся, ну подумаешь:
ерунда". - "Я в суд подам за клевету!" -  "Ну  все  уже,  все,  -  говорил
Лапиков - ну закончили. Валентин Петрович, скажи ему..."
     - Кгм!.. Предоставляю слово.
     Лапиков встал.
     - У меня есть мнение, - сказал он. Покосился на Печакина, тот  шипел,
остывая. - У меня мнение. Нам  показывают  картину.  Художник  Климов.  На
картине нарисована река и деревья. Природа, значит. А вес  не  проставлен.
Ведь сколько можно говорить, товарищи! Ведь уже тысячу раз  говорили,  что
нужно проставлять вес. А все равно не проставляют.  Вот  художник  Климов,
который автор, он с какого года рождения? Не мальчик уже - пора бы понять.
А если мы будем складировать? Или,  скажем,  погрузка.  И  в  транспортных
накладных надо указывать. Я это который год говорю, а толку никакого. Пора
бы. И к тому же - член Союза. Должен соблюдать.
     Лапиков сел.
     - Совершенно согласен, - строго сказал Букетов. - Факт вопиющий.  Как
полагают члены Комиссии?
     - Париж... - задумчивым басом сказал Сигиляр. -  Один  только  раз  и
пустили... Да... Видел там Пикассо... Пабло, то есть... Ну - вы  знаете...
Ничего - хилый мужичок, а вот - художник... - Он  окончательно  задумался,
так  что  пропали  звериные  глаза,  надул   щеки,   почесал   ступенчатый
подбородок.
     У Климова кружилась голова. Назойливо звенело в ушах. Что происходит?
Голоса звучали, как сквозь вату. "Оскорбление",  -  говорил  Печакин.  "Да
успокойся ты", - просил его Лапиков. "Я все равно этого не оставлю". - "Да
ерунда". - "И вообще я опаздываю". - "Подожди, сейчас заканчиваем". -  "Не
могу я ждать, у меня встреча с Мясоедовым". - "С каким Мясоедовым,  с  тем
самым?" - "Ну, я не знаю, - вмиг погасшим голосом сказал Печакин. - У меня
просто дела". - "Нет, уж ты, Костя, не темни, разве он  приехал?"  -  "Ну,
наверное... - промямлил Печакин. - Я толком не знаю".  Букетов  повернулся
всем телом: "Приехал Мясоедов?" - "Вот Костя говорит, что приехал".  -  "Я
ничего не говорю..." - "У  тебя  же  с  ним  встреча".  -  "Не  то,  чтобы
встреча..." - "Так приехал он или нет?" - сказал Букетов. Лапиков согнулся
под его взглядом: "Ничего не известно". - "Хорошее дело, - сказал Букетов,
- приехал Мясоедов, а тебе ничего не известно". -  "В  секретариате  можно
выяснить". - "Почему же ты не выяснил?" - "Его ожидали в будущем  месяце".
- "Так сходи и выясни. Хорошее дело: приехал Мясоедов, а мы  сидим  тут  и
непонятно чем занимаемся".
     Ступая, будто в трясину, Лапиков пошел к дверям. Прикрыл беззвучно.
     Букетов поднялся.
     - Будут еще какие-нибудь мнения?
     В тишине скрипнуло кресло.
     - Вениамин Карлович!
     - Мне все равно, - сказал Борих из портфеля.
     - Кгм!
     - У Репина вот - бурлаки, - напряженно подумав, сказал Сигиляр. - Они
идут по реке. По Волге, то есть. И тащут баржу. То есть, на себе тащут.  -
Он тяжело вздохнул. - Кругом реализм.
     - Это существенно, - сказал Букетов. - Репин - величайший художник. И
мы будем постоянно черпать из его творческого наследия.
     - Именно, - ерзая, сказал Печакин.
     Букетов неторопливо посмотрел на часы.
     - Что же, на мой взгляд, обсуждение прошло очень интересно.  Возникла
острая и принципиальная дискуссия,  выявились  различные  точки  зрения...
Кгм!..  Но,  к  сожалению,  представленная  нам  работа  товарища  Климова
выполнена пока еще на недостаточно высоком художественном  уровне.  Автору
был сделан ряд серьезных замечаний. Я думаю,  он  их  учтет.  -  При  этом
Букетов посмотрел не на Климова, а в окно. - В заключение я хочу  особенно
подчеркнуть, что не всякое изображение внешних фактов может быть  признано
реализмом. Эмпирическая достоверность художественного  образа  приобретает
ценность   лишь   в   единстве   с   правдивы