чтобы
лучше  видеть  -  наклонилась  над  любовником...  и  вдруг  безжалостно
выплюнула ему в лицо темную струю. Он зашелся в кашле, резко оторвал  от
подушки голову - длинные волосы его рассыпались, как черные искры,  -  и
двинул правым плечом, собираясь, видимо, ударить ее, но рука, как собака
на цепи, замерла, натянув веревку. Другим концом веревка была  привязана
к стойке кровати. На верху высокой стойки пугливо мигала свеча.
   "Вот сука!  -  возмутился  про  себя  Ходасевич.  -  Она  точь-в-точь
повторяет Катарину!.. Постой... это что же?.. И за мной так  наблюдали?!
Вот эти козлы?!" - Ходасевич резко оглядел комнату, в которой находился,
оглядел свирепым и одновременно оскорбленным взглядом.  Ему  показалось,
что границы  помещения,  изъеденные  полумраком,  подобно  краям  ткани,
трахнутым молью,колышутся. И на фоне  этого  жуткого,  сводящего  с  ума
колыхания Ходасевич увидел вдруг Тома. "Черт! Этот  самодовольный  боров
все видел! Как меня  имела  эта  эрудированная  дрянь!..  Ну,  Катарина,
убью!"
   Вадька, как ужаленный, взвился со стула и,  грубо  отпихнув  какую-то
дамочку, тут же завопившую не своим голосом, буцнув  чей-то  пластиковый
дипломат, от удара об пол  издавший  хлесткий,  как  выстрел,  звук,  не
целясь разбив чужой барсеткой хилую  лампочку  над  входом  в  "домашний
кинотеатр", вылетел пулей на лестницу. Съехал по перилам вниз,  разорвав
брючину, огляделся -  ничего  не  увидел  глазами,  подернутыми  пеленой
ненависти,  и  понесся,  опустив  голову,  как  озлобленный  бычок,   по
коридору. Бац! - не успел пробежать и  тридцати  шагов,  как  из  темных
закоулков дома, прямо под ярким светильником  с  подрагивающей,  как  от
тика, раскаленной спиралью, на него вышел тореадор.
   Смельчак обнаглел до такой степени, что с  головы  до  колен...  нет,
значительно выше колен облачился в красную тряпку. Той красной  тряпкой,
при  более  близком  рассмотрении,  оказалось  дорогое  вечернее  платье
Катарины. Оно заметно стало короче, девушка явно его  обкорнала.  Платье
так  эффектно  обтягивало  ее  материализовавшиеся   достоинства,   что,
казалось, еще секунда - и тугая девичья плоть разорвет в  клочья  тонкую
ткань. В этот момент Ходасевич понял, почему  особо  сексуальных  женщин
называют  бомбами.  Но  вида  не  подал,  что  готов  погибнуть  под  ее
осколками. Напротив, тут же перешел в наступление.
   - Ах ты порнозвезда выискалась! Да еще с философскими  наклонностями!
- Ходасевич, едва сдерживая гнев, прижал Катарину  к  стенке.Забила  мне
мозги байками про греков с их одержимыми музами, а потом,  дрянь  такая,
давай насмехаться при людях!.. Я был в  той  комнате,  Катарина!  Я  все
видел, все! Как за прозрачной стеной занимаются любовью!.. Тот, как и я,
не подозревал,  что  за  ним  наблюдают  десятки  глаз.  Эти  бесстыжие,
похотливые люди!.. Тебя, значит, возбуждает... вдохновляет чужой позор и
твой собственный?
   Так мне наплевать на твой позор! Но меня ты не смела выставлять,  как
свою говняную керамику!..
   - О чем это ты, Вадим? -  холодно  оборвала  Катарина.  -  Веди  себя
прилично! Ты вчера явно перебрал. Так впредь не забывай - ты  у  меня  в
гостях!
   - Что-о?! Вести себя прилично?! Ну, дрянь!..  -  рассудок  Ходасевича
вконец помутился. Вадька замахнулся, собираясь дать  Катарине  пощечину,
но девушка ловко увернулась, Вадькина рука  понапрасну  рассекла  воздух
над  ее  волшебной  прической,  а  сам  Ходасевич,  потеряв  равновесие,
врезался  головой  в  стену,  неожиданно  оказавшуюся  тонкой   фанерной
перегородкой.
 
10 
 
   Пробив  стену,  как  подстреленный  гангстер   в   сериале   "Полиция
Лос-Анджелеса", Ходасевич ввалился в  незнакомую  комнату  и  рухнул  во
что-то сырое, холодное, чей запах ему был до  боли  знаком.  "Глина!"  -
догадался Ходасевич. Глина залепила ему  глаза,  нос  и  рот.  Вытершись
рукавом, Вадька увидел  прямо  перед  собой  гончарный  круг  с  маховым
колесом внизу, на круге - кусок глины, еще минуту назад обещавший  стать
горшком или вазой. На  глине  отчетливо  виднелся  отпечаток  Вадькиного
носа. Из-за гончарного круга молча, грозно набычившись,  поднялся  голый
по пояс Том.
   - Вот это встреча! Том! А ты-то что здесь делаешь?! Ты же только  что
был в кинозале!
   Том, вывалив живот на круг,  видимо  для  того,  чтобы  придать  телу
должную устойчивость, все так же молча,  зато  не  размахиваясь,  врезал
Ходасевичу по физиономии.
   Ударом Вадьку развернуло на 180 градусов, словно специально для того,
чтобы он снова упал лицом в  месиво  из  глины.  Черт!  Вадьку  пронзила
острая боль, когда он плюхнулся в  холодную  глину  -  этот  идиот  Том,
кажется, сломал ему нос! Ползая с закрытыми глазами, Ходасевич наткнулся
на ведро с  водой.  Жадно  прильнул,  сделал  глоток-другой  горьковатой
водицы, с отвращением выплюнул, умылся - боль еще острей  резанула  его,
будто на месте носа вбили деревянный клин.
   Когда открыл глаза, увидел, что в комнате  он  один  -  Тома  и  след
простыл. "Ну и ну! Том - гончар! Кто бы  мог  подумать!.."  -  Ходасевич
покачал головой. Из разбитого носа закапала кровь.  Следы  крови  Вадька
обнаружил и в ящике с глиной, в которую только что влетел.
   Пошатываясь, морщась от боли в переносице,  прижимая  к  ней  носовой
платок, Ходасевич обошел небольшую комнату, знакомясь с ее содержимым:
   "Гончарный круг, ящик с глиной, ведро... А вон там что? Ага, еще один
ящик!"
   Второй  ящик  почти  доверху  был  тоже  наполнен  глиной.  Ходасевич
зачерпнул из него - глина была  белой  и  мягкой,  -  слепил  небольшой,
размером с кошачью голову, мячик, потом,  сам  не  зная  зачем,  вздумал
сравнить с глиной в первом ящике.
   "Должна же быть какая-то  разница!  Какой  смысл  столько  одинаковой
глины держать?.." Интуиция Ходасевича не обманула - глина в первом ящике
оказалась темней, с бурым оттенком и намного  жестче.  "Разве  из  такой
что-нибудь путевое слепишь?" На темной глине  то  тут,  то  там  чернели
пятна засохшей Вадькиной крови.
   Ходасевич, перебрасывая из руки в руку  глиняный  мячик,  вернулся  к
гончарному кругу. Недолго смотрел на него,  потом  решился.  Ожил  круг.
Из-под  Вадькиных  пальцев  выходило  что-то  замысловатое,   случайное,
порождение скорее боли, чем вдохновения. Но Ходасевич не  успел  придать
новорожденному даже грубой  формы.  Раздался  сильный  удар,  из  стены,
расположенной под прямым углом к  тому  месту,  которое  совсем  недавно
проломил Ходасевич, брызнули во все стороны куски фанеры,  и  в  тот  же
миг, возникнув в центре фонтана осколков, в  комнату  упал  человек.  Он
рухнул  прямо  на  гончарный  круг,  погребя   под   своей   физиономией
нерожденное Вадькино искусство. Комья глины  разлетелись  из-под  звучно
шмякнувшей о круг головы незнакомца, некоторые угодили на Вадькин свитер
и брюки. Ходасевич пришел в ярость - схватив мужчину за длинные  волосы,
несколько раз ударил  лицом  о  гончарный  круг.  Незнакомец  вздрогнул,
попытался даже привстать, но уже в  следующую  секунду,  после  сильного
удара о камень, подозрительно обмяк и уронил голову в глиняное месиво.
   Вадька, скинув незнакомца на пол, осторожно перевернул его  на  спину
и, глянув на его расквашенную физиономию, удивленно присвистнул:  "Ох  и
ни хрена себе!" Ходасевич вдруг узнал в бедолаге мужчину,  занимавшегося
любовью за прозрачной стеной, на той же чертовой кровати, на которой  до
него  трахался  прилюдно  сам  Ходасевич.  Вадька  заметил   в   черных,
перепачканных  в  глине  и  крови  длинных  волосах  незнакомца  (сейчас
Ходасевич напрягал свою память, пытаясь вспомнить, где  раньше  встречал
этого человека) снежный, точно седой, клок.
   Тогда, сидя в импровизированном домашнем театре,  Ходасевич  наблюдал
позор этого человека, сейчас был виновником его... Нет, только не это!
   Ходасевич в страхе попятился от убитого  или  лежащего  без  сознания
человека, когда одна деталь привлекла его внимание  настолько,  что  он,
поборов страх, вновь приблизился к кругу и склонился над ним. Вадька  не
в силах был объяснить себе одну вещь, так поразившую его: часть  светлой
глины, залитой  кровью  незнакомца,  вдруг  потемнела.  Отломив  комочек
изменившейся в цвете глины, Ходасевич  попытался  размять  его  -  глина
стала значительно жестче. "Прямо как та,  из  первого  ящика...  Кстати,
когда я  упал  -  я  хорошо  помню,  -  то  обрызгал  кровью  тот  ящик.
Следовательно...  Что  из  этого  следует?   -   лихорадочно   соображал
Ходасевич. - Да пока ничего особенного. Ну, темнеет глина от попадания в
нее крови, ну, менются ее свойства - что из этого?"
   Ходасевич все-таки сравнил глину из первого ящика и ту, что лежала на
круге, - глины и в самом деле были очень похожи по цвету и жесткости.
   Но какой-то определенный вывод  Вадька  не  спешил  делать.  В  конце
концов, никаких особых свойств он в темной глине так и не обнаружил.
 
11 
 
   Было четверть шестого вечера. Ходасевич посмотрел на время, уже когда
выходил из странного дома. Удивительно, что, оказывается, у Вадьки  были
часы - в доме он совершенно о них позабыл. Выходя из сеней, Ходасевич не
удержался и зацепил взглядом нацарапаную на стене духовную  аксиому:  "Я
есьм Путь и Истина и  Жизнь".  Кажется,  только  сейчас  Вадька  начинал
понимать ее смысл - сейчас, когда  покидал  обитель  языческих  богов  и
место жертвоприношений. "Путь от греха к  греху  -  вот  она,  жизнь!  -
подумал Ходасевич. - Жизнь без  греха  -  разве  это  жизнь?  А  истина,
наверное, в раскаянии, а не в бескомпромиссном воздержании".
   Такие умные мысли - вроде и не его,  Ходасевича.  Возле  дома,  среди
крылатых мартовских сумерек, он увидел Катарину и беззлобно помахал  ей.
Девушка приветливо ответила ему, убирая в карман плаща сотовый  телефон.
Катарина подошла и сказала коротко: "Сейчас подъедет такси".
   В машине Ходасевич вспомнил об Эросе, вынул его из  куртки  и  поднес
близко к глазам. Таксист, глянув в зеркало, предупредительно  включил  в
салоне свет. Ходасевич увидел, что глина, из которой вылеплен лук Эроса,
темного цвета.
   - Ты хотел меня о чем-то спросить? - вдруг громко  сказала  Катарина.
От неожиданности Вадька вздрогнул, но нашелся что ответить:
   - В твоей компании время всегда содержательней. Может, оно  не  такое
динамичное, длится дольше, чем обычное время, то есть время без тебя.
   Иногда даже кажется, что время твое слишком затянуто. Что в нем много
фетиша.
   Потом это ощущение проходит и остается соль.
   - Соль? - недоуменно переспросила Катарина.
   - Да, соль. А как же без нее?
   В избе под вывеской "Собака  баска  Вилли.  Бар",  как  всегда,  было
сильно накурено, било  в  нос  резким  запахом  потных  надушенных  тел.
Ходасевич  огляделся:  новая,  незнакомая   ему   тусовка   с   хмельной
самозабвенностью играла в стриптиз с капустой. Неподалеку гораздо меньше
народа метало цветные дротики в карту Сум, в  очередной  раз  завоевывая
кому-то город. Вадька всмотрелся: Тома среди  возбужденных  стрелков  не
было. "А жаль. Я бы с удовольствием съездил  ему  по  харе!"  Ходасевичу
стало скучно. Он  поискал  взглядом  Катарину  -  не  видать  нигде  его
неверной подружки! Покинула его, отправилась,  видно,  охмуривать  новую
жертву. "Интересно, сколько у нее в запасе керамических Эросов?"
   Вдруг Ходасевич заметил Василия Ивановича.  Старый  чиновник,  уронив
голову в тарелку, кажется, с паштетом, полусидел-полулежал за стоящим  в
углу столиком. Сердце у Вадьки нехорошо закололо. Вообще-то, ему глубоко
наплевать было на старого пердуна, но мало ли что...  Ходасевич  подошел
ближе к столу - Сахно не подавал признаков жизни. Под стулом, на котором
он сидел, расплывалась темная  лужица.  Вадька,  тревожась,  наклонился,
взял  безжизненную  руку  старика,  но  пульс  искать  не  стал   -   из
полуоткрытого рта Сахно в нос ударил смрад перегара. В тот же миг  снизу
раздался насмешливый  женский  голос:  "Вася  в  жопу  пьян!"  Ходасевич
заглянул под стол - сидя на корточках, там озорно писала Ника. Ходасевич
плюнул в темную лужицу и, не оборачиваясь, выбежал из бара.
   Быстро поймал такси - "форд" пяти-шестилетней давности.
   - Конечно, всякое бывает, но чтобы женщина работала таксистом,  такое
я лишь однажды видел! - Ходасевич ни с того ни с сего завел с  водителем
разговор.
   - Теперь не скоро увидишь, -  глянув  искоса  на  пассажира,  ответил
таксист. - Я знаю лишь одну такую девчонку... Надо ж такому случиться, -
водитель сокрушенно  вздохнул,  -  сегодня  ее  угораздило  втесаться  в
грузовик. Правда, тот хмырь сам виноват - грубо,  сволочь,  подрезал  ее
"форд". А она привыкла к красивой езде...
   Ходасевич больше не слышал таксиста. Он ясно вспомнил ту жизнелюбивую
красивую женщину.
   - ...Но ничего! Ты, я вижу, знаком с ней. Не боись! Девчонка  хоть  и
ухоженная, но из отчаянных. Отделалась легкими повреждениями.  Сейчас  в
ЦГБ лежит, там можешь ее спросить...
   "Ну слава Богу!" - вздохнул Ходасевич, но сердце не отпускало.
   Вадька никак не мог избавиться от навязчивого внутреннего  диалога  с
тем волосатым мужиком, которого он сегодня  саданул  о  гончарный  круг.
Вадька уже мысленно орал ему, а тот как  воды  в  рот  набрал...  Такси,
виляя по извилистым барановским улочкам, подъезжало к странному дому.
   Метрах в тридцати от него, за углом старенькой  хаты  Вадька  заметил
капот чьего-то задремавшего "уазика", но не придал этому  значения:  все
внимание Ходасевича было обращено на Катаринин дом. За  высоким  мрачным
забором, как в утробе матери, притаилась черная тишина. Отворяя  тяжелую
дверь в  воротах,  Ходасевич  напрягся:  он  готов  был  услышать  крик,
обязательно дикий, истошный...
   "Черт! Тихо..."  Проникнув  в  пустынный,  будто  заброшенный,  двор,
Вадька вновь забеспокоился:  "Не  кричат  только  мертвые...  Интересно,
когда человека рожают или убивают - он кричит одинаково?"
 
12 
 
   В  доме  горел  все  тот  же  ровный,   флегматичный   свет,   словно
быстротечность  времени  его  не  касалась.  Проходя  по  длинному,  как
подземный ход, коридору, трудно было понять,  что  снаружи  -  день  или
ночь, зима или поздняя осень, рай или ад.  Дом,  странный,  неуживчивый,
щедрый на разные пакости,  сейчас  варился  в  собственной  тишине,  был
оторван от реальности, как человек с  помутившимся  сознанием.  В  таком
доме могло все случиться!
   В дурной комнате на гончарном круге в  одиночестве  истекала  красным
воском свеча. Ее дрожащий, напуганный  темнотой  свет  проходил  Млечным
путем вдоль черной  спины  лежавшего  неподвижно  человека.  Голова  его
выглядела неестественно круглой, будто распухшей, и этим вселяла ужас  в
бедного Ходасевича. Руки его дрожали. "Черт! Во попал! Що зараз робыти з
цым жмурыком?"
   Вадька почувствовал  острую  необходимость  занять  чем-нибудь  руки.
Пальцы нащупали камень. Наклонившись к свече, так, что ее жгучий  язычок
едва не лизнул щеку, Вадька поднес камень к глазам - то была окаменевшая
белая глина.
   Ходасевич, рассвирепев сам не зная отчего, отшвырнул  глину  в  угол,
захваченный комнатной мглой. Быстро  ощупал  гончарный  круг  и  тут  же
успокоился  -  пальцы  коснулись  холодного,  мягкого   и   одновременно
упругого. Да, в глине чувствовалась удивительная  упругость,  словно  то
была и не глина, а чье-то молодое  сильное  тело.  Мурашки  побежали  по
Вадькиной спине. Он, воодушевившись вдруг предчувствием чего-то пока еще
неосознанного, но - уверенность нарастала - обязательно необыкновенного,
улыбнулся и осторожно свернул глиняный блин в трубочку. Стал раскатывать
ее, быстрей, еще быстрей!.. Свеча слетела с  круга  и,  зацепившись  обо
что-то огненным гребешком, сникла. В кромешной темноте Ходасевич докатал
глиняную колбаску - из нее вышла прямо-таки увесистая дубинка.  Похлопал
дубинкой по руке - она влажно зашлепала по ладони,почувствовал, как  она
гнется. Потом отогнул ее конец и слепо поднес к лицу -  через  несколько
секунд конец дубинки уперся ему в щеку. "Поразительно!
   Разогнулась!.."
   В такой  позе,  с  поднятой  вертикально  глиняной  дубинкой,  Вадьку
врасплох застал жесткий свет, вспыхнувший в комнате.
   - Ого! А это кто, Андреич?! - молодым,  по-сумски  грубоватым  баском
воскликнул худенький, низенький человечек в  форме.  Второй  милиционер,
выше и гораздо крупней молодого,  выхватил  с  левого  бока  дубинку  и,
нацелив на обалдевшего Ходасевича, словно собравшись  сыграть  с  ним  в
бейсбол, прорычал:
   - А ты у него спроси! Ты кто? - здоровый милиционер глазищами  цеплял
Ходасевича, как пацан пацана, но тут же осекся: взгляд его упал на  ногу
в мужском туфле и брючине - в тени гончарного круга, казалось,  замертво
распласталось тело человека. -  Е...  твою  мать!  Под  конец  дежурства
такое! А ну-ка, Саня, глянь - дышит чи жмурик  уже...  А  ты  что  встал
бараном?! - здоровяк отвел слегка за спину руку  с  дубинкой.  Казалось,
еще миг - и он ринется на перетрусившего Вадьку.  -  Быстро  брось  свой
прут!!
   - Глина это, - промямлил Ходасевич.
   - Яка ще глина?! Ты мне мозги не пудри! А то щас твои на тесто пущу!
   Ходасевич послушно уронил глиняную дубинку, та больно стукнула его по
коленке.
   - Ой! - вскрикнул Саня, выпрямляясь  над  неподвижным  телом.Андреич,
это не жмурик. Это кукла. У нее голова из тря...
   - Что ты несешь?! - здоровяк нагнулся  над  телом.  -  На  хрена  она
здесь?.. Это ты, что ли, придурок, бросил? А ну давай сюда паспорт!
   - Чей, куклы? - неожиданно даже для самого себя пошутил Ходасевич.
   - Шо-о?! Прикалываешься?! - угрожающе надвинулся на  Вадьку  здоровый
милиционер. - Щас мы тебя так по-при-калываем! Саня, быстро за руль!
   Едем!
   В отделении пахло казармой. На душе у Вадьки было противно и страшно.
Мерзко от такого скопления разного люда - сброда  и  вроде  бы  нет,  но
одинаково несимпатичного, наверное оттого, что  судьба  свела  Вадьку  и
всех этих людей, прячущих или, наоборот, пялящих на него глаза, схватила
за шкирку и стукнула лбами друг о дружку здесь, в отделении  раймилиции.
Навряд ли грешникам приятно общество друг друга в аду!
   - Ну,  выкладывай!  -  усталым,  безразличным  голосом  начал  допрос
мужчина лет 35, одетый в черный кожаный пиджак и такого же цвета джинсы.
Его высокий, с большими залысинами лоб показался Ходасевичу  похожим  на
живот беременной женщины. "Неужто мыслей столько умных?"
   - Да я ни в чем не виноват! - с плохо скрываемой дрожью в голосе стал
оправдываться Вадька. Но тут  ему  под  левую  лопатку  больно  уперлись
чем-то твердым.
   - Уйди прочь, Андреич! - поморщился следователь. - Еще будет время...
поговорить с человеком. Да. Так я не услышал, в чем ты не виноват!
   Вадька  замялся,  подбирая  слова  к  неясной  еще  для  него  самого
исповеди.  Ходасевича  опередил  Саня,  худющий  молоденький  сержантик,
говорящий грубоватым баском:
   - Пал Васильевич! Вот что мы у него изъяли!
   С этими словами Саня положил на стол перед  следователем  дубинку  из
глины.
   - Это что... холодное оружие? - лениво  спросил  Пал  Васильевич,  не
касаясь дубинки.
   - Она и в самом деле холодная. Это глина. Причем не простая.
   Удивительная! - все  больше  набираясь  неизвестно  откуда  взявшейся
отваги, спешил исповедаться Ходасевич - его прорвало. -  С  этой  глины,
собственно, все и  началось.  Точнее,  с  моего  интереса  к  ней.  Вот,
попробуйте согнуть эту колбаску... Видите, как она разгибается!
   - Так, значит, это не глина, а резина, - скучным голосом  предположил
Пал Васильевич.
   - Нет! Глина! Я сам ее  месил!  -  пылко  возразил  Ходасевич,  затем
смутился, вспомнив вдруг кровоточащий висок незнакомца. - Но послушайте,
как все это было. Вчера я случайно наткнулся на объявление в "Данкоре" о
выставке керамики. Ее организовала наша художница Катарина Май. Катарина
обещала в том объявлении чудо, и я клюнул на это...
   Ходасевич, поначалу