.. Не поверю! Наверняка  ведь
просираешь немало часов!
   - Всякое бывает, - согласился Ходасевич.
   - Вот видишь, - Катарина небрежно расчистила от своих  поделок  место
на столе и, высоко задрав полы платья, уселась. Ходасевич  уставился  на
ее ножки в светлых колготках. - Садись, еще будет время поглазеть. Время
у нас часто уходит насмарку. А знаешь, в каких случаях?..  Когда  у  нас
возникают  проблемы  с  инспирацией.  У  тебя,  кстати,  как  сейчас   с
инспирацией?
   - С чем-чем? Катарина, лучше б ты материлась! Тебе это больше идет, а
мне понятней!
   - Эх, ты, невежда! Не знать значения такого слова! Да ты  и  часа  не
можешь без него обойтись! Это твой воздух, Вадик, твой хлеб, твоя  самая
большая любовь!
   - Ну вот, запричитала! Моя самая большая любовь -  это  любовь  музы,
которая как кинула меня месяц назад, так с того дня носа и не кажет!
   - А я о чем говорю? Инспирация - это молоко из груди  твоей  неверной
музы!
   - Ну-ну, потише! Моя муза слишком молода, чтобы я из ее груди  молоко
сосал!
   - А ведь сосешь, -  Катарина  томно  потянулась,  закатила  кокетливо
глазки, сладко провела языком по верхней губе (и проделала все  это  так
искусно, так артистично), - сосешь ведь, глупенький, и упиваешься  этими
редкими  мгновеньями!  -  потом  вдруг   резко   наклонилась   навстречу
Ходасевичу и  ужалила-поцеловала  его  в  шею,  оставив  неровный  пятак
засоса. Подняла  голову  и  разразилась  густым,  как  барабанный  марш,
хохотом.
   - Что ты делаешь, ненормальная?! - Вадька шутливо оттолкнул  от  себя
девушку и тоже рассмеялся. - Хоть ты тресни, но  не  стану  я  сосать  у
своей музы грудь!
   - Ну и дурак! - не на шутку разозлилась Катарина. - Инспирация -  это
вдохновение, балда!
   - А по-моему, внушение, - уже не так непримиримо, но все же продолжал
упрямиться Вадька.
   - Нет, вдохновение! Твое духовное сношение с Богом... А  по  большому
счету - может, и внушение. Господь внушает тебе гениальные свои  идеи  и
проекты,  осеменяет  ими  твое  неразвитое,  никудышное,  как  глинозем,
сознание. И часто делает это совершенно напрасно. Ведь ты неблагодарный,
ограниченный и без царя в голове! Это ж надо - унитаз со свистком! Такое
только ты мог придумать!
   - А ты лучше, что ли? Приравнять время к продуктам пищеварения!
   А?.. У  меня  унитаз-фарс  получился,  а  у  тебя  штучка  похлеще  -
толчок-палач! Так что,  Катарина,  мы  с  тобой  одного  поля  ягоды,  -
философски заключил Ходасевич.
   Затем весело так глянул по сторонам:
   - У тебя выпить ничего нет?
   - Нет... не одного поля, - глядя  на  Вадьку  совершенно  серьезными,
бледно-зелеными,  цвета  разведенного  виноградного  сока,  глазами,  не
согласилась  Катарина.  -  Ты,  Ходасевич,  уничижительно  относишься  к
вдохновению.
   - Я мастер. Зачем мастеру вдохновение?
   - Тогда тебе и муза ни к чему.
   - Ну, это ты зря! Муза -  совсем  другое  дело.  Без  нее  мне  никак
нельзя!
   - Дурачок! А муза что дает тебе? Вдохновение! На то она и муза!
   - Ну ты сказала! Разве можно назвать вдохновением то, что дает  муза?
Это  все  равно  что  наше  Сумское  море  приравнять  к   Черному   или
Балтийскому!
   Лужу - к морю! Ты понимаешь, о чем  я  говорю?  Разве  вдохновеньице,
назовем его так, разве вдохновеньице, дарованное музой, может сравниться
с тем подъемом, который ощущаешь, когда к  тебе  неожиданно  приходит...
Бог? Да, Бог! Как же редко случается со мной такое!.. Тебя удивляет, что
я вспомнил о Боге? Но вдохновение и в самом деле милость Божья! Лишь Его
одного. По сравнению с ним  импульсы,  которые  временами  сообщает  нам
муза, - детский лепет! Ведь  музой  оборачиваются  исключительно  земные
вещи. Ну, какой пример привести?.. Цветущий сад  -  первое,  что  сейчас
пришло в голову. Он  создает  поэтическое,  ни  к  чему  не  обязывающее
настроение. Из-под пера как бы невзначай сыплются легкие буквы-лепестки,
которым уготовано скорое увядание. А вокруг витает повторяющийся из года
в год аромат весеннего сумасшествия!.. Банально? А что ты хочешь -  музы
давно уж превратились в апатичных ведьм  и  привидения.  Поэтому  ничего
оригинального от них не дождешься!.. Или вот другой  пример,  еще  более
избитый - женщина, любимая, казалось бы, до конца жизни. Или  обреченная
тихая осень... вся из себя парадная, как гроб "нового русского". Да мало
ли  таких  примеров,  примеров  пришествия  к  нам  музы!  Даже  великое
творчество имеет земные корни.  Ну,  кроме  тех  редких  случаев,  когда
кистью или словом управлял Господь.
   Да...  Но  вот  что  еще  я  хотел  сказать.  Не   случайно,   думаю,
вдохновение...  или,  как  ты   выразилась,   инспирация   рифмуется   с
конспирацией. То, что мы очень редко (или вообще  никогда!)  переживаем,
испытав Божью благодать, милость Его, - это большое таинство. Это  очень
интимно. Мы бережем вдохновение в сердце своем  и  разуме.  Скрываем  от
приставучих взглядов соглядатаев. А потом  беременеем  какой-нибудь  Его
идеей, вытолкнутой на поверхность сознания окрепшим в нас  вдохновением.
Вынашиваем в себе чудо, ходим с ним по улицам, ложимся спать, обдумываем
его, присматриваемся к нему, обратив внутрь себя бездумный, как могло бы
показаться со стороны, взгляд. И вот - рожаем. А бывает, роды  наступают
сразу - бурные, стремительные, вызывающие у нас спазму в горле  и  слезы
на глазах. Будто нетерпячее  вдохновение  пинком  вышибло  из  нас  дитя
скоротечного нашего творчества...
   - Сам придумал или кто надоумил? - остановила Вадькин поток  сознания
Катарина, внимательно следившая  за  ним  больше  даже  не  взглядом,  а
полуоткрытым  ртом,  словно  в  нем  скрывался  Катаринин  третий  глаз.
Ходасевич, продолжая сидеть  на  столе  среди  керамических  поделок,  с
нарочитой беспечностью раскачивал левой ногой.
   - А Бог его знает, откуда это из меня поперло!
   - Но ведь поперло. А ты не смущайся! Мне сподобалось. Пойдем, я  тебе
кое-что покажу! - Катарина неожиданно спрыгнула со стола и  потянула  за
руку Ходасевича.
   Они вернулись в  большую  барную  комнату.  Стали  пересекать  ее  по
диагонали, направляясь к стойке, сверкающей сквозь смрад и  завесу  дыма
стеной из золотых и рубиновых бутылок. Как вдруг Ходасевич поскользнулся
на капустном листе! Неуклюже  взмахнул  левой  рукой,  при  этом  правая
стремительно спикировала и наверняка врезалась бы  в  замусоренный  пол,
если бы не вовремя подоспевшая помощь - Ника умудрилась поймать Вадькину
летящую руку и резко потянула на себя.  "Тпр-ру,  залетная!"  -  смеясь,
прокричала она. Ника была совсем голая, лишь капустный лист прилип к  ее
женскому естеству.
   - Спасла, Ника! Теперь я твой должник,  -  царапнув  взглядом  по  ее
безнадежно худому телу, сказал Ходасевич.
   - Да че там, пустое! Сейчас спасся - завтра будешь драться!
   - Слушай, Ника, я что-то не пойму. А где твой стриптиз? -  дурашливым
тоном поинтересовалась Катарина.
   - Мой стриптиз совсем скис! Том, толстая сорока, унес на хвосте  всех
моих зрителей! Даже муженек не устоял  от  соблазна  поиметь  на  халяву
деньжат, - сообщив эту новость, Ника решительно  махнула  рукой,  словно
раз и навсегда от чего-то отмахивалась. Ходасевич посмотрел  в  сторону,
от  которой  отмахнулась  Ника,  и  увидел  бывшего  заказчика.  Том   с
белоснежным пузом, выпиравшим из черного фрака, бодро покачивая фрачьими
фалдами, и в самом деле походил на разжиревшую сороку. Он о  чем-то  без
конца трещал-верещал. Но толпе, собравшейся вокруг Тома,  никакого  дела
не было до этого сходства. Все азартно играли в  дартс.  На  карте  Сум,
приколотой к черной  доске  (на  которой  еще  оставался  виден  обрывок
надписи мелом: "...льмени - 5,8 грн...иво - 2,1 грн.
   ...роженое  -  1,2"),   ярко-желтым   фломастером   были   намалеваны
пять-шесть неровных кругов,  расходящихся  вокруг  единого  центра.  Над
самым большим кругом пламенела размашистая надпись: "Завоюйте  Сумы  для
Тома!" "На-ка, выкуси!" - пробормотал Ходасевич, но,  к  сожалению,  был
вынужден отметить, что большинство собравшихся вокруг Тома не  разделяют
его, Вадькину,  точку  зрения.  Люди,  держа  в  руках  оранжево-красные
баночки не то с чернилами, не то с  тушью,  обмакивали  в  них  пернатые
дротики и самозабвенно метали в  разрисованную  карту,  один  за  другим
зарабатывая очки и шальные деньги.  Карта,  испещренная  многочисленными
красными потеками, отчего-то вызвала у Ходасевича ассоциацию с  распятым
телом. Вадька невольно даже перекрестился в душе.
   На глазах у Ходасевича Том вынул неслабую пачку гривен и протянул  ее
молодому парню с наголо обритой головой и в рубашке навыпуск, на которой
был изображен фрагмент охоты на китов. Том  сказал,  похлопав  парня  по
плечу (отчего тот вдруг зыркнул недружелюбно на Тома): "Вот  стрелок!  В
одиннадцатый раз подряд  завоевывает  мне  центр!"  Вадька  инстинктивно
потянулся  к  толпе,  глаза  его  зло  заблестели  двумя  волчатами,  но
Катарина,  хохотнув  обычным  своим  баском,  остановила  его  за  руку:
"Погоди, у тебя будет возможность настреляться!"
   Они вошли в коридор,  начинавшийся  слева  от  барной  стойки.  Возле
умывальника, под которым стояло ведро с водой, курили две  женщины.  Та,
что была повыше  и  с  рыжей  шикарной  копной,  напомнившей  Ходасевичу
огненную шевелюру молодой, двадцатилетней давности,  Пугачевой,  смерила
взглядом Катарину и Ходасевича и, когда Катарина взялась за ручку двери,
находящейся в торце коридора,  предупредила  угрожающе:  "Туда  нельзя!"
Катарина даже не обернулась, резко толкнула дверь.
   Первое, что  почувствовал  Ходасевич,  это  духоту.  Будто  полумрак,
наполнивший помещение, поглотил вместе со светом и живительный кислород.
Затем Ходасевич различил и звуки - жужжание какого-то насекомого и тихие
стоны и всхлипывания.
   - А ну вон отсюда! -  неожиданно  рявкнула  Катарина.  -  Нашли,  где
трахаться!
   Ходасевич с недоумением посмотрел на Катарину, потом туда,  куда  был
устремлен ее взгляд. В глубине комнаты Вадька разглядел стоявшего к нему
спиной мужчину, голого по пояс. Спущенные на пол брюки  были  похожи  на
черную лужу, серо-белые ягодицы светились двумя большими зубками чеснока
и двигались в однообразном  танце.  Спину  мужчины,  чуть  выше  ягодиц,
обхватывали две тонкие ножки. Все это  Ходасевич  успел  рассмотреть  за
доли  секунды.  Уже  в   следующее   мгновение,   застигнутые   врасплох
Катарининым окриком,  ножки  разжали  объятия,  раздался  девичий  визг,
мужчина нервно отпрянул от любовницы и, резко нагнувшись, натянул брюки.
   - Какого черта, Катарина! -  послышался  недовольный  и  одновременно
смущенный его голос.
   - Василий Иванович?! - вскрикнул Ходасевич - изумлению  его  не  было
предела!
   - Уходите, Сахно. Долюбите свою девочку в другой раз.
   - А если я сейчас хочу? Мужчина хоть и старый, но так классно е...  -
с подкупающей порочностью пролепетал девичий голосок.
   - Пошла прочь, Вансуан! - продолжая злиться, сказала Катарина.
   Рука ее потянулась  к  выключателю,  но  свет  Катарина  зажигать  не
спешила - подождала, пока выйдет Сахно  и  девчушка.  Та  прошла  совсем
близко от Ходасевича, обдав его странным ароматом.  Точнее...  Нет,  то,
что  почувствовал  Ходасевич,  не  было  чьим-то  запахом,  скорее   его
отсутствием, но все равно осязаемым, чем-то, не поддающимся определению,
на удивление горячим, свежим и упругим одновременно. Вадька не разглядел
ее лица, но изумился,  какою  маленькой  и  миниатюрной  оказалась  юная
шлюшка. И нездешней, невесть как занесенной в эти края.
   - Такое странное имя - Вансуан. Ты знаешь ее, Катарина?
   В ответ Катарина промолчала, лишь цыкнула недовольно и наконец зажгла
свет. Ходасевич увидел стол, на котором минуту назад занимались любовью,
и то, что он принял за жужжание насекомого, - вентилятор.  Он  стоял  на
столе  и  был  повернут  таким  образом,  что  его   лопасти   вращались
параллельно крышке стола.
   Вентилятор  работал,  видимо,  на  самых  малых  оборотах;  в   глаза
Ходасевичу бросился диск, установленный прямо на  вращающихся  лопастях.
Он  подошел  к  столу  и  наклонился  над  вентилятором,  и  тут  увидел
композицию из керамики. Композиция находилась в тени (поэтому Вадька  не
сразу ее и заметил), падавшей от большой желтой вазы, стоявшей здесь  же
рядом, и располагалась на стопке книг. Она представляла собой хоккейного
вратаря, защищающего  ворота.  Вратарем  была  нежно-белая  керамическая
девушка, стоящая на роликовых коньках, волосы у нее  развевались,  будто
от   потока   воздуха,   разгоняемого   вентилятором.   В   одной   руке
девушка-вратарь   держала   клюшку,   в   другой,   вместо    положенной
перчатки-ловушки  -  сердце.  "А  сердце-то   деревянное",   -   заметил
Ходасевич. Также он обратил внимание  на  то,  что  странная  композиция
размещалась на одном уровне с вращающимся диском. Все  это  время,  пока
Вадька изучал керамическую несуразицу, Катарина не проронила ни слова.
   - А от кого она защищается? - спросил наконец Ходасевич.
   - От него, - Катарина нажала кнопку на корпусе вентилятора, и лопасти
перестали вращаться. А вместе с ними и диск. Только сейчас Вадька увидел
необыкновенную фигурку, стоявшую на краю диска. Фигурка замерла как  раз
напротив девушки-вратаря. Это был юноша  с  миниатюрными  крылышками  за
спиной, луком в руках и такими же, как у  вратаря,  роликами  на  ногах.
Выражение у летящего к воротам юноши было возбужденно-свирепым, его  лук
нацелен на нежного вратаря.
   - Ну, познакомь с ним, - попросил Ходасевич.
   - Неужели не узнал? Это же Купидон! Он же Амур, он же Эрос.
   - А чего у него рожа  такая  злая?  И  эти  ролики...  Что,  крылышки
хиленькие?
   -  Да  меня   тошнит   от   классического   Эроса   -   златокрылого,
златоволосого,   эдакого   капризненького   мальца-сорванца!   Тьфу!   -
неожиданно взорвалась Катарина... Потом, уже спокойней, продолжила:
   - Мне, Вадик, гораздо ближе имидж Эроса, созданный древним  пиаровцем
Платоном. Ты  знаком  с  платоновской  версией?  Ну,  тогда  я  напомню.
Выдумщик-грек представил Эроса  не  как  традиционное  божество,  а  как
шустрого демона, дитя невозможного брака. Ты догадываешься, о чьем браке
я говорю?.. Ну, подумай!
   - Да мало ли бездельников восседало на Олимпе!
   - При чем тут боги? Я о союзе Бедности и Богатства!
   - Во как?!
   - Да. Согласно Платону, яркая парочка зачала  невыносимого  малыша  в
день рождения Афродиты... Кстати, по другой версии ,  мамой  Эроса  была
именно прекрасная Афродита, а отцом - ее кровожадный муженек, бог  войны
Арес. Думаю, не надо объяснять, что  своим  дурным  характером  крылатый
красавчик был обязан отцовским генам.  Неслучайно,  Аполлоний  Родосский
считал Эроса  чересчур  хитрожопым  и  жестокосердным.  Эрос  Родосского
прямо-таки преследовал  несчастную  мать,  безобразничал,  доставал  как
только мог и помыкал Афродитой...
   - Погоди, так на воротах стоит не  вратарь,  а  Афродита?  -  перебил
ошеломленный Ходасевич.
   - Какой ты догадливый! Может быть... Однако вернемся к  платоновскому
Купидону, или Эросу - как тебе больше  нравится.  Эрос  -  сын  еще  тех
типчиков, по  идее,  несовместимых  друг  с  другом,  -  унаследовал  от
бессмертных родителей неутолимую  жажду  обладания,  солдатскую  отвагу,
стойкость и... Ну, как ты думаешь, чем еще наградили его старики?
   - Чем? Луком со стрелами. И куриными крылышками.
   -  Не-а.  Бездомностью!  Ведь  там,  где  начинается  домашний  очаг,
кончается любовь. Вот мой Эрос  и  катается  на  роликах  да  от  злости
постреливает в кого ни попадя. Да, и поныне сорванцу негде приютиться...
Ну, как тебе история?
   - Да-а. После нее долго не  захочется  подставлять  свое  сердце  под
стрелы Эроса.
   - Ну, это ты напрасно! Стрелы у негодяя, как шприцы, одноразовые.
   Так  что  СПИДом  не  заразят.  Одной  любовью...  Вадик,  ты  ничего
странного не находишь в луке?.. А ты приглядись!
   Ходасевич глянул внимательно. В  вытянутой  левой  руке  Эрос  держал
грубовато вылепленный (под стать своему быковатому  облику)  боевой  лук
эллинов.
   Правой, сжимая  стрелу  -  обыкновенную  швейную  иглу,  демон  любви
натянул  что  есть  силы  (так,  по  крайней  мере,   чувствовалось   по
напряженной мимике глиняного Эроса и его  вздувшимся  мускулам,  которые
удалось передать Катарине) тетиву из капроновой лески.
   - Ну и что? - пожал плечами Ходасевич. - Эрос твой мне не симпатичен,
и, честно говоря,  мне  было  бы  жаль,  если  б  его  стрела  попала  в
деревянное сердце Афродиты. Слава Богу, этот  уродец  не  воплотит  свой
мерзкий замысел!
   - Ах, вот как?! - воскликнула Катарина и быстро ударила  -  Ходасевич
не уследил чем - по правой руке атакующего Эроса. Рука демона  беззвучно
обломилась, в ту же секунду лук распрямился и выпустил стрелу. Бах!
   Иголка воткнулась в деревянное сердце Афродиты-вратаря!
   - Во как! Ну и что ты хочешь этим сказать?
   - А ты не понял?
   - Ну, испортила фигурку. Правда, невелика ей цена.
   - И все?.. А лук? Я повторяю: лук не показался тебе странным?
   - А что в нем странного? Я такой с закрытыми глазами слеплю.
   - Да неужели! Такой, чтобы мог... распрямиться?
   - Распрямиться? - повторил Ходасевич, затем до него дошло. - А-а!
   Так лук не глиняный!
   - Еще какой глиняный! Вот, гляди, - Катарина опять резко ударила,  на
этот  раз  по  левой  руке  Эроса,  и,  обезоружив  несчастного  демона,
протянула крошечный лук Ходасевичу.  Вадька  осторожно  взял  его  двумя
пальцами.
   - Не бойся, дурачок. Попробуй его согнуть.
   Ходасевич согнул  лук,  потом,  удерживая  за  один  конец,  дал  ему
распрямиться. Лук сделал это почти мгновенно!
   - А теперь дай сюда! - Катарина забрала лук и с силой швырнула его об
пол. Дзыньк! - и лук разлетелся бы на половинки, если бы не леска.
   - Ты что наделала, ненормальная! Решила все разломать?!  Вылитый  бог
войны!
   - Не кричи. Посмотри на осколки лука повнимательней! - подняв с  пола
останки лука, Катарина протянула их Вадьке.  -  Ну,  что  скажешь,  Фома
неверующий?
   Ходасевич ответил не  сразу,  минут  пять,  поднеся  к  носу,  изучал
осколки, даже попробовал один на зуб. Затем его прорвало:
   - Не может быть! Но я все равно  отказываюсь  в  это  верить!  Гибкой
керамики не существует! Что бы ты мне не говорила!
   Катарина расхохоталась:
   - Да я молчу, молчу!
   - Ничего не понимаю! - продолжал изумляться Ходасевич. - В самом деле
керамика! Но как?! Катарина - ты гений! Поделись секретом!
   - Я не гений, Вадик, а  мастер.  Мастер  с  большой  буквы,совершенно
серьезно заявила Катарина. - Я открыла состав глины, которая приобретает
просто фантастическую упругость даже без  обжига  в  муфельной  печи!  -
Помолчав, вдруг предложила:
   - Знаешь, я готова рискнуть. И посвятить тебя в Мастера. А ты?
   - Что я? - не понял Ходасевич.
   - Ты готов рискнуть?
   - Да хоть сейчас! - едва ли не вскричал Вадька.
   - Ну, тогда поехали. Тусовке все равно нет дела до нас.
 
5 
 
   Ходасевич неотрывно смотрел в окно такси, наблюдая то темное, немного
зловещее, о наступлении которого в народе говорят: "Ни зги не видно!"  В
далекой вышине, там, куда не  доставал  Вадькин  взгляд,  ревнивая  ночь
замазала дегтем бесстыжие  глаза  звезд  и  месяца-сутенера.  Загнала  в
черный чулан безропотное мартовское небо.  Завесила  окрестности  густой
волокнистой мглой.
   Мгла сгущалась...
   На  земле  жизнь  проходила  по-другому  -   в   неясных   проблесках
темно-серого снега, лежавшего в загородных  посадках,  встречавшихся  на
пути вперемежку с низкорослыми частными домами. Такси, стреляя  во  мрак
из крупнокалиберных фар, подъезжало к Барановке.
   Ходасевич и Катарина сидели на заднем сиденье, отдавая  его  холодной
спинке остатки своего тепла - в  салоне  не  работала  печка,  а  может,
водитель жлобился ее включать. Катарина положила голову Вадьке на