озданиям! Но ты обратись к истории. И  не  важно  -  выдумана  она  или
реальна! К прекрасному, тонкому, изящному первыми всегда тянулись боги и
люди воинственные, властные, агрессивные! Вот, пожалуйста, пример тебе -
брак Афродиты и Ареса. Она красотка неписаная,  богиня  любви,  он  тоже
парень ничего, но - бог войны. Ну скажи, Афродита не могла выбрать  бога
получше? Ан нет!
   Потому что здесь, наверное, как ни в каком другом  случае,  действует
закон единства двух противоположностей...
   Ходасевич потянулся к  голове-горе.  Покусывания  в  его  собственной
голове стали ослабевать, переместившись далеко вниз, в область  паха,  и
Вадьке вновь захотелось испытать немного  болезненное  и  вместе  с  тем
сладостное ощущение горения, покусывания  в  мозгу  -  то  желания,  как
слепые птенцы в скорлупе, искали себе выход.
   - А что если я еще хлебну... как ты его назвала, Гиппо..?
   -   Гиппокрена    фиалково-темный,    лошадиный    источник.    Своим
существованием он обязан Пегасу, сыну редкой стервы - горгоны  Медузы  и
владыки океана Посейдона. Имя крылатого коня, служившего  оруженосцем  у
Зевса, происходит от греческого "pege" - "источник". Однажды Пегас,  как
обычно мотаясь по воздушным  просторам,  решил  передохнуть  на  вершине
Геликона.
   Приземляясь, ударил копытом и высек вино, то есть источник - источник
вдохновения. Первое время в нем купались, набираясь  вдохновения,  точно
мужества и отваги, исключительно музы. Сначала те три,  которых  я  тебе
назвала, потом девять юных, появившихся на свет с легкого  благословения
некоего Пиэра, прибывшего в Грецию из Македонии.  Юные  вдохновительницы
заняли место трех старушек, уж не знаю,  в  какие  глубины  сознания  их
вытеснив.  Резвились  безудержно  на  вершине,  спускались  к   подножию
Геликона, встречая  в  окрестностях  бродячих,  будто  собак,  певцов  и
поэтов, вновь  поднимались  с  ними  на  вершину,  увлекали  в  безумные
хороводы вокруг Гиппокрены, шаля  и  возбуждаясь,  сталкивали  юношей  в
волшебный источник, где вместе купались и, не давая  поэтам  опомниться,
спаивали их до одурения вдохновением и лишали девственности.
   -   Твой   рассказ,   Катарина,   не   просто   красив,   не   просто
образ...Ходасевич, оторвавшись от головы-горы, смачно  икнул,  -  ...зец
изящной сло... словесности. Твой рассказ  возбуждает  меня,  Катарина!..
Прости, если что не так сказал, - Ходасевич был пьян. - Но где  же  они,
те девять  сестер?  -  покачнувшись,  Ходасевич  развел  руками.  -  Что
купались с моими предшественниками в Гиппо... по...  Тьфу!  В  лошадином
источнике!
   - Сейчас ты всех их увидишь. Но сначала помоги мне сотворить небо.
   - Небо?
   - Да. Вот возьми и натяни так же, как  первую  простыню,  -  Катарина
протянула Ходасевичу прозрачную  ткань,  испещренную  крупными  золотыми
блесками, с замками-карабинами по  углам.  Когда  вторая  простыня  была
натянута в полуметре над первой, Ходасевич с восхищением открыл  на  ней
огромный золотой месяц и с десятка  три  звезд,  щедро  разбросанных  по
прозрачному небосводу.
   - Ты должен полностью мне доверять, -  сказала  Катарина.  Она  вдруг
медленно стала отступать спиной от  Вадима,  устремив  на  него  томный,
растерянный взгляд, словно кто-то невидимый призывал ее в свои  объятия,
раскрытые  где-то  на  краю  земли.  Уже  погас  свет  ее   глаз   цвета
разведенного виноградного сока, но еще  доносился  до  Вадькиного  слуха
густой, как кагор, голос Катарины... Как вдруг все изменилось!
 
8 
 
   Шумной, хлесткой музыкой, как  острым  запахом  зелени  после  дождя,
наполнился воздух в комнате. Катарина, на лице у которой опять  сверкала
маска (на этот раз покрытая белой эмалью), скорчившая озорную  гримаску,
подхватила под локоть Ходасевича и потянула за собой. Нетвердо  стоявший
на ногах Вадька не сразу сообразил, чего хочет  от  него  эта  странная,
беспокойная девушка...
   - Танцевать!! - жарко прокричала она ему в ухо. - Оргия - это  прежде
всего неистовый танец! Вадька, стряхни со своих плеч и бедер груз  забот
и условностей! Пусть  в  танце  выйдет  с  потом  все  непотребное,  что
замалчивала твоя  плоть  и  душа!  Танцевать,  Ходасевич!  Ор-р-гия!!  -
Катарина от удовольствия зарычала. - Пусть твоя  тайна  изойдет  смехом!
Знай, я - Талия, муза комедии!
   Комедии!..
   Ходасевич неуклюже  пустился  в  бешеную  пляску,  едва  поспевая  за
быстрой и пластичной Катариной. Обегая вокруг кровати-вселенной, он пару
раз задел этажерки, наконец опрокинул одну из  них.  Из-под  этажерки  с
гулом  выкатился  бронзовый  барабан  лаквьетов  -  это  только  придало
Ходасевичу большей смелости и задора. Вадька  отважно  нагнал  Катарину,
подхватил ее на  руки,  стремительно  пронес  над  простыней-небосводом,
хотел было уложить ее на  ложе,  да  в  последний  момент  обнаружил  на
Катарине маску, исполненную глубокой печали, нет - неизбывного горя. Рук
Вадькиных касался прохладный венок, свитый из  живого  плюща.  Ходасевич
оторопел от такого, осторожно поставил девушку на ноги.
   - Я Мельпомена, муза  трагедии,  повелеваю  тебе:  ляг!  -  тихо,  но
властно потребовала она. Вадька, отойдя от нее на шаг, послушно исполнил
приказание. Простыня прогнулась, приняв его тело, и едва  не  проглотила
его. Тут же в зад  ему  уперлось  что-то  острое  и  твердое,  к  голове
подкатила волна жуткого, мерзкого, цвет которого, как показалось Вадьке,
он безошибочно угадал - черного! Видимо, то непотребное, от которого  он
должен был избавиться в танце, но не успел, теперь грозило выйти горлом.
   Ходасевич   сделал   попытку   приподняться,   но    его    опередила
опрокинувшаяся  на  него  откуда-то  сверху  новая  маска.  Вид  ее  был
задумчив, мечтателен и безропотно-нежен. К бледным губам маска прижимала
блестящую, как хирургический инструмент, флейту. Но музыка не звучала  -
по-прежнему по барабанным Вадькиным перепонкам бил хлесткий,  монотонный
ритм "техно".  Зато  чудесная  мелодия  родилась  в  голове  Ходасевича,
переполняя нежностью к нежной маске. Ходасевич протянул было руку, чтобы
вытереть слезы, которые будто  бы  выступили,  как  ему  показалось,  на
глазах мечтательной музыкантши, но не  успел  -  маска  вспорхнула,  как
большой мотылек, и исчезла.  Ходасевич,  ошеломленный,  так  и  замер  с
вытянутой левой рукой. В следующую секунду - раз! - и  веревочная  петля
крепко стянула ему запястье, два! - и рука его оказалась  привязанной  к
стойке кровати! Ходасевич тут же крутанулся на бок, ухватился  свободной
рукой за веревку, подтянулся, спеша добраться до узла, но Катарина ловко
захомутала и вторую его руку...
   Тем временем вслед  за  Эвтерпой,  сменяя  друг  друга,  появились  и
исчезли маски остальных шести муз - Эрато, Каллиопы,  Клио,  Полигимнии,
Терпсихоры,  Урании.  Катарина,  потешаясь  над  пойманным  Ходасевичем,
дурашливым голосом выкрикивала  имена  муз  и,  дополняя  их  образ,  то
перебирала струны неизвестного Ходасевичу  инструмента,  то  размахивала
перед Вадькиным носом  рулоном  бумаги  и  гусиным  пером,  то  чуть  не
выколола глаза  громадным  школьным  циркулем,  при  этом  другой  рукой
прижимая к его груди глобус (уже гораздо позже Катарина объяснила, что с
циркулем и глобусом она изображала музу астрономии Уранию, а со  свитком
и пером была  Клио  -  муза  истории).  В  тот  момент,  когда  циркуль,
направляемый рисковой рукой Катарины, раскрыл свои острые объятия в пяти
сантиметрах  от  Вадькиных  глаз,   Ходасевич   попытался   бежать.   Но
единственное, что смог сделать, так  это  вжаться  в  тонкое  прозрачное
ложе, и в ту же секунду испытал новую сильную боль в заду. "Твою мать! -
ругнулся Ходасевич. - Щас этот глиняный х... трахнет меня!"
   Но Ходасевич не успел  ни  толком  испугаться,  ни  родить  блиц-план
своего спасения - над ним нависла огромной крашеной луной лицо Катарины.
Оно было прекрасно искусственной, машинной  красотой  -  такой  красотой
обладают, например, модные автомобили, сверхзвуковые самолеты  или  даже
космические  ракеты.  Волшебно  преображенное  макияжем,  оно   излучало
серебристо-алый свет и тревожный аромат футуристической, как  пронеслось
в голове Вадьки,  любви.  Точно  выбрав  цель,  губы  девушки  медленно,
неумолимо, будто "Союз" к "Аполлону", приближались  к  Вадькиным  губам.
Еще миг -  и  они  стыковались!  Совсем  близко  сверкнули  иллюминаторы
бледно-зеленых Катарининых глаз. Терпкий вермут сквозь шлюзы губ  хлынул
в рот Ходасевичу. Он поперхнулся от неожиданности, прыснул  на  Катарину
вином, хотел вскочить, но в этот миг Катарина  оседлала  его.  Ходасевич
вскрикнул, пронзенный вдруг резкой болью - фаллос Диониса вновь атаковал
Вадькин зад. Ходасевич резко изогнулся всем телом,  дабы  избавиться  от
глиняной дряни. "Черт! Интересно, таку  ж  незручнисть  -  ать!  ать!  -
испытывали запорожские казаки - вот зараза на мою задницу! - когда  ляхи
- ать! - сажали их на кол?" Кряхтя и  извиваясь  всем  телом,  Ходасевич
порадовался про  себя,  что  не  утратил  чувство  юмора  даже  в  таком
идиотском положении, когда керамический истукан - ать! - едва не  сделал
его педерастом.  Наконец  Вадька  изловчился,  схватившись  за  веревки,
подтянулся к изголовью... и в этот момент глиняный фаллос  согнулся  под
ним. "Надо же, и х... сделан из гибкой керамики! Ну Катарина дает!.."  И
Катарина, словно подслушав его мысли, чем-то тяжелым заехала  ему  между
глаз.
   ...Катарина была на высоте блаженства,  Ходасевич  слегка  постанывал
под ней. Однако то, что она сейчас делала с  ним,  вряд  ли  можно  было
назвать занятием любовью с любовью. По-спортивному легко и ритмично  она
поднимала ляжки над распятым Вадькиным пахом, но ровно настолько,  чтобы
взлететь на вершину  его,  прямо  сказать,  охреневшего  Эвереста  -  ни
миллиметром выше! - и снова с  наслаждением  вернуться  к  его  влажному
подножию. Грудь  ее  двумя  большими  белыми  облаками  проносилась  над
опустошенными,  будто  высохшие  озера,  Вадькиными   глазами.   Дыхание
Катарины было ровным, что только подтверждало ее  прекрасную  спортивную
подготовку. Казалось, этому никогда не будет конца. Девушка, не  нарушая
ритма, продолжала поучать Ходасевича:
   - Не надо гневить муз, Ходасевич! Накличешь беду! Разозлишь  Диониса,
заступника муз. Знаешь, как Дионис поступил со своим  двоюродным  братом
Пенфеем, когда тот вздумал ему перечить?..  Бог  растерзал  Пенфея,  как
дикую лань, руками его собственной матери - фиванской  царицы  Агавы!  В
экстазе та приняла сына за  жертвенное  животное...  Но  неужели  ты  не
знаешь, как плохо кончил Ликург? Ты, кстати, не  собираешься  кончать?..
Ликург -  отпрыск  эдонских  царей!  Подобно  Пенфею,  Ликург  осмелился
выступить против виноградной вакханалии Диониса. И что  же?..  Угадай  с
трех раз, что с ним стало! Верно! За упрямство, за отступничество Ликург
поплатился головой!  Дионис  лишил  царевича  разума,  а  потом  Ликурга
затоптали любимые лошади!
   Катарина так резво подскочила на Ходасевиче, что едва не  вырвала  "с
корнем" его член. Ходасевич аж взвыл! Рванул в бешенстве правой рукой  -
но петля  лишь  острей  впилась  ему  в  запястье.  Ходасевич  с  ужасом
почувствовал, как от  резкого  его  телодвижения  под  ним  выпрямляется
глиняный член... Катарина, как ни в чем не бывало, продолжила:
   - Музы - девки тоже были не промах! Сами кого  хошь  могли  развести!
Однажды один фракийский плейбой по имени Фамирид вздумал  соперничать  с
музами. Сладкоголосый красавчик, с быстрыми,  чувственными  пальцами,  с
закрытыми глазами безошибочно находивший любую эрогенную точку кифары  -
этот зазнайка  вконец  оборзел!  Сечешь,  Ходасевич?  Забил  музыкальную
стрелку музам этот  поганец,  Фамирид,  его  мать!..  Мол,  если  я  вас
обыграю, б...ди геликонские, то поимею каждую из вас. Ну а если  вы,  на
огорчение Зевсу, обскачите меня - берите всего на усладу!  Понравится  -
еще приходите... Музы, разумеется, победили,  пришли  к  самолюбцу  лишь
однажды... и отняли у юного Фамирида голубой  взгляд  и  золотой  голос.
Ослепили, короче, плейбоя и чуть не зарезали... А красивый черт  был!  Я
недавно видела его во сне: глаза - голубика, ягодицы - закачаешься!  Это
он, Фамирид, фракийский развратник, стал зачинщиком однополой любви! Еще
когда был зряч и певуч, соблазнил юного  Гиакинфа  и  трахнул!  Как  моя
глиняная кукла - тебя! Тебя! Тебя!..
   Катарина шумно, с безобразно-счастливой  гримасой  кончила  и  упала,
придавив Ходасевича могильной плитой. Раскаленной, отчего-то  подумалось
Вадьке, огнем преисподней.  А  Вадькиному  солдату  -  все  нипочем,  он
остался стоять по стойке "смирно", даже и не  думая  разряжать  ружье...
Улегшись  с  левого  бока,  Катарина,  спеша  куда-то,  задышала  в  ухо
Ходасевичу. Пламенная патока слов ее, проникнув сквозь ушное  отверстие,
вмиг затопила Вадькин желудок и печень, добралась до  сердца  и  грозила
сварить ум. "Черт с ними, музами!.." - дышала стряпуха огня...
   ...Эх, Катарина, Катарина! Какая ж ты ненасытная! Нет чтобы  полежать
с ним подольше, бок о бок, подышать ему в ухо,  вдохнуть  хоть  капельку
надежды, что не все стервы дряни, кровопийцы и с камнем в  душе!  Что  и
среди сволочей в юбке есть хорошие люди, теплые и  отзывчивые,  то  есть
способные быть твоим эхом в трудную минуту... Эх, Катарина!  Стерва  ты!
Поимела его,  Вадькин,  не  только  х..,  но  и  непутевую  душу!  Душу,
угодившую в блестящую  паутину  твоих,  Катарина,  бредней.  Ну  что  ты
скачешь на нем, как последняя б..? Он все одно никогда не кончит...
   Катарина усердно трудилась, отрабатывая, наверное, одной ей известный
план. Может, она хотела просто затрахать Вадима, отвлекая его от  мыслей
об этом, как  медсестра  шлепком  от  укола,  россказнями  об  эфимерном
вдохновении?
   Ходасевичу вдруг стало наплевать на все, что делала с ним  и,  может,
собиралась еще сделать эта женщина. В какой-то миг, наступление которого
он прозевал, Вадьке даже перестало казаться, что трахает  его  вовсе  не
волчица  матка,  а  мозг-хищник,  по  роковому  стечению   обстоятельств
оказавшийся между ног Катарины. "У умной женщины  ненормально  смещенный
центр тяжести!" - даже этот, наверное, вечность назад родившийся  пассаж
не  трогал  больше  Ходасевича.  Он  вдруг  почувствовал   себя   ужасно
счастливым. До Ходасевича наконец дошло: сейчас он кончит!..
   Ходасевич лежал с закрытыми глазами. Минуту, или две,  или...  а  фиг
его знает, сколько времени  назад,  он  испытал  легкость,  сравнимую  с
ощущением падения во сне. Его нюх улавливал горьковатые запахи полыни  и
чего-то еще, чему сейчас Вадька не мог найти определения, но был железно
уверен: нечто на вкус было соленым. Будто морем веяло ему в лицо,  будто
далекой водой, будто ветром, неземным ветром, гонимым на него  уставшим,
потным ангелом...
   Когда Ходасевич открыл глаза,  то  увидел  в  своих  ногах  крошечную
девушку, Дюймовочку с узким разрезом  глаз.  Вьетнамская  Дюймовочка  по
имени Вансуан осторожно  обмывала  ему  пах.  "Брысь!"  -  он  брезгливо
оттолкнул  девушку  и,  когда  та,  не   оборачиваясь,   прошла   сквозь
колышущуюся стену, подумал о том, что, по-видимому, это финал. Руки были
свободны, на душе и в паху - пустота.
   Вадька, как  бог,  спустился  с  простыни-неба,  нагнулся  ко  второй
простыни,  безжалостно  обезглавил  глиняного  Диониса  и,  занеся   его
одноглазую голову над собой, трепещущий от жажды, вылил  в  рот  остатки
вермута. Тут же в глазах опять потемнело, кто-то невидимый резко потянул
за руку в темноту, и Ходасевич, потеряв равновесие, во второй раз  не  в
силах противостоять искушению, поджал  ноги  и  поплыл,  поплыл  обратно
туда, откуда только что, казалось, вынесло его сознание...
 
9 
 
   Ходасевич проснулся от нестерпимой жажды. Лежа на животе,  очнулся  в
комнате, в которой неясно было,  где  верх,  где  низ,  откуда  приходит
солнце и куда ведет дверь, синим пятном маячащая за изголовьем низенькой
и необыкновенно жесткой кровати. Бока и плечи ныли, будто Ходасевич спал
на каменном полу.
   Свет струился жалким, сумеречным, но, Вадька  отчего-то  был  уверен,
это были сумерки дня, а не ночи. Ходасевич пошарил взглядом: ни  чайника
на стуле, ни банки, ни даже стакана  с  отстатками  вчерашнего  чая.  Ни
самого колченогого стула! Повсюду были развешаны, накиданы груды  чей-то
одежды. Вроде и одежда не та... От взгляда на ее меховую, синтепоновую и
еще черт знает какую подкладку,  подстежку,  изнанку  -  Вадькина  жажда
стала еще резче. Он рванул  дверь,  обитую  изнутри  синей  клеенкой,  и
поспешил прочь - в черный пахнущий сыростью и женщинами коридор. Как  он
здесь оказался? Но жажда  отвлекла  от  всех  прочих  мыслей,  капризным
ребенком требуя одного: "Утоли меня!"
   Пройдя, нет, буквально пробежав несколько  шагов,  Ходасевич  заметил
бутылку, тусклым маячком блеснувшую ему из углубления в стене.  "Значит,
где-то рядом лестница..." Взбежав по лестнице, откинув с  грохотом  люк,
Вадька вновь оказался на знакомой узкой площадке. Чердачное окно уже  не
было квадратом Малевича, светилось доброжелательным светом  нового  дня.
Правда, пространство, освещаемое оконцем, было крошечным  -  на  большей
части площадки по-прежнему  царил  полумрак.  Под  ноги  попалось  вялое
яблоко. То самое, ночное. На свету оно показалось Ходасевичу мерзким - и
следа не осталось от ночного очарования!
   Тьфу! С  нескрываемым  неудовольствием  Вадька  терся  перед  дверью,
ведущей в ритуальную комнату. Дверь была заперта. В сердцах Вадька  пару
раз пнул ее ногой, выругался, постоял,  тупо  соображая,  что  ж  теперь
делать, и хотел было уже отправиться восвояси... Как  вдруг  его  взгляд
пересекся с косой дымчатой полоской, стелившейся понизу и едва  заметной
на границе света, тихо лившегося из оконца, и полумрака.  Дымчатый  свет
сочился  из-под  второй  двери,  находившейся  шагах  в  пяти  слева  от
запертой. "Что за черт?" Соседняя дверь была чуть приоткрыта внутрь.  Не
долго думая, Вадька толкнул ее и  громко  позвал,  в  первый  момент  не
решившись ступить в черный проем, жидко освещенный слабенькой лампочкой:
"Катарина! Ты здесь?" - "Тише! Тише! - тут же  раздраженно  зашикали  на
него из темноты. - Закройте сейчас  же  дверь  или  проходите!  Катарина
скоро будет".
   Половицы, как это часто бывает в подобных случаях,  громко  скрипели,
за карликовым коридорчиком, в котором плавал тусклый электрический свет,
начиналось темное, судя даже по нечетким очертаниям стен сбоку, довольно
просторное помещение. Стена напротив  входа  светилась  ровным  молочным
светом, точно экран только что выключенного телевизора. Вот по  молочной
стене проскользили большие тени и в комнате раздался приглушенный ропот.
Когда глаза привыкли к темноте, Ходасевич смог различить расставленные в
правильном  порядке  стулья  и  с  дюжину  голов,  обращенных  лицом   к
светящейся стене. Вадька прошел вперед, при  этом  наступил  кому-то  на
ногу, выслушал тихие проклятия и наконец сел на свободный стул. И только
отсюда Ходасевич разглядел, что молочная  стена  вовсе  и  не  стена,  а
экран, на котором крутили немое кино. Вот те на!
   Изображение было расплывчатым, сюжет эротичным: двое, лежа в постели,
занимались  любовью...  "Черт!  Там  та  комната!  Там  я   трахался   с
Катариной!" - Ходасевич едва не вскрикнул,  когда  до  него  дошло,  что
перед ним не киношный экран, а прозрачная ткань или пленка. Открытие это
лишь подогрело интерес Ходасевича к тому, что  происходило  за  по  сути
условной, толщиной в десятые  доли  миллиметра,  преградой.  Вожделенное
зрелище подглядывать за любовниками! Нет  ничего  слаще,  чем  блюдо  из
живых спаривающихся тел!
   ...Она, соскочив с  кровати,  присела  и  поднялась  уже  с  каким-то
круглым предметом размером с крупную  голову.  Поднесла  его  ко  рту  и
принялась пить. Пила недолго, потом -  Ходасевич  даже  привстал,