ось. Зимой соседки заметили, что  бабка  Маша  неделю  за
водой не выходит, и дверь снегом примело. Вошли в дом и сыскали старуху  в
подполе среди картошки, придушенной. А денег не нашли.
     Милиция даже дела заводить  не  стала  -  больно  нужно  из-за  такой
дряхлой!  Участковый,  правда,  приглядывался:  не  загудит  ли   кто   из
выселенных уголовников, разжившись лихими деньгами, но все  было  тихо.  У
деревенских на этот счет имелось свое мнение. Твердо  знали:  покончила  с
бабкой родная невестка - вдова младшего сына. Прежде она  приезжала,  хоть
Маша и не привечала ее, а тут ни на похороны, ни наследства добиваться  не
появилась. Значит, она и придушила, больше некому.
     Выморочный  дом  отошел  государству.  Стоял  пустой,  исполкомовская
печать  болталась  на  двери.   Через   год   приезжие   ягодники,   чтобы
переночевать, сорвали  печать  и  сбили  замок.  Затем  в  раскрытую  избу
потянулись деревенские. Первой  Нюрка  с  мужем,  за  ними  остальные.  За
посудой, мебелью, дровами. Потом за досками и кирпичом. Еще бы  немного  и
за сруб бы принялись, все одно ведь,  ничейный.  Но  этого  бригадирша  не
допустила. Дом задарма отдали Ваське.
     Первые недели Василий крутился как заведенный. Времени  на  новоселье
бригадирша дала два дня, за это время только и успел, что привезти из  Дно
стекла да разжиться в центральной усадьбе новой дверью. Остальное пришлось
делать вечерами. И дом в порядок приводить, и садом  заниматься.  Сад  при
доме был хороший, молодой, насаженный Юркой и бесплатно перешедший к новым
владельцам.
     Но как бы ни был Василий занят, перед закатом, когда старухи одна  за
другой тянулись к колонке за водой, он  убирал  инструмент  и  садился  на
самодельную  скамью.  Неспешно  отвечал  на  приветствия,  сам  первый  не
здоровался, он тут дома, пусть с ним здороваются.  Даже  черемуховый  куст
вырубил на две трети, чтобы не заслонял владельца.
     Хозяйки с коромыслами на плече здоровались и шаркали дальше по тропе.
Скрипела ручка колонки, плескала вода в ведра. Согнувшись  дугой,  старухи
тащились обратно. Лишь  однажды  добрая  бабка  Настя  поставила  Ведра  и
подошла к заборчику.
     - Ты гляди, совсем обжился, - не то спросила, не  то  просто  сказала
она.
     - Да уж, - ответил Василий.
     - Теперь тебе еще обжениться бы, а то как одному?
     - Меня не любят женщины, - неохотно сказал Василий.
     - Поди? Найдется какая молодуха. Ты уж не зевай...
     Эти слова больно царапнули Василия,  напомнив  последний  разговор  с
Селехой. В самом деле, кому он тут нужен?
     Перестали радовать дом и скамья, Василий затосковал.  Может  и  вовсе
запил бы горькую, но после указа водку стали давать  по  карточкам,  какой
тут к черту запой... Нелюдимый Василий вдруг почувствовал, как не  хватает
ему людей. После работы, шагая через деревню, останавливался у чужих окон,
пытался заговаривать со старухами.
     - Чо, соскучал никак? - прищурилась, встретившись с ним, Панька. - Не
бойсь, скоро соседи приедут, дачники. Повеселеешь.
     С той поры, как покойница Маша порушила свою прежнюю избу, на дальнем
конце оставалось всего два дома: тот, в котором  жил  Василий,  и  другой,
запертый после отъезда бабки Феши. Позато лето его купили ленинградцы,  но
вот уже июль а носу, а они все не появляются.
     Панины  слова  сбылись,  и  как  всегда  не  тем  боком.  Ленинградцы
приехали, но ничто в жизни не  изменилось.  Слышались  неподалеку  голоса,
иногда Василий замечал, как  кто-нибудь  из  соседей  выходит  на  огород,
порой, вернувшись с работы, видел, как дачники, все трое, идут из  лесу  с
черникой. Знакомиться с Василием соседи не пришли, а самому идти  казалось
обидным, да и робел отчего-то. Девчонка дачниковская,  правда,  прибежала.
Сунулась через дыру в плетне, посмотрела снизу вверх на сгребавшего  ветки
Василия, спросила:
     - Вы тут живете, да?
     - Живу, - отвечал Василий.
     - Раньше в этом доме одна  бабушка  жила,  и  ее  убили,  -  сообщила
девочка.
     - Сам знаю.
     - А мы рядом живем! - девчонка крикнула это, уже убегая.
     Вот и все разговоры, и все веселье.
     Когда началась уборочная, Василия перевели на ток. Работа  чистая  и,
главное, рано кончается, так что можно успеть до вечера к Змеиному острову
пощипать брусники. Тащиться с ягодой на рынок не было времени,  и  Василий
сдавал бруснику на пункт по госцене. Решил, как накопится сумма, взять  не
деньгами, а цветным телевизором. Приемщица сказала, что так разрешается.
     На Змеиный идти тропой  через  заброшенные  кулиги,  а  потом  мохом.
Василий шел, помахивая самодельным, склепанным из  пятилитровой  жестянки,
ведерком. Утром у сушилки полетел вентилятор, работа  на  току  встала,  и
Василия отпустили домой с обеда. Солнце жарило не  по-августовски  горячо,
но Василий привычно шагал, застегнув рабочую  куртку  и  глубоко  надвинув
старую замасленную кепку.
     Тропа круто сворачивала, Василий прошел поворот и вдруг  остановился.
Навстречу шла соседка-дачница. Раздетая. Не совсем, конечно, но даже не  в
купальнике, а в белье. Трусики и белый лифчик. Должно быть, возвращалась с
моха и решила здесь, на безлюдьи пройтись по солнцу раздетой, чего  нельзя
в деревне под строгим взглядом всевидящих старух.
     Василий уставился на молодое  не  тронутое  загаром  тело  дачницы  и
неожиданно для самого себя громко сглотнул  слюну.  Женщина  вздрогнула  и
попятилась от выросшей перед ней фигуры. Казалось, она сейчас закричит, но
в этот момент из-за кустов показалась ее  дочка,  а  следом  муж  с  двумя
корзинами на согнутых руках.
     Василий с трудом отвел взгляд от белой, выпирающей из  лифчика  груди
и, хрипло откашлявшись, поздоровался. Мужчина ответил, недружелюбно  глядя
на Василия.
     - А я вас знаю, - сказала девчонка.
     - За брусникой ходили? -  спросил  Василий,  затылком  чувствуя,  как
панически быстро одевается за его спиной женщина.
     - Да, набрали, - ответил мужчина. Ему тоже было неловко, верно понял:
в том, что его жена по лесу голой ходит виноват не Василий.
     - А я только иду, - натужно продолжал  Василий.  -  Я  завсегда  так:
вечером сбегаю, за час ведерко наберу, на пузырек и хватит.
     - С пузырьком теперь трудно...
     - Это кому как. Я знаю тут, которые сами гонют. Чужому,  конечно,  не
дадут, а мне завсегда... Меня тут каждая собака знает...
     Дачница наконец привела себя в порядок, ее муж  облегченно  вздохнул,
сказал невпопад:
     - Извините, тяжело с корзинами, я пойду... - и исчез за поворотом.
     А Василий в сердцах добежал аж к самой Ушкуйной горе и вернулся назад
уже в темноте, не сорвав ни единой ягоды.
     Всю ночь он проворочался, вспоминая встречу, ругая сам себя: "Да  что
же, баб у меня не было, что ли?" - и тут же признаваясь  "Таких  не  было.
Это настоящая, нетраченная".
     И на работе не мог прийти в себя. Как всегда ходил, кидал  деревянной
лопатой на  транспортер  вываленную  самосвалами  свежеобмолоченную  рожь,
отгребал текущее из  шнека  высушенное  зерно:  чистое,  желтое,  горячее.
Привычно ни о чем не думал, но был какой-то квелый, словно после  сильного
похмелья. Несколько раз влез, не глядя, под  струю  воздуха  из  барабана,
которая накидала за шиворот колючей половы и замусорила глаза.
     После работы отправился к Любахе -  шалой  бабенке,  известной  всему
району, и на полный аванс купил литровую бутыль самогона. У  Любахи  можно
было бы на ночь остаться, как случалось прежде, но Василию стало противно.
Стара Любаха, на десять лет старше его, и воняет от нее кислятиной. Забрал
бутылку и пошел домой. Совхозная развозка уже уехала, пришлось переться из
усадьбы пешком. Дорогой несколько раз прикладывался к  бутылке,  дома  еще
раз приложился для храбрости, пригладил пятерней волосы и пошел к  соседям
знакомиться.
     Дачница стирала белье в проулочке возле  дома.  Увидав  Василия,  она
поздоровалась и тревожно посмотрела на дверь, верно ожидая оттуда помощи.
     - Здравствуйте, - сказал Василий. - Я тут шел мимо и решил  зайти.  Я
сосед ваш буду.
     - Да, я знаю, - ответила женщина.
     Василий присел на  край  скамейки.  Плохая  была  скамейка,  хлипкая.
Закурил. Потом спохватился:
     - Это ничего, что я курю?
     - Нет, нет, курите.
     - Напугал вас давеча, - начал разговор Василий. - Вы меня не бойтесь,
я сам всех боюсь, и вас тоже.
     - Нас-то зачем  бояться?  -  женщина  уже  успокоилась,  но  говорила
нарочито громко, чтобы услышали, наконец, в доме.
     - Я в совхозе работаю, на хлебе, -  говорил  Василий.  -  Зарабатываю
хорошо. Могу и больше, но не хочу ломаться.  Телевизор  купил  цветной,  -
Василий вдруг испугался, что его  уличат  во  вранье,  и  добавил:  -  Как
антенну поставлю, приходите смотреть. Ни у кого в деревне цветного нет.
     - Спасибо. Только нам в городе телевизор житья не дает.
     - А вы здесь отдыхаете...
     - Да, в отпуске.
     - Большой отпуск?
     - Сорок восемь дней.
     Василий присвистнул.
     - Это кому же столько дают?
     - Учителям.
     - И муж тоже?
     - И муж.
     Василий прикурил от окурка вторую папиросу. Учительница,  значит.  Он
посмотрел на пухлые руки соседки, перебиравшие в  тазике  детские  одежки.
Сам бы и не догадался. Культурная, значит. А он-то разлетелся...
     Из дома вышел муж, тоже поздоровался, присел на другой конец скамьи.
     - Поговорить зашел, по соседски, - сообщил Василий.
     Дачник вопросительно посмотрел на него.
     - Вот вы ходите, - продолжал Василий, - знать меня не хотите...
     - Почему же, мы со всеми здороваемся.
     - Это вы так, а я по человечеству. Я  такой,  прогоните,  уйду  и  не
подойду больше никогда...
     - Разве вас гонят? - сказала женщина.
     Василий, не докурив, смял папиросину, достал новую.
     - Я ведь тутошний, - сказал он, забыв, о чем говорил  только  что,  -
вот вы уедете, а я останусь. Если что надо  достать  или  привезти,  то  я
запросто, вы только скажите.
     - Спасибо.
     - На всю деревню только я, да нюркин Иван. Но Иван ничего  делать  не
станет, не надейтесь. А я могу!.. Все!.. И если меня кто  обидит,  я  тоже
никогда не прощу. Ничего не скажу, но не прощу. Я тут  остаюсь  в  деревне
единственный. Меня уважать надо, а то я и поджечь могу...
     Сказал и сам испугался своих слов, поняв, что не  туда  завел  пьяный
язык. А  дачник  словно  не  обратил  внимания.  Пожал  плечами,  спокойно
спросил:
     - За что же нас жечь? Мы, кажется, никому зла не сделали.
     Василий встал, держась за столбик ограды.
     - Пойду я, - сказал он, - у меня еще дела по хозяйству. А  вы,  когда
надо, сразу мне говорите, я помогу.
     Войдя в дом, Василий зажег свет и обвел взглядом большую комнату, ту,
в которой жил. Дощатый стол, рядом одинокая табуретка, тюфяк  с  сеном  на
кровати, вот и вся обстановка. Даже простыней нет, а он - гостей звать! Да
какие там простыни, веника в доме и то  нет...  Василий,  шаркая  по  полу
стоптанными кирзачами, принялся сгонять в угол, валяющиеся  всюду  окурки.
Но тут же остановился, пораженный простой мыслью: а ведь позови он  сейчас
соседей в дом, они бы не пришли. Мужик, может, и зашел бы из  приличия,  а
она - нет.
     - Культурные!.. - пробурчал он, косо  сел  за  стол  и  потянулся  за
бутылкой.


     К декабрю работы на току закончились, и Василия отправили  сначала  в
отпуск, а потом в отгулы, которых он  много  заработал  в  пору  сенокоса.
Свободное время Василий сидел дома. Скучал. От тоски даже пробовал  искать
баб-машин клад: рылся на чердаке, ковырял землю в пустом  подполе.  Ничего
не нашел. Потом съездил в Доншину, постоял возле винного. Водку давали  по
талонам, а свои талоны он пропил давным-давно. Вернулся домой ни с чем.
     И дом уже не радовал Василия. Неуютен  был  и  гадок,  весь  провонял
грязным бельем и табачной копотью. Главное же, не принес ни  уважения,  ни
счастья. Тысячу раз прав был Селеха. Лучше без  дома,  да  на  людях.  Как
когда-то: он стоит среди клуба, а парни, теперь уж почти все разъехавшиеся
в Дно, Псков, а то и в Ленинград, толпятся вокруг, уважительно задают один
и тот же вопрос:
     - У тебя чо, верно трактор в бочажине утоп?
     А он отвечает, сплевывая на пол:
     - Спрашиваешь тоже...
     Знала бригадирша, чем достать его. Упекла в гнилое Замошье.  И  не  в
деревню даже, а на выселки. Где тут деревня?
     Василий вышел из дому. Вроде не поздний час, а на улице темень и тихо
как на кладбище. Спят старухи. Им теперь до  самой  могилы  больше  делать
нечего.
     На  огороде  в  рассеянном  свете,  пробивающемся   через   застрехи,
шевельнулась тень, красными искрами мелькнули глаза. Никак, волк? К самому
дому вышел, не боится. Василий попятился к дверям. Тень  пропала.  На  том
конце деревни смертно затосковал, заливаясь, Рыжок - ванькин пес. Господи,
далеко как! Сквозь ветви облетевших слив  смутно  угадывается  фешин  дом.
Давно уж заперт, уехал дачник, сейчас,  небось,  в  городской  квартире  с
женой жирует... А дальше одна пустошь за другой, камни да одинокие  старые
ивы, когда-то посаженные  у  окон.  За  ними  опять  заколоченные  дома  с
завьюжинами снега вдоль стен. Лишь затем настин дом - и снова пустыри. Дом
Маши-хромоножки, панькина изба - редкие с промежутками островки тепла, и в
каждом одинокий человек среди четырех стен. А  самый  одинокий,  последний
человек - он. За ним только лес и  мох,  ветер  метет  снежную  крупку  по
натянутой простыне болота, и волки выходят к дому, словно здесь никогда не
было людей.
     Василий понял, что больше так не выдержит.  Ему  надо,  чтобы  вокруг
были люди, стояли, смотрели на него, с криком бежали со всех сторон.
     - Я тут! - хотел крикнуть он, но горло не издало звука. Отвык.
     Василий спешно вернулся в избу,  выдернул  из  кучи  ветоши  в  сенях
какую-то тряпку, щедро смочил ее керосином из канистры и пошел через сад к
соседнему дому.
     - Я же тебя упреждал, - бормотал он. - Я же говорил...
     Приставил  к  стене  случайный  чурбачок,  взгромоздился   на   него,
пропихнул тряпку в  застреху  и  чиркнул  спичкой.  Керосин  сразу  взялся
большим пламенем. Волк, шедший за Василием следом, шарахнулся в сторону.
     Василий бегом вернулся к себе.  Ничего,  следы  в  саду  затопчут,  и
тряпка прогорит, следа не останется. Василий спешно мыл руки,  ежесекундно
ожидая за домами до  озноба  знакомый  крик.  Торопливо  намыливал  пальцы
затвердевшим хозяйственным мылом, оттирал с ладоней  предательский  запах,
смывал ледяной водой. Покрасневшие пальцы задубели и  не  гнулись.  Сквозь
узкое оконце в сенях давно уже врывался красный пляшущий свет,  а  деревня
все молчала, ни единого звука не долетало  к  нему,  словно  и  впрямь  он
оставался последний человек.