слишком холодно, а старухи
местные, хоть и малограмотны, а в родных  местах  каждую  травинку  знают.
Знахарки все подряд.
     - Не говорил бы,  чего  не  понимаешь,  -  снисходительно  усмехнулся
Артем. - Вот, определи, что это за трава?
     - Дудка! - в один  голос  откликнулись  Георгий  с  сыном,  а  Андрей
добавил:
     - Мы не бабки, можем и не знать.
     - Вот и неправда! - закричала  Даша,  завороженно  слушавшая  отца  и
ожидавшая минуты, чтобы встрять и поразить присутствующих своими знаниями.
- Это горичник болотный, у него стебли красные, а на горе большущие  дудки
- дягиль лекарственный, а у деревни в старом  мочиле  -  вех  ядовитый,  а
вдоль дороги - купырь лесной и тмин. А называются  они  зонтичные,  потому
что у них наверху зонтик как  у  укропа.  И  морковка  тоже  зонтичная,  и
пастернак, только у них зонтики на другой год бывают!..
     - Видите?.. - засмеялся Артем. - Дашка все знает, а попробуй  местных
спроси - тот же ответ:  дудка.  Есть  у  нас  в  Замошье  одна  -  Панька.
Знахаркой слывет, чуть не ведьмой. Я с ней говорил, так для нее и репей, и
татарник, и даже лесной василек, все на одно лицо, всему одно  название  -
колючий дед! А вы говорите: динозавры вымерли. Хотя здесь их действительно
нет, - продолжил он, перейдя на задумчивые и даже печальные интонации, как
говорил всегда, когда начинал  импровизировать  какой-нибудь,  чаще  всего
бесцельный  розыгрыш.  -  Прав  Жора,  холодно  для  них.  Здесь   царство
земноводных: тритоны в каждой луже, лягушки так из под ног  и  брызжут.  И
сохранились здесь древнейшие земноводные, а вовсе не рептилии.
     - Величайшее открытие  века  -  неведома  лягушка!  -  проскандировал
Андрюха.
     Артем прикинул, что они уже незаметно  прочвакали  почти  полпути  до
леса, и, вздохнув, сочувственно обратился к Георгию:
     - Плоховато твой сын естественную историю знает. Объяснил бы ты  ему,
что был когда-то за Земле каменноугольный период, и жили тогда стегоцефалы
- симпатичные такие зубастые лягушата, а вернее -  тритончики,  длиной  до
пяти метров...
     - Правда? - восторженно переспросила Даша.
     - Чего мне врать-то?
     - И ты говоришь, они тут сохранились? - спросил Георгий.
     Было непонятно, спрашивает ли он  всерьез  или  разгадал  приятеля  и
подыгрывает ему.
     - Пятиметровых теперь, конечно, не встречается, - отступился Артем, -
а вот метр, даже полтора, это запросто. Местные их  называют  гадами,  как
змей. А иногда говорят: ящера. Ящерка  -  маленькая,  так  обычных  ящериц
кличут, а ящера - большая, это стегоцефал.  Лежит  такая  тварь  в  мокрой
траве, пасть распахнута - живой капкан да и только. Его не заметишь,  пока
прямо на хвост не наступишь.
     - И тогда он тебя слопает.
     Артем не разобрал, кто сказал это, но среагировал мгновенно:
     - Нет, конечно. Стегоцефалы добычу целиком глотают, так что  человека
ему не одолеть, разве что Дашку. Они лягушек едят,  зайца  могут  схватить
зазевавшегося, куропатку. Ну, еще падаль едят, дрянь всякую.
     - Чего тогда его бояться? Пойти да поймать... - голос Андрюхи  звучал
неуверенно, боясь, что его сейчас поднимут на смех, он оставлял себе  путь
к отступлению, но серьезный вид взрослых и правдоподобные детали  начинали
убеждать.
     - Ты попробуй. Во-первых, стегоцефал зверь редкий,  можно  здесь  всю
жизнь прожить и ни одного ни увидать. На открытый мох он не  выползает,  в
сухом лесу не встречается, прячется в кустах у речажин, в мокрых  завалах.
Ты там без топора шагу не сделаешь, мимо  пойдем  -  покажу.  К  тому  же,
стегоцефалов ловить не так уж безопасно. Это тупая тварь, хватает все, что
движется. Стегоцефал - значит плоскоголовый. Здоровая зверюга, а ума ни на
грош. Я с ними дважды встречался, и охоты их ловить  эти  встречи  мне  не
прибавили. Первый раз я просто струсил и удрал. А второй и  того  хуже.  Я
его не  заметил,  так  он  мне  в  сапог  впился.  Приличный  экземпляр  -
сантиметров семьдесят. Сапог прокусил, я еле ногу  успел  вытащить.  Потом
полчаса мучился, пока сапог отнял.
     - Зачем отнимать, он все равно уже прокушенный, - скорее для  порядка
придрался убежденный рассказом Андрей.
     - Что же мне потом в  одном  сапоге  тащиться?  Но  главное  не  это.
Желудок  у  стегоцефала,  конечно,  луженый,  что  угодно  переварит,   но
резинового сапога и ему не осилить. Заглотал  бы  сапог,  а  потом  издох.
Жалко.
     - Я бы, - сказал Андрей, - схватил его, когда у него  зубы  в  резине
увязли, и связал.
     - Чем? Штанами? - вмешался Георгий. - А потом тащил бы его на  руках.
Сколько там было верст?
     - Пять.
     - Вот именно. Тоже удовольствие хорошее.
     - Я бы все равно его поймал,  -  не  сдавался  Андрюха,  но  тут  же,
спохватившись, невпопад брякнул: - Только никаких стегоцефалов нет, это вы
выдумываете.
     - Есть! - сказала Даша. - Я сама видела. Вот  такой,  -  она  развела
руки. - Только я думала, это крокодил. Он в кустах за деревней у  ям,  где
раньше лен мочили, прячется.
     "Вот и союзник появился", - подумал Артем, а вслух сказал:
     - Зачем его ловить, пусть себе живет. Сами подумайте, мы в Европе. До
Питера триста километров, до Москвы немногим больше.  Если  там  узнают  о
доисторических чудовищах, сюда миллион самодельных натуралистов  нагрянет.
Каждый первым делом захочет чучело набить. Так  они  за  месяц  не  только
стегоцефалов, но и простых лягушек повыведут.
     Беседуя  таким  образом,  путешественники  добрались   к   следующему
острову, низкому и болотистому, где, словно подтверждая слова  Артема,  на
каждом  метре   тропки   нежились   в   лучах   низкого   солнца   десятки
разнокалиберных лягушек. Затем тропа по широкой дуге огибала  повалившийся
горелый лес. Покрытые мохом деревья лежали внахлест  в  несколько  ярусов.
Мох и мелкая травка нивелировали местность, путь казался довольно  ровным,
так что Георгий неосмотрительно предложил пройти прямиком.
     - Давайте, - согласился Артем, но сам остался на тропе.
     Андрюха,  балансируя  на  стволах,  углубился  в  завал   метров   на
пятьдесят, но потом сорвался и по пояс провалился  в  выгоревшую  яму,  по
счастью сухую.
     - Хватит, - испугался Георгий. - Ноги переломаем.
     - Скажи лучше - стегоцефал утащит, - добавил Андрей.
     Они сняли Дашу, качавшуюся как на качелях на конце елового хлыста,  и
вернулись на тропу. Дорога, обходя гиблое место, вывела их к лесу. В  лесу
уже начинало заметно темнеть, так что разговор сам собой прекратился. Лишь
когда они  вышли  в  поле,  и  вдали  в  призрачном  свечении  белой  ночи
обозначились шиферные прямоугольники деревенских крыш, Даша спросила:
     - Папа, а если стегоцефала очень-очень хорошо кормить, он пять метров
вырастет?
     - Вряд ли, - ответил Артем. - Уцелела  только  мелкая  разновидность.
Полтора метра - предел. А что, тебе мало?
     - Мало, - вздохнула Даша. - Я хочу пять.
     - Да нет никаких стегоцефалов! - жалобно выкрикнул Андрюшка.  -  Дядя
Артем, ведь это вы смеетесь!
     - Я смеюсь? - удивился Артем. - Ничуть. Я серьезен,  как  никогда.  Я
даже ни разу не улыбнулся. А тебе, друг мой, не мешало  бы  осознать,  что
природа, равно как и  наука,  умеет  много  гитик.  Скажи,  где  пролегает
северная граница распространения цикады?
     - Я почем знаю? - буркнул Андрюшка.
     - Так я подскажу. На широте Москвы. Вернешься в  город  -  проверь  в
энциклопедии. А сейчас дойдем до поворота - и сам услышишь.
     Они  прошли  еще  немного,  Артем  остановился,  повелительно  поднял
ладонь.  И  словно  в  ответ  на  этот  знак   из   травы   грянул   такой
оглушительно-переливчатый серебряный  звонок,  что  он  сразу  заглушил  и
самозабвенное стрекотание кузнечиков и скучную песню коростеля, сходную  с
треском заводимых часов.
     - Цикада! - восторженно выдохнул Георгий. - Ты волшебник, Артем.  Где
ты ее раскопал?
     - Здешняя. Второй год хожу слушать. Видишь, живет. А  наука  говорит,
что их тут нет.
     В это время, перекрывая его слова  и  разливы  цикады,  из  ближайших
кустов раздался резкий, скрежещущий, какой-то отчаянный звук.
     - Что это? - вздрогнув, разом спросили Андрюшка и его отец.
     - Лягушечка кричит, - простодушно объяснила Даша.
     - Чего она так? - Андрюшка, словно маленький, прижимался к отцу.
     - Наверно ее змейка кушает.
     - А не стегоцефал?
     - Не... Стегоцефал сразу глотает - ам! - и готово, а змея  потихоньку
ест, вот лягушечка и кричит.
     - Во, где простота нравов! - пробормотал Георгий. - С вами  поживешь,
в любую ящеру поверишь.
     - Артем!.. Жора!.. - донесся со стороны деревни крик.
     - Нас кличут, - сказал Артем, повернулся в  сторону  деревни,  сложил
ладони рупором и заорал:
     - Идем!..


     На следующее утро Георгий с Андрюшкой уезжали в город. Дашу будить не
стали, решили, пусть отоспится после вчерашнего похода.  Провожать  гостей
пошел один Артем. Через три часа, возвращаясь со станции, он встретил свою
дочь.  Даша  топала  по  высушенной  жарким  солнцем   дороге   в   полном
обмундировании: в брюках, куртке и резиновых сапожках. По  дороге  за  ней
волочился привязанный веревкой и перемазанный в пыли дохлый кот.  Все  это
очень походило на известную сцену  из  Марка  Твена,  но  никак  не  могло
обрадовать Артема, заставшего дочку за таким неожиданным занятием.
     - Что это? - сурово спросил он.
     - Это Тишка, - объяснила Даша, - баб-танин  кот.  Его  Туман  задрал,
собака большущая из соседней деревни.
     - Я понимаю, что Тишка, - сказал Артем,  -  но  для  чего  ты  с  ним
таскаешься? Неужели лучше дела не нашла?
     - Это для стегоцефала. Я решила его кормить, может все-таки  вырастет
пять метров. Я уже ворону отнесла дохлую, а теперь - Тишку.
     - Ты знаешь, - осторожно сказал Артем, -  я  думаю,  что  стегоцефала
здесь все-таки нет. Во всяком случае,  кормить  его  дохлыми  воронами  не
стоит. Да и где он здесь будет прятаться, деревня рядом.
     - Я же говорила, в кустах на льняных мочилах.
     Артем преотлично знал это место. Как-то, желая спрямить путь из лесу,
он попытался пройти через не слишком широкую полосу кустов. Выбрался назад
через полчаса, изодранный ивняком и ракитой, мокрый до нитки, с  болотными
сапогами полными воды и с тех пор зарекся ходить  через  мочила.  Когда-то
там действительно мочили лен, но за полста  лет  все  заросло  непролазным
кустом, а затянутые илом мочильные ямы превратились в  настоящие  западни.
Пускать туда дочку одну было просто  опасно.  А  запрещать...  Какой  толк
запрещать, все равно она ходит, где вздумается.
     - Знаешь что, - сказал  он,  -  пошли  вместе,  покажешь  мне  своего
стегоцефала.
     - Тебе нельзя, - не согласилась Даша. - Там мокро, а ты без сапог.  И
вдруг он за ногу цапнет?
     - Я сбегаю за сапогами. Быстро. Только ты никуда не уходи и Тишку  не
трогай. Ладно?
     Вскоре они уже шли рядом по  дороге,  а  Тишка  пылил  сзади  грязным
боком.
     - Бросила бы ты его, - безнадежно попросил Артем.
     - Это для  Стеши,  -  отрезала  Дашка  и  добавила  другим,  просящим
голосом: - Можно я стегоцефала буду Стешей звать?
     - Зови как  хочешь,  -  согласился  Артем,  кляня  себя  за  дурацкую
выдумку. Дернул же черт за язык! Захотелось  над  Андрюшкой  подшутить,  а
получилось, что подшутил над собой. И девчонке голову задурил.
     - Как ты думаешь, Стеша уже съел ворону?
     - Вряд ли. Я полагаю, он испугался тебя и ушел в другое место.
     - Не, я тихонечко ходила. А что он зимой делает?
     - Забьется под валежник и спит как все лягушки.
     Под эти разговоры они дошли до мочил. Даша, хватаясь руками за ветки,
юркнула внутрь. Артем с Тишей на веревочке ломился следом.
     - Здесь!.. - прошептала Даша, оборачиваясь. - Гляди, ворону съел.
     На вытоптанном  пятачке  земли  валялось  несколько  сломанных  серых
перьев.
     "Лисица", - хотел сказать Артем, но в этот момент  сбоку  взметнулась
трава, и серо-зеленая тень с жирным чавканьем сомкнула  широкую  пасть  на
его сапоге.
     Сдавленно вскрикнув, Артем дернулся и потащил за собой из кустов  всю
тварь, в которой и впрямь  было  больше  метра  длины.  Тварь  извивалась,
хлопая по грязи коротким треугольным  хвостом,  упиралась  вывернутыми  по
бокам немощными лапками и постепенно все глубже затягивала в глотку обутую
в сапог ногу.
     Все было в точности так, как придумал он в разудалую минуту  веселого
трепа. Только сейчас это происходило на самом деле и потому было страшно.
     - Ногу выдергивай! - визжала сзади Дашка.
     Артем рванулся еще раз и, чувствуя,  как  раздирают  кожу  пронзившие
литую резину зубы, выдернул ногу из голенища.
     Плоскоголовый, закрыв глаза и судорожно давясь, жрал сапог.
     Артем схватил Дашу в охапку и, прихрамывая  на  босую  ногу,  ринулся
прочь. Сейчас он ничуть не удивился бы, если бы разом  ожили  все  сказки,
что он рассказывал когда-то дочери.
     - Скорей, скорей! - бормотал он,  продираясь  сквозь  кусты,  а  Даша
извивалась у него в руках и кричала:
     - Папа, отними сапог! Он его не переварит, ты же сам говорил!



                                  СВЕЧКА

     Боль сначала щекотнула под ребрами справа и тут же ввинтилась в тело,
разлилась по животу,  стрельнула  в  спину.  У  Паньки  еще  хватило  силы
повесить на гвоздь ковшик, сделать три шага в комнату и  боком  повалиться
на кровать. Тело больше не слушалось, боль вползла в него словно  ядовитый
гад и теперь грызла и плевала обжигающим ядом. Панька мычала сквозь сжатые
зубы, судорожно дергала  головой.  Боль  не  позволяла  даже  кричать,  не
оставляла никакой надежды, что когда-нибудь она кончится.
     Но все же боль отступила. Не исчезла, только утихомирилась, забралась
обратно под ребра, затаилась там, давая передышку. И  тогда  Паньке  стало
страшно. Живо вспомнилось, что так же каталась по расхристанной постели  и
выла, сжав зубы, столетняя бабка Тоня. А Панька, в ту пору совсем молодая,
едва двадцать стукнуло, суетилась вокруг, предлагая  лукового  отвара  или
тертой свеклы, надеясь, что послабит старуху, и непонятная хворь уйдет.
     Это теперь боль стала своей, знакомой, а тогда, в сорок  шестом  году
Паня и  понятия  такого  не  имела,  чтобы  хворать.  Хотя  чужих  болячек
навидалась довольно. В сорок  первом  партизаны  забрали  ее  на  острова,
пожалели  оставлять  пацаночку  на  глазах  у  фашистов.  В   партизанском
госпитале на Ушкуйной горе Пане пришлось всяко, но  оттого  ли,  что  сама
никогда не болела, или еще почему, привыкнуть к чужой боли не могла.
     Тогда же столкнулась Панька и с бабкой Тоней. Древняя старуха, хорошо
помнившая еще барскую крепость, конечно, на острова не бежала,  оставалась
в своем доме в Рубшино, даже фотографии родных  со  стен  не  сняла,  хотя
многие изображенные там  были  военными  и  с  орденами.  По  ночам  часто
раздавался стук в бабкино окно, и старуха, изругав гонца, что  из  лесу  в
деревню за травой бежит, передавала вязки трав, вместе  с  наказом  "вашей
девке", как с этой травой  поступать.  Старухиных  проклятий  не  боялись,
напротив, опасались похвалы. Говорили про бабку Тоню,  что  у  нее  дурной
глаз, и не без причины говорили. Замечали люди за ней такое свойство. Но и
помочь бабка Тоня умела лучше других, и в болезни, и просто в беде.
     Война бабку Тоню не тронула, а вот в голодную сорок шестую  весну  ей
заплохело. Фельдшера в колхозе  не  было,  люди  по  привычке  послали  за
партизанской сестрой, хотя Паня ничем не умела помочь умирающей, но  никак
не могшей преставиться старухе.
     Вечером бабке  Тоне  стало  получше,  она  открыла  глаза  и  позвала
неожиданно ясным голосом:
     - Подь-ка сюда, девонька...
     Паня подошла, бабка Тоня глянула на нее, спросила:
     - Ты, что ли Панька замошинская?
     - Я.
     - Ну и как, помогали мои травки?
     - Помогали.
     - А теперь, девонька, ты мне помоги. Мне уже никакая польза не нужна,
мне помереть осталось.
     - Ну что вы, бабушка...
     - Ты не бойся, я не отравы прошу. Свечку за меня поставь.
     - Бабушка, я же комсомолка, - растерялась Паня, - нам в  бога  верить
не положено.
     - А ты не  верь.  Ты  в  церкву  к  заутрени  приди,  свечку  поставь
богородице скорбящей  и  скажи:  "За  спасение  души  грешницы  Антонины".
Обещаешь?
     - Обещаю, баба-Тоня.
     - А я тебе все  передам.  Слыхала,  небось,  что  про  меня  говорят?
Молчишь. Значит, слыхала. И не испугалась, пришла. Это хорошо. Я тебе  все
отдам, и доброе, и худое, а ты потом дальше передашь. Без  этого  помирать
тяжко. Ты только смотри, завтра свечку не  забудь.  А  власть  когда  твоя
будет, ты про нее лучше не думай, для себя ничего не хоти, так легше...  И
до последнего, как я, силу не держи, отдай раньше, на покое поживи...
     Обещание Панька исполнила, сходила в Погост  и  поставила  свечку.  И
хотя из Замошья вышла еще затемно, а обратно всю дорогу чуть не бежала, но
к началу работы все же не поспела.
     В колхозе после войны не оставалось ни тракторов, ни лошадей,  пахали
на себе, а землю под картошку поднимали лопатой. Норма была  две  сотки  в
день. Отмерял урок Колька - бригадир, парень чуть постарше Пани.  В  сорок
первом он успел уйти от немцев, жил в эвакуации. В сорок четвертом окончил
школу младших командиров и очутился на фронте как раз в  родных  псковских
краях. Только войны на  долю  младшего  лейтенанта  Покровского  досталось
ровно три дня, и теперь он ходил, дергая контуженной головой  и  пряча  от
посторонних взглядов культю покалеченной руки с нелепо торчащим,  случайно
уцелевшим мизинцем. Верно не мог Колька простить миру своей  инвалидности,
но только был он вечно зол, взвинчен и с людьми говорил  не  по-людски,  а
словно в атаку поднимал.
     - Явилась, не запылилась!.. - зловеще пропел Колька, увидав  Паню.  -
Это где же ты гуляла?
     - Бабка Тоня рубшинская помирает, -  ответила  Паня,  свечку  просила
поставить. Я в Погост бегала.
     - Ди-ивно! - колькин  голос  высох,  стал  ломким,  как  прошлогодняя
солома. - Посевная идет, а она по церквам гуляет! Комсомолка... Ладно, иди
на делянку, разбираться с тобой будем потом...
     И уже уходя, крикнул:
     - А бабка твоя померла! Только что померла, рубшинские сказали.
     "Небось еще и свечка не догорела", - подумала Панька.
     Панино дело Колька вынес на комсомольское собрание. Ячейка в  колхозе
была невелика, собрались  быстро.  Колька  в  две  минуты  доложил  панино
преступление и добавил:
     - Обсуждать тут нечего, предлагаю - гнать ее из комсомола, - и первый
поднял руку. Зорко обвел  взглядом  собравшихся,  и  руки  остальных  тоже
неуверенно поползли вверх.
     Только  андреевский  Леха,   панин   одногодок,   продолжал   сидеть,
разглядывая сцепленные на коленях руки. Так же как и Колька был  Леха  бит
войной, но не на фронте, а здесь же на мху, в партизанах. Осколочный  шрам
косо пересекал его лицо, невидящий глаз чуть поблескивал из-под опущенного
века, поэтому казалось, что Леха подмигивает кому-то.
     - Ты почему не  голосуешь?  -  колькин  голос  поднялся  на  зловещую
надрывную ноту.
     - Я голосую, - сказал Леха. - Я против.
     - Как это против?
     - А так. Ты Паньку без году  неделя  знаешь,  а  я  с  ней  войну  на
островах мыкал. Панька в отряде за сестру милосердия была. Сколько  народу
они с бабкой Тоней из могилы вытащили, - Леха провел пальцами по шраму  на
лбу и продолжал, уставившись мертвым, подмигивающим  глазом  в  переносицу
бригадиру: - И сейчас она и в церковь ходила, и на поле опоздала не  из-за
себя, а потому  что  о  покойнице  Тоне  старалась.  Ей  учиться  надо  на
фельдшера, а может и на доктора, а ты из комсомола гнать! Кто ж ее возьмет
после такого?
     - Ясно... - протянул Колька. - У вас тут порука. Спелись. Но  у  меня
это не пройдет, здесь я партизанщины не допущу...
     Паня увидела, как ба