себе не позволял. Уложил Шира поудобнее,  в  головах  взбил  жомку  сухого
клевера. Шир смотрел благодарно, из глаз текли слезы.
     - Как же тебя так? - причитал Тих. - Неужто в городе?
     - В городе, Тихушка, - зашептал Шир. - Страшно там. Жилья нет, домища
каменные, огромные; стены мертвые - не пройти. Люди  не  живут,  а  только
бестолковятся. Ты, Тихушка, не поверишь, мне там,  чтобы  прокормиться,  в
поганую крысу приходилось перекидываться. Только крысам там и вольготно. А
у тебя тут славно.
     Тих вздохнул и не стал ничего рассказывать.
     Понемногу Шир выправился и остался жить при Тихе. В дом не заходил  -
нельзя в чужой, разве что раз в год, в гости. Тих тоже все больше сидел  в
закуте среди дров. Иногда целый день  жили  ежами,  забывая  принять  свой
облик.
     Зашел в гости Топ. Строго осмотрел их житье, сказал недовольно:
     - Скудно живете и позорно. Где это видано, чтобы в доме  два  хозяина
были?
     - Тих хозяин, Тих, - заторопился Шир. - А я так, рядом  живу,  ни  во
что не мешаюсь.
     - Почему своего дома не заводишь? - допрашивал Топ. -  Даже  в  войну
такого непорядка не случалось...
     - Его дом давно на дрова свезен,  -  вступился  Тих,  -  а  новых  не
строят. Вспомни, в войну-то в деревне изб поболе оставалось.
     - Все одно, - не унимался Топ, - одичали совсем, вид потеряли, старые
обычаи похерили. Это вас дачники спортили - у них порядка  нет,  и  у  вас
тоже.
     Топ ушел сердитый, не попрощавшись.
     - Ему легко нас строжить, - сказал Тих, - а вот погоди, помрет  бабка
Настя, Леночка со своим мужиком дом заграбастают и  так  дело  повернут  -
похуже любого дачника. Наши еще ничего, хоть лето живут.
     Сказал и загрустил. Знал, что лету обозначился конец. И  как  в  воду
глядел: через день дом опустел. Начиналась осень, дачники улетели.
     Шир уже вовсе жил ежом, даже спал свернувшись клубком, выставив иглы.
Тих  слонялся  по  дому,  жалобно  бормотал,  словно  убытки  подсчитывал.
Главного опять не сделали - не подрубили нижний  венец.  Холодильник  зато
привезли, стоит белый, чужой, с распахнутой дверцей. Странные люди... Если
им дом на три года нужен, зачем холодильник везли?  А  ежели  надолго,  то
чего тогда ждут? Пока дом завалится? Не хозяева они, ей богу, и  жалеть  о
них не стоит. Одно слово -  дачники.  Скорей  бы  снова  лето,  скорее  бы
возвращались...



                                ИЗБА С КРАЮ

     Если очень долго ждать,  то  всякая  мечта,  порой  и  ненужная  уже,
все-таки сбудется. А он с детства хотел нужного.  Никому  не  говорил,  но
хорошо для себя решил, что вырастет и будет хозяином  в  своем  доме,  без
чужого окрика и приказа. Сам большой, сам  маленький.  С  того  голозадого
детства представлялась картина: рубленный пятистенный  дом,  перед  окнами
цветы и скамейка. Перед каждым домом есть скамейка, на которую  выбираются
вечерами отдыхать хозяева. Иной раз сходят в гости, посидеть на  соседской
скамье, но чаще на своей.
     Эта картина, словно взятая из цветного журнала: распахнутые окошки  с
белыми занавесками, мясистые георгины, а в самом  центре  -  скамейка,  не
оставляла его никогда. И вот, есть свой дом. Такой как  надо:  пятистенка,
крытая почерневшей от дождя дранкой. Крепкий дом, сто лет простоит. Бревна
без гнилинки. Только двор, срубленный позже из всяких остатков,  завалился
и просел.
     Василий вошел внутрь дома. Дверь  открывать  не  пришлось,  ее  давно
сняли с петель и унесли хозяйственные соседи. Не мудрено:  три  года  изба
пустует.  Осмотрел  две  комнаты,  заваленные  всяким  мусором,  кухню   с
полуразобранной на кирпич плитой и еще целой печью. Через распахнутый  лаз
заглянул в подпол, нервно поежился и пошел на улицу.
     Перед окнами цвел задичавший куст черемухи.
     Василий выдрал из  стены  завалившегося  двора  толстенное  бревно  и
взялся за пилу. Отрезанные столбы он глубоко вкопал в землю, покрыл сверху
пудовой доской -  осиновый  самопил  в  полтора  вершка  толщиной.  Скамья
получилась слишком высокой, но это не смутило  его  -  врастет.  Распахнул
рамы с выбитыми стеклами и сел на скамью. Сидел  прямо,  положив  руки  на
колени, строго глядел в поле. Сразу за окнами начиналось поле,  изба  была
крайней в деревне.
     Через десять минут встал, закрыл дверной проем крест-на  крест  двумя
жердинами и пошел в правление ночевать.


     Конечно, не все время без перерыва Василий вздыхал о  доме  и  скамье
среди цветов. Были и другие дела, поважнее. А по настоящему душа  заболела
о том, когда надолго укатали Васю туда, где холодно и несвободно.  До  сих
пор он не мог взять в толк, как это произошло.
     Жил он в Андреево с матерью и тетей Дусей (отец  тогда  уже  ушел  из
семьи), а работал на тракторе. Без трактора  в  деревне  никуда:  ни  дров
привезти, ни за керосином  для  матери  скатать.  Халтурил  для  соседских
старух - за маленькую. И в совхозе зарабатывал  прилично.  Словом,  хорошо
жил. Но только двадцатипятилетнему парню этого мало, и  Василий  частенько
"скучал". Вечером, отработав полный  день,  снова  без  всякой  надобности
заводил свой ДТ и отправлялся гулять. Бывало, что и совсем тверезый гулял.
Колесил лугами за деревней, вламывался в березняк и пер  прямиком,  глядя,
как падают  перед  машиной  надломленные  деревца.  И  в  конце  концов  -
доездился.
     Лето стояло жаркое и сухое, речушка за деревней встала,  превратилась
в цепочку длинных бочажин с цветущей зеленой  водой.  И  скучающий  Васька
приноровился мыть ходовую по бочажинам. Трактор,  резко  кренясь,  ухал  в
бочажину, с ревом полз по  бурлящей  воде,  натужно  взбирался  на  другой
берег, измалывая его гусеницами в черную грязь.  По  воде  плыли  радужные
пятна солярки и изжеванные стебли рогоза.
     Хорошо  было,  весело.  Но  однажды,  на  ровном  дне  трактор  вдруг
накренился, словно собираясь  съезжать  в  еще  одну  бочажину.  В  кабину
хлынула вода, а мотор, хоть  и  высоко  стоит  он  у  ДТ-75,  закашлял  и,
окутавшись белым паром, смолк. Вася вброд добрался  на  берег,  побежал  в
деревню за Лехой. Но когда Леха на  своем  тракторе  приехал  к  речке  от
детешки виднелась лишь верхушка кабины.
     - Дурак ты! - ругался Леха. - Должен бы знать, что у фрицев  здесь  в
сорок первом в этих самых  бочажинах  танк  утоп.  Не  вытащили.  А  ты  с
трактором. Ну, ныряй, заводи трос. Попробуем.
     Вытащить трактор не удалось, а а следующую весну  и  верхушка  кабины
ушла под воду. Но этого Василий уже не видел.
     Впрочем, утопленный трактор ему простили.  Бригадирша,  крутая  баба,
изругала матерно, потом складно ругали на собрании для  протокола,  лишили
всех премий, назначили вычеты из  зарплаты  в  счет  частичного  погашения
ущерба, но все же выдали новый трактор, стосильный, с  большой  квадратной
кабиной.
     На этом тракторе он и поехал спустя неделю в Погост на танцы.
     Совхоз большой, а клуб в нем один - в  центральной  усадьбе.  Поэтому
собирались туда парни  с  девяти  деревень.  Сначала  заезжали  в  магазин
заряжаться, а потом катили к клубу. Водка  тогда  была  вольной,  так  что
заряжались основательно. В  дни  танцев  клуб  напоминал  МТС,  так  густо
обступали его тракторы и мотоциклы, на которых приезжали  местные  женихи.
Парни даже после армии долго ходили холостыми, не было невест, девчонок на
танцы приходило человек пять-шесть. Они и танцевали друг с другом, а парни
терлись вдоль стен. Если кто-то пытался приглашать девушек, то  был  потом
бит, нахальства  не  прощали.  Хотя  и  так  через  раз  случались  драки,
жестокие, с выдергиванием колов. Но Василию, бывшему героем дня  (как  же,
трактор на сухом месте утопил - и хоть бы хны!), кольев показалось мало, и
он выхватил монтировку...
     - В голову метил, - показала на  суде  случившаяся  тогда  неподалеку
бригадирша, - а что по плечу попал - случай.
     - Дура ты! - закричал на весь зал Василий. - Мы с Юркой  кореши,  что
же я его убивать стану? Тебя бы я с удовольствием прибил, а Юрку зачем?
     Судьи слышали эти слова и впоследствии расценили как угрозу.  А  пока
получил Васька за пьяную драку, в которой  сломал  приятелю  ключицу,  два
года условно. И почувствовал себя неправильно обиженным. Ему бы затихнуть,
да некому ни одернуть, ни проследить. Мать от огорчения слегла, ее  увезли
в район с сердцем. А когда бригадирша послала его не в поле, а в  силосную
траншею, утаптывать гусеницами зеленку, Василий и вовсе слетел с  нарезки.
С полдня бросил траншею, направил трактор  сначала  к  магазину,  а  потом
гулять. К деревне подъехал круто за полночь. Припарковал трактор у  сенных
сараев, зло сплюнул на сиденье изжеванную беломорину и ушел домой спать.
     Разбудил его крик тети Дуси.
     - Пожар!.. - кричала старуха.
     По потолку плясали красные  отблески.  Горел  трактор,  от  него  уже
взялось сено, и тушить было некому. Приписали  Васе  поджог  из  мести  и,
учитывая прошлые  заслуги,  припаяли  на  полную  катушку.  Не  скоро  ему
пришлось вернуться домой.


     В родные места воротился совсем другой человек. От  прежнего  Васьки,
умевшего отбрехаться от чего угодно, и следа не осталось. Воры и драчливые
бакланы скоро приучили его, что прав тот, у  кого  глотка  шире  и  больше
кулак. Ходил теперь Василий, не поднимая  головы,  в  разговорах  старался
отмолчаться и даже выпимши на люди не лез, забивался в угол и замирал там.
Хотел вовсе мимо дома ехать, тем более, что ни матери,  ни  тетки  Дуси  в
живых уже не было. Только куда податься? Вернулся  в  свой  же  сельсовет,
откуда увозили.
     Старухи-соседки сочувственно ахали, глядя  на  серое  васькино  лицо,
ловили в  широком  рукаве  тощую,  обортанную  пустой  кожей  кость  руки,
горевали:
     - Ишь, истощал как! Так кормят плохо?
     - Кормят как положено, - отвечал Василий, - естся плохо.
     Старухи поминали матку, что не дожила повидать сынка, и хоть ни  одна
не осудила Ваську напоминанием, отчего прежде срока кончилась мать, но  ни
одна и не пустила в дом, даром что полдеревни приходилось ему двоюродными,
троюродными и иными тетками. Приткнуться было негде.
     Выручила бригадирша, та самая, что когда-то помогла сесть  в  тюрьму.
Оставалась она все такой же норовистой и  злой  на  язык.  Она  уже  давно
выслужила  пенсию,  но  власть  отдавать  не  хотела  и   бригадирствовала
по-старому.
     - В центральную усадьбу не поедешь, - сразу определила бригадирша,  -
найдется дело и тут. Поселю тебя в  бывшей  конторе,  там  уже  один  твой
дружок живет, вот и ты с ним. А трактора не дам,  не  надейся.  Оформишься
разнорабочим.
     Контора,  в  которой  поселили  Ваську,  представляла  собой  нелепую
бревенчатую сараину об  одной  комнате.  Торчала  в  той  комнате  высокая
голландская печь, быть может и экономная, но в деревне вполне бесполезная.
У печи стоял топчан, а на нем валялся Селеха  -  новый  васькин  сожитель,
такой же бедолага, не нашедший себе лучшего  места.  Вообще-то  звали  его
Серегой, но неповоротливый Селехин язык перевирал  даже  собственное  имя,
так и получился Селеха.
     С Селехой Васька  жил  мирно,  в  работе  был  исправен,  пил  редко,
стараясь урвать за селехин счет. Разнорабочий много  не  выколотит,  но  с
первого же аванса Васька начал откладывать деньги на дом. Знал, что нет  в
деревне уважения тому, кто своего  угла  не  имеет.  Сбережения,  опасаясь
Селехи, дома не хранил, отдавал бабке Зине, одной из своих  теток.  Селеха
был мужик широкий, получив зарплату, щедро поил Ваську, а потом мог так же
легко пропить и васькины деньги. У бабы Зины было не  в  пример  надежнее.
Прижимистая старуха васину мысль одобряла и переданные ей десятки  обещала
вернуть только все разом на покупку. По мелочам же деньги  не  отдавала  и
правильно делала, иначе ничего бы он не накопил. А так за два года отложил
шестьсот рублей.
     Пришла весна, время работы. Всех, кого можно, поставили  на  технику,
отправили в  поле.  Лишь  опального  Ваську  послали  на  склад,  засыпать
минералку в бункера  разбрасывателей.  Работа  копеечная,  но  Василий  не
протестовал, он теперь все принимал молча. Послушно таскал мешки и к  себе
вернулся поздно, весь просоленный вонючей амофоской.
     В конторе жарко  топилась  печь,  в  усмерть  пьяный  Селеха  валялся
поперек растерзанного, со сбившимся тюфяком, топчана.  Стук  двери  привел
его в себя, он поднял голову и уставился на Василия мутным взглядом.
     - А! Плишел, жмот! Я тебя ждал, но не дождался. Тли бутылки были,  но
не дождался. Все сам... Так вот... Ты вкалывай, давай, может блигадилша по
головке погладит. А я не буду, мне эта Валентина во где сидит!..
     Селеха уже вторую неделю не выходил на работу  и,  вообще,  догуливал
последние деньки, ожидая ареста. Сгубило  его  великое  умение  загнать  и
пропить любую вещь. Со свойственной ему широтой Селеха раскулачил половину
тракторов, стоявших за конторой и приписанных к отделению. В другое  время
такое, может, и сошло бы с рук, но не  в  посевную.  Так  что  Селеха  был
озабочен лишь одним - успеть пропить добытое.
     - Ну чо смотлишь? - говорил Селеха. - Думаешь  -  самый  умный?  А  я
скажу - дулень ты! И дома у тебя никогда не будет, Валентина не  позволит.
Думаешь, зачем она в депутаты лезла? Нынче вся власть ейная...
     - Я и спрашивать не стану, - отозвался Василий. -  Домов  на  продажу
полно, я прописанный и могу покупать.
     - А и купишь, что с того? Кому ты нужен с твоим палшивым домом? Да за
тебя ни одна блядь не пойдет, так и загнешься в своем доме... Вот  у  меня
пожито... я столько выпил, ты столько и не видал никогда. И еще  выпью,  а
ты как был шестаком... - Селеха заснул, не договорив.
     Васька долго смотрел на  его  припухшее  лицо,  на  погасший  окурок,
прилипший к окантованным щетиной губам.
     "У других так  и  хабарики  вовремя  гаснут",  -  всплыла  неожиданно
обидная мысль.
     Дрова в печке прогорели, рассыпавшись красным мигающим углем.
     "Куда так топим, не продохнуть", - подумал Василий не в  такт  первой
мысли.
     Он встал, чтобы закрыть дверцу, но вместо этого начал подкладывать на
угли  поленья  и  смотреть,  как  они  сначала  чернеют  по  краям,  затем
занимаются живым желтым пламенем. Через пять минут печь снова была  набита
до отказа. Длинные казенные поленья не давали дверце закрыться.
     Селеха  громко  храпел,  дергая  налипшим   окурком.   Сбитый   тюфяк
свешивался чуть не к самой топке. Три  пустых  бутылки  валялись  рядом  с
топчаном.
     "И ничего ему не делается", -  третья  мысль  легла  к  первым  двум,
словно отдельное полено в поленницу.
     Василий поискал на столе и в тумбочке,  невесть  как  попавшей  в  их
логово. В доме было шаром  покати.  Вареные  картохи,  принесенные  бабкой
Зиной, и селедку, купленную в Доншине, Селеха схарчил на закуску.
     - Пойду к Зине, может покормит,  -  решил  Василий  и  вышел,  плотно
прикрыв за собой дверь.
     Конечно, тетка оставила его ужинать. На это у нее  был  свой  расчет:
картошку одной сажать  сильно  хлопотно,  а  Васька  мужик  благодарный  и
завсегда поможет.
     Василий плотно поел и умиротворенно  прихлебывал  из  кружки  горячий
отвар зверобоя, который считался у  бабки  Зины  за  чай,  когда  с  улицы
донесся истошный крик:
     - Пожар!..
     Контора сгорела дотла. Сильно обожженный и едва не угоревший Селеха в
последний момент успел вывалиться из  огня.  Он  ничего  не  помнил  и  не
отвечал на вопросы, лишь дико вращал воспаленными  без  ресниц  глазами  и
непрерывно перхал, размахивая вспухшей рукой, словно хотел, но не  решался
ударить себя в грудь.
     На совхозном газике прикатила бригадирша. Раздвинув людей  подошла  к
дымящемуся пожарищу, зацепила взглядом Ваську, зло брякнула:
     - Твоя работа?
     - Ты чо, Валентина? - завступались вокруг. - Ты глянь, он тверезый. У
Зинки он гостевал. Это все Селеха, пьянь беспутная!..
     Пожар списали на Селеху. Даже сам Селеха не отказывался: может и  он,
с кем не бывает... С ним соглашались: верно, бывает, коли спьяну. На том и
успокоились. Поверили в селехину вину. И Василий поверил.
     Теперь  перед  бригадиршей  встала  новая   проблема:   куда   селить
погорельца? И решить ее Валентина  сумела  блистательно.  Переговорила  со
старухами, потом подошла к  искренне  огорошенному  неожиданным  поворотом
дела Василию.
     - Говорят, дом хочешь покупать?
     - Ну, - ответил Василий.
     - Так покупай.
     - Не скопил еще на дом.
     - Ты не с рук покупай, у совхоза. За пять сотен продадим своему.  Как
на дрова.
     - Мне абы какой дом не нужен...
     - Хороший дом. В Замошье. Старухин бывший, бабы-машин. Или боишься? -
бригадирша прищурилась.
     - Чего мне бояться? Я ничо не боюсь, - сказал  Василий  и  тем  решил
свою судьбу.


     Может для кого-то деревня Замошье и  оказывалась  за  мохом,  но  для
ближних поселков: Рубшино,  Поповки  и  Андреева  Замошье  стояло  по  эту
сторону моха. Прежде были и  другие  деревни,  еще  плотнее  подошедшие  к
болотам, но теперь от них остались лишь  камни  фундаментов  да  умирающие
заглохшие сады. А в  Замошье  люди  жили.  От  когда-то  большой  деревни,
растянувшейся без малого на километр, уцелело семнадцать домов.  Но  и  из
них десяток зимой пустовал, лишь летом на пару недель приезжали  городские
владельцы.
     Среди постоянных жителей числилась девяностолетняя бабка  Маша.  Жила
одна, ни с кем почти не беседуя и  редко  выходя  за  ограду.  Дочь  свою,
сильно некрасивую, оставшуюся из-за войны в девках, бабка Маша пережила  и
схоронила. А дух сыновей расстреляли летом сорок второго. Про  это  случай
на деревне говорили всякое:  одни,  что  немцы  расправились  за  связь  с
партизанами, другие,  что  партизаны  приговорили  братьев  Антоновых  как
предателей. Хапуга Нюрка, бывшая в ту пору малолетком, но, по  ее  словам,
все помнившая, отзывалась проще всех:
     - А леший его знает, кто расстрелял?  У  этих  Антоновых  так:  немцы
придут - они в полицаях, немцы уйдут - в партизанах. Вот и попали  кому-то
под горячую руку.
     Дожила бы бабка Маша свой век втихую, но вдруг  в  ее  голову  запала
мысль, что сын жив. Который из двух, она сама не могла сказать, но  твердо
знала, что жив и скоро вернется. И, чтобы жилось сынку  хорошо  и  удобно,
купила бабка Маша дом, самый большой и новый во всей деревне.
     Дом стоял на отшибе у колонки, чтобы за водой далеко не ходить. Когда
дом строился еще были рядом соседи: Феша с Мишкой, потом сама баба Маша  в
своей развалюхе и лишь за ними дырами  зияли  пустыри  от  свезенных  изб.
Строился Юра,  мужик  молодой  и  непьющий,  женатый  на  Светке,  васиной
троюродной,  никак,  племяннице.  Устраивался  надолго,  да   просчитался:
подросли детишки, старшей девчоночке пришла  пора  в  школу.  А  ближайшая
школа - два перегона поездом ехать и до поезда три  километра  пешком.  Из
Андреева ездили школьники, человек пять, но Юра  свою  посылать  не  стал,
нашел другую работу и переехал в Доншину. А дом,  в  котором  и  пожили-то
всего лет пять, купила бабка Маша за две с половиной тысячи.
     Для хорошего дома это не цена, но откуда  у  одинокой  старухи  такие
деньги?
     - С пензии, - отвечала бабка Маша.
     И верно! Ведь старухе девяносто третий  год  идет,  почтальон  каждый
месяц пенсию, тридцать рублей, на дом приносит, а  траты  у  бабки  какие?
Магазин в Андреево пять лет как закрыт, на разъезде дважды в неделю хлеб с
поезда дают, так и там Маши не видать, с одного огорода живет.  Даже  свет
вечерами не зажигает - зачем старой? А пенсия  капает  и  капает,  большие
тыщи, должно быть, накапали.
     Прозвали бабку Машу багатейкой, на том бы народу  и  успокоиться,  но
только злыдня Панька возьми да и каркни на людях:
     - Позарится кто на машкины тыщи, и пропала  баба.  Живет  на  отрубе,
кричи - не кричи, никто не услышит.
     Так и случил