тся? А она
и у тебя есть.
     Панька тяжело переживала болезнь. Привыкнув  держать  в  руках  чужое
здоровье, не могла поверить, что собственное  о  нее  не  зависит.  Мучило
воспоминание о доме: стоит брошенный, огород забурьянел. За зиму Панька не
тревожилась - прокормят, всем-то миром,  пусть  попробуют  не  прокормить.
Бесило  чувство  беспомощности.  Панька  еще  не  знала,  на  кого  выльет
копящееся недовольство, но домой после выписки  ехала  с  таким  чувством,
словно собиралась мстить за кровную обиду.
     А мстить оказалось не за что. Маша в  ее  отсутствие  позаботилась  о
доме, трава всюду обкошена, над низенькой оградкой палисадничка  вскипают,
выплескиваясь на дорожку, белые и лиловые  шапки  флоксов.  Прибрано  и  в
доме, а две гераньки, чахнувшие в горшках на окне, дали  пышную  зелень  и
зацвели.
     Но уже на следующее утро подоконник был усыпан алыми лепестками. Один
за  другим  спешно  отцветали   флоксы,   побуревшие   соцветия   казались
скомканными грязными тряпицами. Вскоре дом привычно оголился.
     "Что же это такое?! - чуть не плача, думала Панька. - Как проклятая я
какая-то. Все не как у людей. И не пожалеет никто. Машку так  все  жалеют,
что больная, а посмотреть - кто лучше живет? Машка! Весь дом в цветах. А у
меня и такая безделка не держится..."
     Через день, выйдя поутру, Панька увидала, что цветы в машином  садике
погибли.  Сама  Маша  с  горестным   изумлением   разглядывала   обвисшие,
почерневшие георгины и гладиолусы, облетевшую шток-розу и флоксы. Пыталась
что-то поправить, да нечего было поправлять.
     - Как же это? - сказала Панька. - Морозом побило?
     - Не было морозу, тетя Паня. Тепло было ночью, - тихо ответила  Маша,
бросила на землю пучок обобранных скукожившихся  цветов  и  ушла,  держась
рукой за стену дома.
     Панька почувствовала, как в душе поднимается обида.
     "Гордая стала, жалости моей не хочет. А я-то к ней с  душой.  Что  ей
моя душа?.. Ей и так хорошо. Куры, вон у ей лучше  всех  несутся.  Как  бы
хорь не повадился..."
     В непрекращающейся войне со всем миром прошла осень,  зима  и  весна.
Теперь и впрямь уже ничто в жизни не менялось  -  некуда  больше.  События
только  повторялись,  наслаиваясь  как  рыбья  чешуя.  И  с   закономерной
последовательностью летом пришел приступ боли. Только некого было звать на
помощь. Конечно, люди придут, сделают грелку, вызовут врача. Люди ведь, не
зверье. Но никто не пожалеет, руки останутся холодными.
     Никого Панька звать не стала. Изнылась, заботясь об одном - как бы не
закричать. Через сутки боль прекратилась, но долго  еще  Панька  лежала  в
изъерзанной  постели,  боясь  резким  движением  вызвать  новые   мучения.
Смотрела в потолок, оклеенный лопнувшей во многих  местах  белой  бумагой,
медленно думала.
     Вроде не  старость  -  тока-тока  шестьдесят,  а  жизнь  покончилась,
сгорела как свечка. И кто же ее поставил и зажег? Может  не  стоило  тогда
держать данное  умирающей  знахарке  слово?  А  кто  мог  знать,  что  так
повернется?.. Сама бабка Тоня жизнь  сполна  прожила:  семья  была,  дети,
внуки, правнуки. Жалела старуха лишь об  одном,  что  не  освободилась  от
власти раньше, не пожила на покое. Значит,  можно  так  сделать:  передать
проклятие  вместе  с  недоброй  славой  и  нестерпимой   болью.   Доживать
оставшееся незаметно и спокойно. И пусть  кто-нибудь  другой  разбирается,
как прожить, чтобы твоя сила не стоптала тебя  самого.  Только  где  найти
такую дуру, чтобы поставила свечку  за  спасение  пропащей  души  грешницы
Прасковьи? А может свечка здесь и ни при чем, может надо, чтобы та  другая
просто согласилась взять все на себя? Нет, нет, конечно нужна свечка, а то
и вовсе никого не отыщешь... а так, глядишь, и согласится кто, не зная...
     Панька тяжело поднялась, пересела к столу. Последняя мысль  неотвязно
мучила ее. Придет кто ни есть в церкву и просто по  доброте,  не  подумав,
поставит свечку, вместе со свечкой  сгорит  вся  панькина  беда  и  придет
освобождение. Но кого просить? Сама она с того сорок шестого года в церкви
не бывала, и не кабы почему, а просто ноги  не  шли.  Ровесницы,  те,  что
когда-то  исключали  ее  из  ячейки,  все,  кто  не  уехал,  стали  такими
богомолками, что любо взглянуть. Только и знают в Погост  шастать.  Но  за
Паньку ни одна не сходит. И Маша не сходит. Прежде, может,  и  согласилась
бы, но не теперь. Гори сама вместо свечки!..
     - А теперь начинаем все вместе через две! - раздался с улицы  звонкий
детский голос.
     Панька  встала,  качнулась  к  окну.  В  проулке  у  ее  дома  играла
дачниковская девчонка. Чтобы не месить по осени  грязь,  в  землю  проулка
были уложены стальные диски от тракторной бороны,  а  перед  самой  дверью
вместо ступени вкопан старый жернов от ручной  мельницы.  Здесь  и  играла
девочка. Присев на жернове, шептала что-то и с громким  счетом  прыгала  с
одного диска на другой, стараясь не наступить на землю.
     Панька замерла, пораженная простой мыслью. Попросить девчонку  -  что
ей, трудно? И сама она освободится, и с девчонкой ничего  не  станется,  у
малых дурного глаза не бывает.
     Панька распахнула окошко, позвала:
     - Тебя как кличут, доча?
     - Меня - Даша, - девочка выпрямилась  и  быстр  перебежала  на  самый
дальний диск. - А вы - баба-Яга?
     - Скажешь тоже. Я баба Паня. Поди сюда, я тебя медком  угощу.  Любишь
ведь медок?
     Улыбки на лице девочки  уже  не  было,  Даша  смотрела  серьезно,  но
продолжала стоять на железяке, значит, игра не кончилась.
     Панька налила из кувшинчика на блюдце меда, торопливо  спустилась  по
ступеням, отворила дверь.
     - На-ко Даренка сладенького...
     И в этот момент  Дашка  сорвалась  с  места  и  исчезла  на  плетнем,
крикнув:
     - Не догонишь!
     Панька стояла в растерянности,  руки  ее  тряслись.  Мед  прозрачными
слезами стекал с блюдца.
     - Куда  ты,  Даренка?  -  шептала  Панька.  -  Не  убегай.   Свечечку
поставь...



                                 ДАЧНИКИ

     Дом Тиху достался плохой, одно  название,  что  дом,  а  по  совести,
скорее амбар. Жить в таком - не великое удовольствие, в иное время  сказал
бы:  "Пущай  там  овинник  живет,  а  мне  не  с  руки".  Но  выбирать  не
приходилось, не только свои, но  и  люди  сидели  бездомными,  ютились  по
земляным норам и банькам. А многие и вовсе ушли на мох, жили на  островах,
отгородившись от пришлых людей топью,  в  родные  деревни  ходили  как  на
охоту, с ружьями, и,  бывало,  сами  поджигали  избы,  а  потом  палили  в
выбегавших чужих. В такую пору всем худо живется, одни вороны жиреют.
     Но вот  чужие  люди  снялись  и  ушли,  а  за  ними,  переодевшись  в
солдатское, двинулись  и  местные  -  добивать.  В  деревне  остался  лишь
немощный люд: старики, калеки да бабы с детишками, кто  уцелел.  Только  и
немощным надо где-то жить. И вот, собрался народ  с  силенками,  наскребли
где смогли инструмента - пил да топоров, и начали рубить избы. Первой была
тихова изба. Семья в ней поселилась невеликая: Мишка с женой. Детей у  них
прибрала война, а на двоих нескладного домишки вроде и хватало.
     Как вселились в дом люди, так  пришел  и  Тих.  Ночью  пришел,  чтобы
никого не тревожить. Обошел дом со всех  сторон,  задрав  голову  осмотрел
соломенную крышу  -  добротно  крыто,  под  лопату,  для  себя  старались.
Постучал пальцем по бревнам. Бревна, еще не улегшиеся в стене как следует,
пахнущие лесом, а не избой, молчали. Тих стукнул сильнее.
     - Миш,  никак  стучит  кто,  -  раздался  в  избе  женский  голос.  -
Посмотреть бы...
     - Спи, ветер это, - отвечал Мишка.
     Тих огладил бревно ладонями и постучал согнутым пальцем в третий раз.
Дом наконец понял, что пришел хозяин, открыл проход. Тих юркнул за печку.
     Мишка был  тележником,  мастерил  колеса.  По  тем  временам  неплохо
зарабатывал, но в  доме  ничто  не  держалось.  В  деревне  Мишку  кликали
Баламутом. Вроде  не  сильно  пил  мужик,  а  все  одно  -  достатка  нет.
Заработает чуток и просвистит куда-то. Дом оказался под стать хозяину: его
продувало со всех сторон, и не было в нем хорошего укромного угла.
     Тих устроился на житье за  печкой.  От  тяжелых  сыромятных  кирпичей
тянуло мокретью, но все же здесь было потеплее. Да и где еще жить хозяину?
Или за печью или в клети. Но  клеть  Тиху  сразу  не  понравилась.  Немцы,
отступая, сожгли лесопилку, в деревне не было досок,  и  для  клети  Мишка
натаскал зеленых ящиков, что валялись брошенные  за  деревней.  Дощечки  в
ящиках были сухие, звонкие, пропитанные  мертвым  ядом.  Черные  буквы  по
зеленой краске говорили  непонятно.  Тих  немного  разбирал  азы,  но  что
значит: "Осторожно ВВ" или "Пушка зенитная 23 мм",  -  понять  не  мог.  В
клети Тих жить не стал.
     Не пришелся дом по душе и соседям. Шир и Топ, обитавшие в  добротных,
довоенной постройки домах, пришли на новоселье, осмотрели владения Тиха, и
Топ сказал:
     - Что поделаешь? Выбирать-то не из чего...
     В первую же ночь после новоселья Тиха разбудил шорох  за  стеной.  Из
плохо проконопаченного  угла  вылетел  клок  сухого  мха,  и  в  отверстии
показалась усатая морда. Тих ударил кулаком по черному шевелящемуся  носу.
Крыса с визгом исчезла. И правильно, пусть знает, что здесь хозяин есть.
     Поначалу дел у хозяина оказалось предостаточно. Надо было проследить,
чтобы дом оседал ровно, не кренился набок, приходилось выбирать короеда из
неоструганных жердей, на которых лежала солома - поленился  баламут  Мишка
окорить жерди!  Бывало,  даже  в  огород  ночами  выбегал:  гонял  вредную
гусеницу. Потом попритих, начал скучать.
     После войны жить стало получше. Бабка Феша  -  мишкина  жена,  завела
козу. Нрав у козы был скверный, но Тих к  ней  приспособился,  порой  даже
молочком разживался. Коза стояла в жердяном закуте, хлева у дома не было.
     К тому времени можно было бы и другой дом найти, но Тих уже привык  и
не уходил. При налаженной жизни годы текут неприметно. Чернела  солома  на
крыше, сгибалась от старости бабка Феша, на смену одной  одряхлевшей  козе
приходила другая, молоденькая, но с таким же противным  норовом.  А  потом
привалила беда. Пришел Мишка  домой  после  гулянки  -  его,  как  знамого
гармониста, на все свадьбы звали - лег на постель, сказал:
     - Что-то, Феша, мне грудь зажало. Никак помираю, - да и впрямь помер.
     Мишку свезли на погост, повесили над  домом  белый  флажок.  Осталась
бабка Феша одна. С мужиком, хоть и непутевым, все легче, он где  поправит,
где починит. Теперь дом остался на Тихе, а что Тих один может?
     Феша с козой, Феша на огороде,  Феша  у  печки,  а  той  порой  стала
протекать под лопату крытая крыша. Сколько ж лет соломе бессменно  стоять?
Начали стены проседать: в затененных  жгучей  стрекавой  бревнах  завелась
гниль. Тих бегал, старался, страдал, но  потом  у  него  опустились  руки.
Устал. А бабка Феша,  продав  козу,  уехала  в  город,  жить  Христа  ради
казенной богаделкой.
     Дождь лил сквозь сопревшую крышу, от сырости просел свод печи, трухой
рассыпался нижний венец. Обнаглевшие крысы шныряли  по  дому,  не  обращая
внимания на свернувшегося калачиком Тиха. Тих тоже ни на кого  не  обращал
внимания.
     Зашел сосед Шир. Долго сидел, вздыхал,  а  потом  вдруг  сказал,  что
хочет перебраться в город. Его дом тоже стоял безлюдный.
     - Как в кирпичах-то жить будешь? - вяло полюбопытствовал Тих.
     - Не знаю. Приткнусь где-нибудь. Все лучше, чем здесь.
     Шир забрался ночью в стоящий грузовик и уехал неведомо куда.
     Иногда снаружи появлялись люди,  ковыряли  пальцами  стены,  говорили
друг другу:
     - Дом-то еще не старый, мог бы стоять. Хозяина вот только надо.
     - Я хозяин, - говорил Тих, но его не слышали.
     Изредка отпирался заржавевший висячий замок, люди заходили в дом. Тих
знал, что это покупатели. Он прятался и следил за людьми, надеясь, что дом
купят и будут жить. Но с каждым разом надежда становилась все призрачней.
     Купили дом неожиданно и как-то легкомысленно, так  что  Тих  даже  не
понял, всерьез ли это. Покупатель не  слазал  в  подпол,  не  заглянул  на
чердак. Он лишь восхитился соломенной  кровлей  и  сказал,  словно  самому
себе:
     - Была бы цена, а то... Три года дом простоит - считай окупился.
     В другое время слова эти насторожили бы Тиха, но сейчас главным  было
то, что дом все-таки купили.
     Счастливый Тих помчался с новостью к  Топу.  Топ  по-прежнему  жил  в
справном доме, хотя и дом, и сам Топ все больше  ветшали,  а  от  когда-то
большой семьи осталась в деревне  одна  бабка  Настя.  Ну  да  это  прежде
говорили: "поросенок не скотина", а по нынешним  временам  так:  поросенка
кормят, цыпки по двору бегают - значит, справный дом.
     Топ выслушал соседа, покачал кудлатой головой:
     - Слыхал, слыхал. Ты погоди больно радоваться - знаешь, кто твой  дом
купил? Дачники.
     - Как это?
     - Не знаю. Но Настя ворчала, что неладно это.
     Вскоре въехали в дом новые  жильцы:  владелец  с  женой  и  дочкой  -
востроглазой девчонкой лет семи. Эта-то сразу все в доме облазала, Тих  уж
не знал, куда и прятаться: влез под печку и сидел не шевелясь. А  девчонка
волокла показывать  матери  найденные  сокровища:  прялку,  старые  серпы,
недоделанное тележное колесо, оставшееся еще от Мишки.
     Дом проветрили, обкосили репье и стрекаву, выгребли из подпола годами
копившийся хлам, и гниль приостановилась, ушла вниз, где от земли, хошь-не
хошь, всегда прелью пахнет. Хозяйка было подступилась к  печи,  но  только
дыма напустила,  а  стряпать  приспособилась  на  электрической  плитке  и
вонючем керогазе.
     Тих суетился больше всех. Ночью даже на кровати взбирался и шептал на
ухо спящим, что надо сделать: кровлю латать, сменить нижний венец, править
печь. Вроде бы его и слышали: заговаривали за обедом о делах, но не делали
ничего. Шатались по лесу да на мох, варили ягоду, понемногу  ковырялись  в
огородишке, но тоже как-то не всерьез: картошки почти не посадили,  а  все
больше развлекались с редиской и зеленым салатом.
     - Дачники, - сердито скрипел Тих незнакомое слово.
     Потом пошел дождь. Сразу закапало: на  печь  и  в  другом  углу,  где
стояла дашкина кровать. Тут уж и  дачникам  пришлось  шевелиться.  Завезли
шифер, жердей. Полетела вниз  солома,  на  которой  уже  ромашки  начинали
цвести, и дом  оделся  в  серую  волнистую  кровлю.  Дошла  очередь  и  до
обвалившейся печи: ее попросту разобрали  и,  выписав  аж  из  самого  Дна
печного мастера, поставили плиту. Хорошую плиту, со щитом,  но  уж  больно
маленькую.
     Для Тиха совсем не осталось в избе укромных углов. Ну да это  ничего,
лишь бы  дом  как  следует  устроили.  Опять  приходилось  следить,  чтобы
правильно оседали стены под весом стопудовой крыши, подбивать  клинья  под
главную балку, недовольную, что по-другому чем печь давит на нее плита.
     Жить Тих приспособился в закутке, где  Феша  когда-то  держала  козу.
Худое место, не для хозяина, а что делать? Вот  устроится  семья,  наладит
быт - появятся и уголки, куда по неделям никто не заглядывает.  А  пока  и
так сойдет.
     В закутке  тоже  было  негде  особенно  прятаться,  так  что  в  один
прекрасный день Тих попался на глаза девчонке. Бежать было поздно, и  лишь
в последний миг Тих успел перекинуться лесным зверем. Есть у хозяина такое
умение, помогающее остаться неузнанным: когда некуда  уйти  от  нескромных
глаз - можно обернуться мелкой лесной  тварью.  Только  одна  метка,  чаще
белое пятнышко,  отличает  перекинувшегося  хозяина  от  настоящей  лесной
живности.
     - Ежик! - закричала Дашка и быстро скатала Тиха в клубок.
     Тих сердито затукал, хотел поддать  колючками,  но  раздумал,  жалко,
своя все-таки. Тиха притащили в дом, показали родителям, положили на  пол.
Тих молча ждал. Наконец, понимая, что так просто от  него  не  отступятся,
Тих выглянул наружу. Много раз он видел эти лица спящими  или  подглядывал
за ними исподтишка, а теперь не только он смотрел, но и на него смотрели.
     - Развернулся... - зашептала девчонка. - Ручной!
     - Смотри, у него коготь белый, - отец осторожно  дотронулся  Тиху  до
лапки. - Назовем его Белый Коготь.
     Тих даже фыркнул от возмущения: тоже  нашли  имечко!  -  но  говорить
ничего не стал.
     В конце  концов  дело  кончилось  благополучно:  через  полчаса  Тиха
отпустили обратно в закут,  и  теперь  вечерами  он,  перекинувшись  ежом,
бродил вокруг дома, не опасаясь, что его заметят. Люди  привыкли  к  нему,
считали своим и не трогали. Вдобавок, изредка - чаще об этом забывали -  в
закутке стало появляться блюдце с молоком. Давно Тих молока не пробовал...
     На березах задрожали первые желтые листочки, вместе  с  ними  явились
новые заботы. Тих сокрушенно качал головой, недоумевая: надо  мох  сушить,
заново конопатить избу, а люди знай себе бруснику таскают. О  чем  думают,
холодно ведь будет зимой! И дрова не запасены.  Летом  можно  и  остатками
плетня топить, а зимой?
     Но людей  это,  казалось,  вовсе  не  интересовало.  Зато  вдруг  они
собрались и, заперев избу на старый  замок,  уехали.  Два  дня  Тих  ждал,
думал, что в гости уехали и вот-вот вернутся. Потом понял - насовсем. Лишь
теперь до него дошло, что значит слово "дачники": дом им не  дом,  а  так.
Пожили сколько получится и дальше двинулись. Как перелетные птицы. Не люди
в доме жили - дачники.
     Изба быстро выстыла  и  потеряла  жилой  дух.  Зимой  дверь  завалило
снегом, ветер вбивал снежную пыль в щели, снег длинными языками  лежал  на
полу. Крысы сперва остерегались появляться в доме, но  потом  поняли,  что
хозяин занедужил, и как в старые времена принялись хозяйничать, тем более,
что крупу дачники спрятали плохо, и длиннохвостые скоро добрались до  нее.
Тиху не было дела до всего этого, тяжко было Тиху, знал бы куда  -  вообще
ушел бы из дому.
     Возвратилось солнце, стаял снег. Полезли из земли лопухи и  иван-чай.
Начал зарастать огород, закрапивело вдоль стен, бревна снова засырели. Тих
вышел из дому, перекинулся ежом. Лучше  в  лесу  сгинуть,  ящере  на  обед
попасть, чем смотреть, как все рушится.
     По дорожке раздались шаги, из-за поворота показались  люди.  Впереди,
размахивая руками, бежала Дашка, за ней с двумя рюкзаками - один на груди,
другой на спине - шел ее отец. Мать приотстала, но Тих понимал, что придет
и она. Дачники вернулись.
     - Хо-хо! - воскликнул мужчина, ломясь прямиком через высокую траву. -
Стоит хибара! Из  снарядных  ящиков  сколочена,  а  стоит,  ничего  ей  не
делается!
     "Как же, не делается... - подумал Тих. - Полный подпол плесени."
     Секунду Тих колебался, потом юркнул в щель между  жердями,  а  оттуда
сквозь сырую стену домой.
     Один за другим пошли дни почти нормальной жизни,  только  теперь  Тих
все время помнил, что это ненадолго, и скоро дом опять опустеет.
     Однажды Тих сидел в закутке и от нечего делать  перебирал  наломанные
из ветхих жердочек поленья, чтобы  сухими  были,  когда  понадобятся,  как
вдруг услышал крик:
     - Ежик! - кричала Дашка. - Папа, смотри, наш Белый Коготь бежит!
     Во дворе послышалась возня, потом мужской голос произнес:
     - Нет, это другой, наш не такой.
     - Давай его с Белым Когтем познакомим? Вдруг это ежиха, тогда  у  них
семья будет.
     Тих невесело усмехнулся: ну вот,  теперь  его  собираются  женить  на
ежихе.
     Пленника поднесли к лазу, и он, спасаясь от жадных человеческих  рук,
сразу протиснулся в закут. Это был не еж, а кто-то  из  своих.  Тих  долго
смотрел на гостя, пока, наконец, признал. Перед ним был старый приятель  и
сосед Шир. Толстяк Шир исхудавший  и  облезлый,  со  слезящимися  глазами,
несчастный и больной.
     Тих заволновался, всплеснул руками, побежал  в  дом,  принес  горстку
гречневой каши и теплого чаю, даже варенья в банке зачерпнул, чего  прежде