Они давно уже спустились с платформы и шли куда-то на север,  в се-
редине - он, по краям - типы, сзади непонимающе семенил невесть откуда
взявшийся Изя.  Кристина,  ты слышишь меня? Да, я слышу тебя хорошо, -
сказала Кристина. Я иду. Я иду к тебе. Я жду тебя.


                                    22.

   Он развернулся и побежал назад. Типы тоже развернулись, но не побе-
жали за ним, а остались стоять на месте, посверкивая в темноте желтыми
глазами. Изя исчез, как будто его и не было. А он бежал по шпалам, бе-
жал неизвестно от кого,  но известно, к кому. Бежал навстречу набираю-
щему  ход ленинградскому поезду,  и чем быстрее он бежал,  тем быстрее
двигался поезд. Когда до встречи с Кристиной осталась одна секунда, он
поднял глаза. На месте машиниста восседал Ильич, лицо его было переко-
шено то ли от гнева, то ли от радости, глаза без очков сверкали разны-
ми цветами,  пальто развевалось и трубой стоял длинный хвост. Красиво,
правда?
   А типы развернулись и медленно пошли дальше.

   1994-1995

                              Желтые береты.

                                                     Высохли фонтаны...

                                                     И. Николаев

                                     1.

Я вернулся поздно. Я не делал ничего плохого. Прошел прямыми. Свернул
углами. Смотрел на небо хитрыми глазами. Проставлялс на деньги. Читал
афиши. Читал правила. Читал себя. Читал надписи. Глядел сторонами. Делал
громче. Делал и тише. Переключал каналы. Искал. Между делом. Не нашел.
Продолжал идти. Иногда ехал. Становилось позднее.

Вспоминалось. Некоторое количество фамилий. Некоторое количество имен. Одно
имя. Второе имя. Не скучал. Ждал. Потосковывал. Поплакивал. Смотрел вниз.
Представлял. Вспоминал. Пил. Проставлялся на деньги. Говорил глупости. Не
мог. Не хотел. Хотел. Не мог. Надеялся. Обламывался. Думал. Рассуждал.
Оставлял. Жалел. Не жалел. Переходил. Одна ошибка. Две ошибки. Того его.

Элтона Джона.

Задумывал. Раздумывал. Звонил. Отказывался. Соглашался. Звал. Решал -
хватит. Никогда ничего не рвал. Работал. Покупал. Ехал. Приезжал. Вел.
Знакомил. Открывал. Наливал. Говорил. Рассказывал. Слушал. Наливал. Курил.
Пил. Говорил. Просил. Приносил матрас. Стелил. Укладывал. Обнимал.
Поцеловывал. Гладил. Лез. Пытался. Обламывался. Лез опять. Пытался опять.
Обламывался опять. Лез снова. Пытался снова. Обламывался снова. Лез другой
раз. Пыталс другой раз. Обламывался другой раз. Обломившись засыпал.
Обломившись спал. Обломившись просыпался. Обнимал. Поцеловывал. Гладил.
Лез. Пытался. Обламывался. Лез опять. Пытался опять. Обламывался опять. Лез
снова. Пытался снова. Обламывался снова. Лез другой раз. Пыталс другой раз.
Обламывался другой раз. Обломившись вставал. Обломившись умывался.
Обломившись чистил зубы. Чистил. Зубы. Уходил. Брал с собой. Шел.
Показывал. Рассказывал. Шел. Просил. Соглашался. Сидел. Вставал. Шел.
Платил. Односложно. Двухсложно. Просто. Любил и помирал в туманах, где сыро
и душно. Где склизко.

                                     2.

Черт потянул меня в эти Сокольники. И серо, и сыро, и настроение, как в
понедельник. И эта еще рядом радость. Собственно, это она меня сюда и
затащила - я пива выпил банки три, ослабел и поддался. Она меня тащит - а я
поддаюсь, она тащит - а я слабею. И издеваюсь над ней не прекращая, носком
ботинка тупым и тяжелым бью ее в немного широковатое, но в общем ничего
бедро. Чтобы синяки остались. Раньше я все думал - откуда это у них у всех
синяки на ногах. Теперь знаю - от секса. Это тоже секс, недоразвитый такой,
вроде наших телевизоров - хоть и показывает, а все ж говно. И чувак тот,
что оказался лучше меня спросит ее - откуда, мол, синяки? Или не спросит?
Да ну, хер с ним. Как, впрочем, и с ней, и с Сокольниками этими, и с
инфляцией. И с Борхесом.

Чего-то мы тогда недопоняли, чего-то не допили явно, но настроение было
просто ниже нуля, кто домой спать, кто в кабак, кто на вокзал, а на вокзале
опять же делать вроде бы как и нечего, ну, короче, дождь идет. Февраль - и
дождь, снег, собака, лежит, а дождь идет. И затопляет озимый клин. И
противно донельзя. В душ хочется, подставить шею под колющее шипение и тупо
разглядывать желтые трещины там, внизу, где эмаль.

Тогда, думаю, надо еще чего-нибудь выпить. Выпиваю и размышляю. И ненавижу
эти американские почтовые ящики с торчащей вверх красной флагой. И баб
ихних ненавижу с их сапогами. И ее ненавижу, когда у нее месячные. С
недавних пор мне кажется, что они у нее каждую неделю, по пять дней кряду.

И вроде выпил еще, а результа нет. Не всходит, как ни поливай. Хожу по
вокзалу этому, на пассажиров смотрю, на Ленина, ноги ее разверстые
представляю. Длинные такие ноги, беспомощные и раскоряченные. И плюю на
Борхеса. Сяду на лавку в поезде метрополитеновом, напротив - что-нибудь
эдакое тонкое, глаза - серые. Смотрю на нее и представляю, как она завтрак
мне готовит. А потом выхожу. Или она выходит. Или еще чего. Еще чего-нибудь
выпить. Немедленно. Да, что же было - она на Комсомольской упорхнула домой,
а я еще перегон проехал и назад повернул. Нет, упорхнула к ней не подходит,
нет, просто вышла. Походкой человека, который не любит колготки и лифчики.
Откуда ты знаешь, что у меня родинка на левой груди? Помилуй, родная, об
этом же весь вагон знает, чего краснеть-то?

Катя вот тоже была как-то, идет по улице, ничего уже не соображает. Пальто
навстречу красное, с девкой на вид глупой и на рожу ничего особенного. Как
зовут тебя, девушка? Катя, - резонирует Катя. Смотри, - говорит пальто
девке своей, - Катя эта или уже напилась, или обкурилась... И уходит, и
уводит девку свою безмолвнейшую. И Катя тоже уходит, она действительно
напилась и обкурилась, ей похер это пальто и девка его, ей похер метро и
Борхес. Ей хочетс теплого. А мне хочется выпить. И я выпиваю.

Короче, билет купил, поезд скоро, буквально сейчас, просто уходит уже,
бегу, волнуюсь но успеваю. Поезд пижонский, купе, ковры кругом, газеты.
Схема пути. В купе моем уже трое, причем двое с бородой, а третья вообще
ангел, даже морщинки эдак двадцативосьми-тридцатилетние не портят, манят
утешить и заласкать. Обе бороды уже изрядны, вижу сразу, за версту чую
художников и музыкантов. И все это остальное творчество.

Водку достают.

Я радуюсь, но немного совсем - что это, бутылка водки на четверых? Виду не
подаю. Выпиваем.

Я тогда ее чуть не изнасиловал, до сих пор не могу понять, что меня
остановило.

Те, что с бородами быстро отъехали. Я пошел, как водится, к начальнику
поезда и взял какого-то еще дерьма болгарского. Говорил мне друг мой
восточный Слободан, чтобы я этого ничего не пил, но альтернатива-то где?
Сели, короче, продолжать стали. Выясняется вдруг, что она поэт,
представляете себе такой облом? И ну давай мне стихи свои читать. Ну я
слушал. Внимательно и безрезультатно. Утром на перроне получил от нее
телефон и просьбу звонить. Я этот телефон, естественно, затерял. Она
цитировала мне Борхеса.

Убей бог, не помню, куда я делся с перрона. Престарелая девственница совала
мне свою квартиру, а я не мог себя найти. Не прохиляла ее пыльность. Она
злилась. Она пыталась укусить меня за голову, мня младенцем с черепной
мягкостью. Зубы ломались и девственница заинтересованно отбегала. Я
восторженно улюлюкал вослед. Люди вокруг задумались. Я ушел.

Выпил. Невский. Иду. Вроде зима. Свежие пионеры. Мы кричим Виктор -
подразумеваем Веня! Мы кричим Веня - подразумеваем Виктор! И оргазмируют.
Ну тут уж я возмутился - какого черта орете?! А фамили ваша? - грозно и
независимо взывает ко мне воблоподобная вожатая, потряхивая отвислыми
грудями с исписанным ксивником. Сорокин, - говорю. Отпускают. Ухожу.
Чувствую недоброе. А может вы еще и Борхеса читаете? - ехидно и через
плечо. Мне в затылок попадает камень. И ладно бы просто камень, а то
грязный какой-то асфальта кусок. Я его, естественно, подбираю и изящно
отправляю назад, прям этой стерве в лоб ее морщинистый.

Убил на хуй.

Довольный стал, дальше иду. Надо, думаю, еще чего-нибудь выпить. Нашел
чего-то, выпил, а в глазах этот ее берет желтый, как яичница, и улыбочка
эта дурацкая - надо ж так было? И еще выпил. Выпил и чувствую - вот сейчас
обкладывать начнут. Бегу к Дворцовой, а там пусто, видно все. И палец
посередь торчит, а я ощущаю - сейчас уже сирены завоют. И идет навстречу
какой-то откровенный урод, любой другой посмотрит - так, ничего особенного,
но я-то вижу! Вижу - обкладывают. Он мимо прошел, я ему: Здравствуйте, он
мне: Добрый день, а я его за шею хвать - он удивленно так смотрит. Я пальцы
сильнее сжал - он совсем растерялся, сказать что-то хочет, руками замахал.
Я еще сильнее. У него глазенки повылазили, язык вывалился и синий весь
такой. Бросил я его прямо тут, на площади, и ну бежать - дальше, к
набережной. Бегу и думаю - надо бы еще чего-нибудь такого выпить. Бегу.
Вижу. Машина милицейская стоит, чинят что-то. Думать быстро надо - это я
умею. Хватаю кирпич, подбегаю к одному - по темечку с замахом, он и
сказать-то ничего не успел на прощание. Лицо все красное стало, течет и
течет по кирпичу милицейский ум. Ну, думаю, кино. Другой ну давай из под
лайбы вылазить, а я тут как тут, ногой по домкрату дал изо всей силы. Она
нежно так опустилась, со вздохом томным, и диском обнаженным по вые его
гладко выбритой. Погрузилась и отделила. Смотрю - торчат шланги внутренние,
жизнедеятельность утихает. Провел я пас его головой безфуражной в ближайшую
подворотню и думаю - вот, хорошо. В машине сразу нашел, не бог весть что,
но выпил. Спокоен. Вылезаю из машины - а она цвета такого канарейного, как
яичница, как берет ее. Как обложка у Борхеса. Затошнило сразу, но я
сдержался, у того, что ум растерял автомат снимаю, затвор передернул, в
небо туманное очередую. Хорошо. И на набережную погнал.

                                     3.

Как водится дует. Ветер с моря. На Неве рябит. И пара притихших особей с
надеждой взирают на крепость. Делают вид, что любовь, но меня не обманешь.
Не обложишь меня. Она оборачивается прямо навстречу моему точному огню. А
партнер ее и обернуться не успел - перекинулся через парапет и, сверкнув
ботинками всплескнул в тяжелой воле.

Она оседала медленно, не сводя с меня удивленно распахнутых глазенок.

Слева кто-то закричал, но я быстро его успокоил, переключив автомат на
одиночный. И тут же приложился к милицейской фляге.

А со стороны стрелки уже сирены воют. Я дальше - бегу, прихлебываю, всех
встречных собираюсь меткими выстрелами положить. Идиотов каких-то учат в
этих милициях - сами под пули лезут. И смотрят так удивленно, с интересом,
словно прислушиваясь к последним движениям своих внезапно слабеющих
организмов. Перед самым мостом попалась какая-то мелкая совсем, лет
четырнадцати, а все туда же. Я ей прямо в лоб ее прыщавенький засандалил -
полчерепа снесло, она ножками загребла так смешно и прямо в грязь
повалилась. Только что был агент - и вот уже грязная куча остывающего мяса,
стовно сигарету в лужу бросили - и она уже бычок, грязный и безусловно
отвратительный.

Тут прямо с моста с воем на меня, черт возьми, я даже испугалс немного -
откуда им здесь-то взяться, я ж ни единого свидетел не оставил... Очередую
в стекло лобовое, не глядя, они тормозами взвизжали и на парапет - верно,
зашиб рулевого. Спокойно так из фляжки глотнул. И тут как долбанет в
плечо...

Я флягу выронил. Боль адская, просто невыносимая. Обернулся - а он кричит:
Брось, кричит, автомат. Руки, кричит, вверх! Вот так.

Я все, что в магазине оставалось прямо в пасть его раззинутую, гнусную
выпустил. И как он только из машины вылез?

Дико болит рука, да что теперь - все равно в ней нечего держать - фляжку я
потерял. Там оставалось совсем немного. Поднял пистолет этой гниды и бегом,
бегом через мост моля бога, чтоб не взяли до другого берега.

И повезло!

Встретилась только одна старуха, лет сто пятьдесят - они и старух к себе
записывают! На старуху я даже патрона не потратил - наставил пистолет и
закричал, чтобы тут же вниз прыгала. Послушалась, сволочь, начала
перелазить, но так неловко! Я подбежал и начал ее ногами молотить в тощую
задницу, изо всей силы, как мог. Перевалилась. Я даже не посмотрел, слышал
только, как об лед ударилась...

А там, за мостом, направо, все бегом, недалеко уже и до крейсера. Странно,
почему же они меня почти не ловят? Уважают?

Как же пить хочется... Левая рука вся в крови, больно, пить хочется, в
крови, больно, пить, крейсер вот уже, на курсанта хватает одного патрона.
Сколько еще осталось? Двое выбежали на шум - зря, милые мои, сидеть бы вам
по домам, но не теперь... Одного ногами скинул вводу с трапа, на другого
плюнул и на палубу взбежал. Притаилс за углом - пока они вылезать не
начнут.

Выпить бы чего...

Рука как болит...

Один - нету. Другой - нету. Третий - нету. Больше не лезут.

Увидел дверь справа, подбежал, толкнул - поддалась. И ввалилс внутрь, по
лестнице крутой и железной вниз пролетел.

Темно.

Больно везде...

Выпить бы...

Открываю глаза - далеко вверху дыра открытой двери. На палубе шум.

Встаю.

Падаю.

Встаю.

Кажется, ногу сломал...

Руки левой уже не чувствую. Совсем.

Попрыгал по коридору вперед, длинный, узкий, железный, лампочка, тусклая...

Спереди...

Вижу...

Дверь...

Открывается...

А...

Из-за...

Нее...

Что-то...

Белое...

Выплывает..

Поднял...

Пистолет...

Нажал...

Громыхнуло...

Что-то...

Белое...

Исчезло...

Нажал...

Еще...

Щелчок...

Выбросил...

Выпить...

Сломана...

Рука...

Чувствую...

Вперед...

Сзади...

Обкладывают...

Дверь...

В дверь...

Закрыть...

За собой...

Тяжело...

Закрыть...

Закрыл...

Упал...

Темно.

Цвета постоянны. Запах один. Все в порядке. Константна ее высота. Незыблема
фланирующая легкость.И руки ее, опутавшие тощую поездную подушку -
постоянны. Слова естественны и несложны. Я вижу и закрываю глаза в боязни
слепоты. Все как и было, нет переменных, нет уравнений - железные числа,
большие серые камни красивы своей неприступностью, древностью и
ненужностью. Границ не видно - просторы, степи и леса, все нехожено, все
ново, сколько ходить еще? Бесконечно. Не отступая, потому что преград не
видно. Я становлюсь спокоен. Я стал спокоен. Мои пальцы не испытывают
ничего нового.

Ничего аккуратного и нетронутого.

Глаза не видят ничего, кроме темноты.

Уши не слышат ничего, кроме далеких стуков.

Тело уже не существует.

Желания угомонились.

Я даже не хочу выпить.

Какая мне разница, будет ли на полюсе флаг?

Когда я еще туда дойду.

Стук все ближе.

Мимо - деревья, дома, остановки.

Зад - Аум.

Центр - Белая полоса.

Перед - Нирвана.

А стук уже просто невозможен.

Такое ощущение, что я лежу возле железной двери и в нее чем-то тяжелым
колотят.

                                     4.

Открываю глаза. Действительно - колотят. Кричат что-то, но не слышно или
непонятно. Темно все равно. Пытаюсь подняться, но схватитьс не за что. И
почти уже нечем.

Падаю...

Снова...

И снова...

Сухо во рту как...

Встаю, облокотившись правой рукой о косяк, головой мотать нет сил. Здесь
свет. Тусклый, подпотолочный, пыльный.

Свет...

Оборачиваюсь...

Спокойно лежат они, достойно...

Как будто спят...

Словно живые...

На железных матросских двухярусных кроватях, аккуратно стоящих в три ряда у
дальней стены. И маленькая строгая табличка: "Руководители Советского
государства". А чуть пониже и чуть помельче: "Ответственный за сохранность
и внешний вид мумий мичман Сацкевич".

Черт, думаю, больно-то как! Голова раскалывается от этого дикого стука в
дверь.

Брежу...

Больно...

Падаю...

Темно..

Просто темень..

И далекая белая дорога...

Наконец-то...

Она так прекрасна...

И он идет ко мне...

Ангел...

Плывет ко мне...

Борхес...

В желтом берете...

Наклоняется, нежный, и тихо трясет за плечо...

Эй! - шепотом вопрошает он...

Молчу...

Язык прирос...

Эй! - трясет он...

Здравствуй! - молвлю.., - я пришел. Я уже здесь...

Эй! - трясет он...

Что же ты трясешь, ангел, ведь я уже тут... Здравствуй... Бери...

Эй! - трясет он..., - Открой глаза!

Внемлю...

Открываю...

Действительно, он... Склонился надо мной, небритый, щеки впали, глаза
красны, в бронированную дверь еще стучат матросы...

Здравствуй, ангел, - молвлю...

Здравствуй! - все шепотом вторит он..., - Я Семен. Семен Сацкевич.

Ангел?- вопрошаю...

Мичман, - вторит шепотом...

Где я? В аду ли, в раю?

В Пантеоне, - шепотом Семен, - ты только посмотри: вот Ленин, вот и Сталин,
вот Молотов и Каменев. Слежу за ними. Ухаживаю. Пыль вытираю.

А как же? - через силу тычу в Ленина...

Вторая, - все так же проникновенно и шепотом Семен.

Проваливаюсь...

Темно...

Медленно...

Влага на губах...

Чувствую влагу на губах...

Открываю глаза...

Он держит сосуд подле уст моих, светел и небрит лик его, прекрасен
светящийся круг над его головой...

Подобный желтому берету...

Мы с ними, - шепчет он, - вставай, товарищ, дверь не сломить. Но и нам с
тобой скоро уже нечего будет пить...

Как тяжело...

Но как прекрасно...

Как это торжественно...

Встаю...

Я встаю, товарищ...

И я встаю...

Там кингстон, - пророчит Семен.

Внемлю...

Иду туда и с силой поворачиваю влево...

Больно...

И сразу становится тихо...

Звеняще тихо...

Смертельно хорошо...

Смертельная тишина...

Звенящая тишина...

Звенящая тишина...

Звенящая тишина...

Уносит...

Возносит...

Шум воды...

Божественная длань хватая за ворот вынимает меня из воды...

Я над поверхностью...

Я здесь...

Я - Иосиф...

Он - Сацкевич...

Семен...

И сияние над его немытой головой слепит мои угасающие глаза...

Я жду Его объемлющего слова...

Я еще могу слышать Его...

Только Его...

И Он говорит...

Мне...

И я слышу Его...

                                     5.

Вставайте, товарищи! - молвят Его потрескавшиеся уста, - Все по местам!

Пусть ей теперь Расторгуев возвращается поздно, - вторю я.

Последний парад наступает, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев не делает ничего плохого, - вторю я.

Врагу не сдается наш гордый "Варяг", - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев идет прямыми, - вторю я.

Пощады никто не желает, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев сворачивает углами, - вторю я.

Все вымпелы вьются и цепи гремят, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев смотрит на небо хитрыми глазами, - вторю я.

Наверх якоря поднимают, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев проставляется на деньги, - вторю я.

Готовые к бою орудья стоят, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев читает афиши, - вторю я.

На солнце зловеще сверкают, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев читает правила, - вторю я.

Свистит, и гремит, и грохочет кругом, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев читет себя, - вторю я.

Гром пушек, шипенье снарядов, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев читает надписи, - вторю я.

И стал наш бесстрашный и гордый "Варяг", - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев глядит сторонами, - вторю я.

Подобен кромешному аду, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев делает громче, - вторю я.

В предсмертных мученьях трепещут тела, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев делает и тише, - вторю я.

Гром пушек, и дым, и стенанья..., - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев переключет каналы, - вторю я.

И судно охвачено морем огня, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев ищет, - вторю я.

Настала минута прощанья, - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев между делом, - вторю я.

Прощайте товарищи! С богом, ура! - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев не находит, - вторю я.

Кипящее море под нами! - молвит Он...

Пусть ей теперь Расторгуев продолжает идти, - вторю я.