ишел,  оставил друзей в беде, позорно симулиро-
вал болезнь. Все, что осталось в память - ее белокурая голова, которую
я и прибил над саблями,  там,  слева.  Вот это - прямо перед нами, над
пистолетами (кстати, из левого убили Пушкина), так вот, над пистолета-
ми - голова замечательной Маши, которую живьем я, к сожалению, никогда
не видел.  Она была молчалива и скучна,  не приходила на стрелки,  а я
вел с ней долгие беседы по телефону,  объяснял ей бренность.  В  конце
концов она задумалась, но очень неудачно - как раз ехал трамвай, кото-
рым и была отгрызена эта симпатичная голова над  пистолетами  (кстати,
из правого стреляли в Ленина).  Что ж,  нальем еще и перейдем к другой
стене.  Над ружьями - милая моему сердцу Оленька, вернее, ее голова. Я
очень ее любил,  (не только голову, я все Оленьку любил), но случилась
странность такая,  что она меня не любила вовсе.  Я ее целовал,  а она
так и говорила:  не люблю тебя вовсе,  голову даю на отсечение. Отсеки
мою голову,  говорила, если не веришь. Я, естественно, не поверил. Го-
лова  предлагается  вашему  вниманию.  Тело так и не нашли - наверное,
кто-то съел.  И,  наконец,  над камином - красива черноволосая голова,
просто сувенир на счастье - Таня,  Танечка,  Танюша. Не помню, как она
там оказалась,  все была Таня,  Танечка,  Танюша, самая любимая, самая
хорошая,  и вдруг раз - голова.  А самой Тани нет. С тех пор я один до
сегодняшнего вечера,  сегодня вечером я  встретил  тебя,  смерть  моя,
призрачный свет, скоро моя голова украсит твою замечательную комнату с
камином.  Пусть я не знаю,  как зовут тебя, пусть ты не знаешь имя мое
(забыл,  прости, извини, пихни меня), но знай: я в детстве любил воро-
вать клубнику.  Этот неизгладимый грех черным камнем лежит на душе мо-
ей.  Матушка пресвятая Богородица, Николай чудотворец, святый отче Се-
рафиме на верхушке университета,  Пантелеймон исцелитель и другие гос-
пода с колечками - простите мне мой грех, не хотел, не ведал, что тво-
рил,  простите мне безутешные маты лишившихся клубники,  возьмите  мою
голову и прибейте ее над каминами аминь.  Ваша честь, снимите все воз-
ражения защиты, не обращайте внимания на протесты - наградите меня от-
сечением головы рояльной струной. Я хочу к ней на стену.
   Закройте занавес,  сцена окончена - то, что будет дальше нельзя ви-
деть. Я ухожу. Темно.


                                     8.
   Боже, что же я вчера такое... Нет, не сейчас Думать об этом нельзя.
Пить? Да, пожалуй. Холодного пепси. Пепси со льда. Пива. Покурить? По-
курить,  да, но сначала пепси... Пива. Да где ж его взять... Эй, Петя!
Тишина... Так, здесь понятно... Как много мыслей с многоточием на кон-
це...  На конце,  на кольце, посередине секс... Один в поле не секс...
Баба с возу - кобыле секс...  В сексе правды  нет...  В  правде  секса
нет...  Штампик... Шпунтик... Видать по всему, идти самому... Стихи...
Ладно, встаю...
   И представляется такой необыкновенно солнечный день.  Просто  глаза
слепит. И ты спортивно скидываешь тело с койки и бежишь в ванную. Чис-
тишь там зубы,  чистишь зубы,  чистишь их,  чистишь...  А потом быстро
одеваешься, просто чувствуя, где какая вещь лежит, что в каком порядке
брать. Хлопаешь дверью - и тут улица, пух летает, солнце опять же, ма-
шины шумят,  хорошо-то как, Настенька! И так недалеко до магазина, где
приветливо потеет ледяная газировка,  где сосиски и яйца,  где  сыр  и
хлеб, где кетчуп. И ты идешь туда, бравый и по-здоровому голодный, как
монтажник-высотник, и шея твоя гладко выбрита, и щеки. Покупаешь всего
- и газировки,  и сосисок, и яиц, и хлеба, и кетчупа, и сыра. И свежий
пучок петрушки,  и свежий пучок укропа у уличной старушки. И нежно не-
сешь  все это домой,  предвкушая такую яичницу,  какую и сам Лукулл не
едал.  И лифт радостно возносит тебя на четвертый этаж, и площадка за-
лита  солнцем,  и  дома никого - ты заходишь и первым делом открываешь
бутылку пузырящейся воды. Подносишь ко рту, и нос твой щекочут вырыва-
ющиеся  из прозрачных глубин ледяные пузырьки газа.  Вот тут-то и при-
дется...
   Открыть глаза.  И встать.  Ладно,  встаю.  Встаю легко,  как спорт-
смен-гимнаст, в окне - солнце, на стене - зайчик, на полу - люди.
   Нет, пожалуй  все-таки  сажусь на матрасе.  Где мои штаны?  Где же,
черт возьми, штаны мои, где штаны, не вижу, ничего не вижу, штаны, как
же я без штанов теперь, а, штаны мои, у меня хорошие были штаны, очень
хорошие,  может и поношены немножко, но все ж штаны, я их носил, где..
На мне?  Я что же,  спал в штанах? Постойте, как же это, ведь в штанах
нельзя спать!..  Не снял?  Можно?  Ну ладно,  в штанах - так в штанах,
значит,  можно встать,  стоп.  А майка?  На мне. Отменно. Встаю. Стол,
дайте же подержаться за стол.  Так.  В коридор, где-то там должны быть
ботинки мои...
   А где это я?
   Судя по всему,  это Ленинград. Ага, ботинки тоже на мне? Нет, боти-
нок,  как ни странно,  на мне нет... Как же я так спал, в штанах и без
ботинок? Нет, решительно так спать нельзя! Который из них левый, этот?
Нет.  Почему же он не лезет?  В мыслях сплошное  "же".  Нелитературно.
Смотри-ка ты,  действительно правый!..  Так. Замечательно. Я ничего не
забыл?  Документы,  билеты, деньги, документы, билеты, деньги, деньги,
документы,  билеты...  Все по-о-о-нял!  Вызываю лифт:  Лифт, Лифт, это
Первый,  ответьте Первому, Лифт, как слышите меня, я вас слышу хорошо.
Вот и он. Поехали! Десять секунд - полет нормальный. Двенадцать секунд
- полет нормальный.  Отделилась первая ступень.  Улица. Метро. Тормоза
не работают. Вот здесь привалюсь - ехать далеко, неизвестно куда.


                                     9.
   Своевременно растянулось время. Сидишь-сидишь, ждешь-ждешь - на ду-
рацких  этих  часах все тридцать семь да тридцать семь...  Ты думаешь,
что уже Ясенево - а еще только Беляево.  Думал минут сорок - на  часах
прошла одна. И заснуть пока нельзя. Не проснусь потом, а ведь надо ку-
да-то там еще идти,  ведь не у самого же метро. А там бывает дождь, да
мокро все.  Вот сижу здесь - тепло, сухо - всю жизнь бы просидел. Вре-
мени  уже  пятьдесят  восемь.  И  в  мозг   так,   так,   прямо   как:
ты-ды-ды-ды-ды!!!  Гунозным таким голосом,  простуженным:  "Осторожно,
типа,  двери закроются щас".  На-а-те вам,  закроются...  Все медленно
так.  Как во сне.  И сушняк долбит.  Спать бы теперь, в кровать прям и
спать,  под одеяло. И не пить больше ничего, даже воды - медвежата за-
топчут. Ляжешь тогда, свет вырубишь, глаза закроешь - и полетел... Ле-
жишь себе и думаешь - в какую это я сторону верчусь? И никак не можешь
этого понять.  А голова тяжелая-тяжелая,  как гиря почти,  даже больше
гири - в подушку так и вдавилась. Ого, как поздно уже. Ну да, а в гла-
зах уже так темно-темно,  как в комнате,  рядом нет никого,  тихо, сон
уже почти. Вот тут то и начинают прыгать зайки! Они прыгают-прыгают, а
ты все падаешь и вертишься, а они, сволочи, прыгают, мелькают в глазах
и мешают.  Хочешь, чтобы не прыгал никто, чтобы просто темно было, ну,
или там,  сон.  А тут зайки. И все, причем, белые. Одинаковые. И боком
все правым прыгают, вот такие вот:
   Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Целая стена - штук сто, или да-
же больше. Так вот:
   С ума сойти можно - до чего достают. И сделать ничего нельзя - отк-
роешь глаза:  летать перестал,  зайки пропали,  шум какой-то, возня...
Закроешь тут же - и опять лети-и-ишь,  зайки прыгают себе, сушняк дол-
бит,  башка гудит.  О-ой,  а темно-то как! Ну так вот, зайки прыгают и
мешают,  но это еще ничего. А тут как подумаешь - где я? кто я? что я?
- так вот это хуже заек в тыщу раз.  И что,  казалось бы, тут думать -
спать бы,  а вот думаешь,  как дурак, и не спишь. И ни черта придумать
не можешь, час думаешь, два - а часы все стоят и стоят, тикают по-сво-
ему,  по-часовьи, капают на мозги, но стоят. А зайки так в такт часам:
вверх-вниз,  вверх-вниз,  вверх-вниз,  вверх-... Да. К зайкам не приж-
мешься.  Они вверх-вниз,  вверх-вниз,  вверх-вниз. А ты лежишь-лежишь,
хочешь-хочешь,  ждешь-ждешь, а нету. Тут сон снится: пашня, ЛЭП, боро-
динским хлебом пахнет, как в детстве. Идешь ты по пашне, руки в карма-
нах, смотришь на небо, бабочек ловишь. Слева - трактор, справа - лесо-
полоса,  спереди - идет навстречу человек с хвостом. И не идет даже, а
едет на этом своем хвосте,  а тебе так хорошо, так хорошо, как будто у
него и нет никакого хвоста,  и внутреннего протеста у тебя не рождает-
ся,  и за посевную ты спокоен.  А он ближе - Здравствуйте, юноша, что,
бабочек ловите?  И ты их тут же ловишь-ловишь, ловишь-ловишь - чтоб не
стыдно было,  что на небо смотрел. И краснеешь, как девушка. А он улы-
бается тебе отечески,  прищуривает глазки,  как прям Ленин,  пальчиком
у-тю-тю-тю-тю,  и под землю проваливается. Ты к дырке подходишь, смот-
ришь - там глубоко-глубоко,  жарко и смрадно.  И зайки прыгают.  Потом
всех бабочек отпускаешь,  бросаешь их в небо,  чтоб летели - и  дальше
идешь.  А зайки с тобой рядом прыгают,  и штиль, и спокойно, и граница
на замке, и она не слышит ничего. И жалко. И страшненько.

                                    10.
   Тем временем  Изя  с  Ильичем  совершили  невозможное - они пробра-
лись-таки в "Бочонок" с минимальными потерями, среди которых были пара
пуговиц и растрепанная прическа учителя.
   Взяли по  три.  Дубовые,  или во всяком случае,  кажущиеся таковыми
столы,  все в темных пятнах,  лужах, полумрак. Полусумрак. Сели напро-
тив,  лицом к лицу.  Знаете, Изя, ведь никакого просвета не видно. Все
пьем,  пьем,  не в силах прерваться и подумать - а то ли мы пьем? Вот,
пиво это (признаться,  читатель, это было мало похоже на пиво), тот ли
это нектар,  которого жаждет сейчас душа? А какого нектага жаждет твоя
мудацкая душа?  Ну,  я не знаю,  Изя,  ну... Не знаешь - не говоги. Не
знаешь, что делать - не делай ничего. Выпей сначала, пгежде чем гассу-
соливать.  Да, я выпил... Выпей еще. Хорошо, хорошо, вот еще... Ты из-
деваешься надо мной,  гой?  Кто так пьет?  Смотги: с этими словами Изя
опрокинул в себя поллитровую кружку мутного напитка, причем за то вре-
мя, пока тот вливался в его глотку, дантист не сделал ни одного глотка
-  как  будто в уборную выплеснул.  Громко рыгнув,  ювелир сверкнул на
Ильича суровыми еврейскими очами и  дополнительно  грозно  икнул.  Что
пгизадумался? Пей! Ильич робко поднял кружку, посмотрел на свет, слов-
но пытался рассмотреть там, внутри маленьких юрких рыбок среди цветных
камешков, глубоко вздохнул, плюнул и с каким-то торжествующим вскриком
впился в стеклянный берег недогазированного чуда интеллигентскими сво-
ими губищами.  Он был добросовестен,  этот провинциальный учитель,  он
был мужик,  он был браток - он просто высосал поллитра безобразия нес-
колькими судорожными глотками и не отрываясь от кружки.  Смог.  Теперь
главное - продержаться,  лихорадочно думал он,  теперь  главное  -  не
сболтнуть лишнего.  Хотя что, собственно, такого лишнего мог сболтнуть
он жителю вокзалов и подземных переходов?  Да в сущности ничего.  Еще:
невозмутимый голос сапожника прервал установившуюся было неловкую пау-
зу. Еще газ, но тепегь по хогошему. Помилуйте, Изя, куда уж еще лучше?
Уж не хотите ли вы,  чего доброго, разбавить этот божественный напиток
вульгарной водкой? Нет, нет, я это пить не могу и не буду, что вы, мне
плохо будет, я не привык, я не такой... Послушай сюда, литегатог, ты -
чмо.  Ты не видел в своей ничтожной жизни ничего, я пгосто увеген - ты
даже бабы голой не видел.  Но позвольте,  Изя... Ты не жил на вокзале,
не спал на бетонных плитах,  когда по тебе бегают кгысы, ты не собигал
в угнах стеклопосуду и тебя не били потные гопники.  Если ты не хочешь
егша - дело твое,  но я совсем, слышишь, совсем пегестаю тебя уважать,
вождь пголегагиата. Вы обижаете меня, Изя, ну зачем вы меня так обижа-
ете,  я выпью с вами ерш, но ведь вы не можете говорить так уверенно о
том, чего не знаете и знать не можете. К тому же я, к вашему сведению,
был женат, причем не однократно, а дважды, а мои литературные познания
позволяют мне утверждать,  что о жизни я знаю достаточно много. Выпили
(не проболтаться,  не сказать лишнего).  Что,  что ты можешь знать  из
своих  книжек,  гой?  Или твой Ги Де спал на бетоне?  Магиэтта Шагинян
спала? Или, может быть, они спали там вместе? А может ты в Сокольниках
по воскгесеньям стеклотагу собигаешь?  Что это ты так похогошел? Выпей
еще.  Выпили и еще.  Александр Ильич долго хватал позеленевшими губами
воздух, словно умирающая рыба, потом засунул в эти губы трясущуюся си-
гарету и глубоко задымил. Взгляд его мутнел не по минутам, а по секун-
дам,  Изя же был прекрасен,  как божий свет. Н-да, академик, ненадолго
тебя хватило...  Кажись,  помгешь ского.  (не... не хоте... не могу...
мне нельзя так мно...) Что-что? Исповедоваться хочешь? Каяться будешь?
Смотги,  помгешь непокаявшись,  уложат тебя в железный ящик во двоге -
оттуда ни в ад, ни в гай, а на мыловагенный завод одна догога. (не мо-
гу...  молчу...  нельзя...  отды... шаться...) Замечательно. Будем ле-
чить.  Сестга,  зажим. Изя извлек из недр своей непонятной одежды кар-
тонку с лозунгом "Сода питьевая" и всыпал изрядную дозу  в  последнюю,
третью кружку ерша,  так и не осиленную Ильичем до конца. Пей! (не мо-
гу...) Пей!!  (не...) Пей!!! Ну зачем же так стучать по столу-то? Нес-
частный литературовед не допил и до половины,  как вдруг цвет лица его
чудодейственным способом изменился с красного на синий.  Ильич  повер-
нулся,  рухнул на колени и... Ну, и понятно, что. Он находился в коле-
нопреклоненной позе минут пять, покуда отзывчивый дантист не помог ему
подняться на нетвердые ноги.  Уйдемте отсюда, уйдемте, я не могу здесь
больше... Ожил, - с удовлетворением отметил ювелир, - Что ж, почему бы
и не уйти?  Пгавда,  нехогошо уходить так сгазу,  но кто же знал,  что
пгостой егш так стганно подействует на этого дугака.
   Они вышли в грязноту и сыроту ленинбургской ночи и  растворились  в
ближайшем сквере-скверике-скворечнике. Старый, но благородный и совер-
шенно твердо стоящий на нищих ногах Изя бережно поддерживал  молодого,
интеллигентного и абсолютно, безапеляционно пьяного Александра Ильича,
фамилию которого, как и фамилии всех наших героев впоследствии устано-
вит следствие.
   Пути их  было  до  третьей скамейки в левом проходе (на первых двух
уже устроились на ночь так же безвременно покинувшие  гостеприимный  и
гостевыгонный бар).  Изя отпустил Ильича,  который с грохотом и стоном
обрушился на видавшее многое деревянное сиденье,  потом опустился сам.
Сволочь ты,  Ильич, бестолковая, я в пивнике уж лет восемь не был. По-
сидел,  называется. Кгужка пива и две кгужки егша - ну это же не сегь-
езно.  А, литегатуга? Че молчишь? Изя, оставьте меня в покое... Ты всю
жизнь свою дугацкую в покое.  Библиотека и стагая мама.  Ты хоть улицу
на кгасный свет когда-нибудь пегешел? Изя, вы не понимаете... Я не по-
нимаю?!  А по выходным ты,  небось, на кагуселях в пагке катаешься, а?
Или по догожкам ходишь, на листья пгошлогодние смотгишь? Я... Вы оста-
вите меня в покое,  если я скажу? (нет... я не скажу...) Что ты можешь
сказать,  литегатуга?  Изя,  я...  (нет... зачем... нельзя...) Говоги!
Я...  Я убиваю,  Изя. Кого, тагаканов на квагтиге у мамы? Еще бы, если
она неделями не выносит мусог.  Нет,  (нет...) я убиваю людей... деву-
шек...  (нельзя... же...) Я... я подкарауливаю их на дорожках, убиваю,
и... (нет... поздно...) и... отрезаю им головы.


                                    11.
   Он вернулся поздно.  Ленинград как всегда спас его от похмелья, вы-
лечил голову и просветлил разум.  Все в нем было по-прежнему. Все было
по-прежнему спокойно и неторопясь. Тебе звонила та подруга. Какая под-
руга? Ну та, вчерашняя. Стрелку забила - на Финляндском вокзале, завт-
ра, там на столе все написано. Черт, это еще...


                                    12.
   А что  с  того,  что вот они сидят рядом на этой скамейке,  курят и
молчат? Что с этого Ленина, что с этого вокзала и со всей этой Финлян-
дии?  Наверняка пролетают в головах у обоих с непостижимой физике ско-
ростью картинки из прошлого,  этакие могилки  с  крестиками,  как  оно
раньше-то  бывало...  Сколько раз он вот так сидел и курил с женщиной,
сколько раз она вот так сидела и курила с чуваком в первый раз? Теперь
они будут шататься по набережным и задвинутым глухим улицам, через не-
делю,  а может даже и сегодня,  как сложится, переспят, сколько-то раз
встретятся и переспят потом.  Если, конечно, он не уедет в свою уродс-
кую Москву прямо завтра.  Еще может быть ночное шоу, клубы, дискотэки,
пиво, что-нибудь сухое из горлышка, трава, беседы с умным видом, пере-
мывание костей, тусовка, джем, натертости на ногах, концептуальное ки-
но,  как много нам открытий чудных,  суровый спор, разборки, ревность,
мотор, метро, вокзал, весна, мама, папа, где вы, где ты, здесь я, нет,
не пила,  не курила и не курила,  не курила ничего,  не спала,  как не
спала,  нет,  спала,  но ни с кем не спала, а так спала, одна спала, а
где спала,  на полу спала,  боже,  за что мне все это, у всех дети как
дети,  в институтах учатся,  мама,  пора, монетки кончаются, не хочу я
никуда ехать,  а куда же тогда ехать,  ехать все-таки придется,  огни,
дома, дворы, коды, лифты, комнаты, акаи, астры, аквариум, террариум, а
что папа, а папа - космонавт Береговой охраны, а как это, а так это, а
папа у него герпентолог в серпентарии, укушенный, куда ты лезешь, да я
так,  может,  тебе любви хочется,  хочется,  перехочется,  уже поздно,
спать пора,  хочу-хочу-хочу,  не хочу-не хочу-не хочу, так зачем же он
разбил  все фонари?  Зачем ты меня позвала?  - спросил он,  прервав ее
мыслей ход.  Не знаю - ответила Кристина, отбросив сигарету. Потом по-
молчала и сказала так: Сейчас мы с тобой отправимся гулять, потом пое-
дем к кому-нибудь,  выпьем, попоем песен, потом ты захочешь меня трах-
нуть и я,  скорее всего,  позволю это тебе.  А что потом,  я даже и не
знаю. Хорошо - согласился он, - Давай так и сделаем. Только, если мож-
но,  я хотел бы все проделать в обратном порядке. Что, сразу трахнуть?
- усмехнулась Кристина.  Нет, сначала не знать, - непонятно сказал он,
поднялся и прищурившись посмотрел на солнце. Она поднялась тоже. Маль-
чики вскричали бис.  Судьба-дорожки,  как делать дело, где теперь Изя,
где теперь учитель, где теперь вы все, друзья-однополчане? Бросили ме-
ня на произвол, теперь эта девочка, которую я вижу второй раз в жизни,
а слышу - в третий,  предлагает сделать мне то,  что я и так бы сделал
рано или поздно,  все равно.  Что ж,  придется ее любить.  До гробовой
доски. Прости меня, мама, но у нее хотя бы есть голова. Он не оглянул-
ся на Кристину.  Молча пошел. Куда? В Финляндию поедем. Она улыбнулась
немного  неловко,  пожав  узкими плечами,  послушно двинулась за ним к
вокзалу. Каменная природа молча вздымалась вокруг них, ничего не сооб-
ражая, да и, собственно, не собираясь ничего соображать. Он проигнори-
ровал кассы, он даже не знал, где на этом вокзале кассы. Они подошли к
первой  попавшейся  электричке и дальше - вдоль нее.  Куда мы едем?  -
опять спросила Кристина. Глупо спросила. Мы едем по этой дороге до ле-
са,  -  сказал он,  посмотрел на нее и в первый раз изобразил на своем
лице некое подобие улыбки. Она, видя такое потепление, тут же схватила
его за руку.  А он тут же свернул в вагон, лавки деревянные, пассажиры
сонные.  И поезд поехал. Куда же я ее везу? Куда же он меня везет? Что
с ней делать?  Что он со мной будет делать? А может, взять и удолбать-
ся?  Да, наверное. Хэш располагает к откровенным беседам, если не хва-
тает ума просто беспричинно смеяться. Кристина щебетала ни о чем, а он
угрюмо молчал. А потом уткнулся в грязное стекло и, словно про себя:
   Я боюсь зимы. Боюсь телефона, когда он молчит. Лучше бы его не было
совсем.  Я страшусь один.  Меня пугает похожесть слов сумеречно и сум-
рачно - я так люблю первое и так боюсь второго. Я