Когда  он  много  лет  тому  назад  почувствовал, что вот-вот перешагнет
границу  тогдашней  биологии и окажется в неведомой земле, где никто еще
не  был,  первым  его ощущением была ненависть. Как они все накинутся на
его  открытия,  как  будут  урчать,  отрывая  от них кровоточащие куски.
Гиены,  шакалы...  Корректные, респектабельные гиены и шакалы. А за ними
ринутся  орлы-стервятники  в  судейских  мантиях, сутанах. "Каь? Жизнь в
пробирке? Священная жизнь?!"

И  он ушел из науки. Скрылся, исчез. Кое-кто покачал головой: "Да, жаль,
из молодого человека, кажется, кое-что могло получиться..."

Кое-что...  Их  трусливые,  высохшие  в  университетских  интригах мозги
взорвались  бы,  если  бы  они  узнали,  чего  он достиг. Но не для них.
Не-ет,  не  для них. Не для науки. Себе, для себя. Здесь все создано им.
Здесь  каждый атом отобран, просмотрен и одобрен им. Джеймсом Грейсоном.
Крикливую   и   неверную   суетную   славу   он   променял   на  четкий,
организованный  мир  Новы.  И  дело  не  только в миллионах, которые ему
платят.  Он  бы  согласился  не  получать ничего, лишь бы жить в четком,
совершенном  мире, который вращается вокруг тебя, когда ты - Закон, ты -
центр,  ты - начало и конец. Маленький островок порядка в море энтропии.
Он,  Грейсон,  в  центре.  Помощники.  Охрана.  Врачи.  Покровительницы.
Сестры. Рабочие. Слепки.

И  вот  теперь  все  под  угрозой. А ведь, казалось, эта Джервоне всегда
смотрела  на  него восторженно-преданным взглядом, который он так ценил.
Нет, не только словам, и глазам доверять нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя...

Он  подошел  к  Первому  корпусу.  Дежурный  офицер  поздоровался с ним,
Грейсон не ответил и быстро поднялся на второй этаж.

Халперн,  казалось,  похудел  за ночь. Щеки его обвисли, глаза сделались
больше,  и  вместо  обычного сонливого покоя в них жил ужас пойманного в
капкан зверя.

Он  вскочил  при  виде  Грейсона  и  попытался  что-то  сказать, но лишь
беззвучно пошевелил губами.

Грейсон   посмотрел  на  Халперна.  Ему  захотелось  ударить  помощника,
отхлестать  его  по жирным, отвисшим щекам, чтобы они вспыхнули красными
пятнами.

- Я думаю... - неуверенно начал Халперн. и Грейсон тут же оборвал его:

- С каких это пор? Не поздно ли?

-- Мы выиграем время... А может быть...

- Что "может быть"? Как?

- Мы сделаем операцию. Так во всяком случае будет думать Клевинджер.

- Что вы несете?

Халперн осмелел. Голос его окреп, он уже говорил увереннее.

-   Мы   берем   Лопо,  делаем  ему  прическу  покороче,  как  у  Оскара
Клевинджера.  Я  сделаю  ему  на шее небольшие надрезы, зашью их. Утром,
когда  появится  мистер  Клевинджер,  мы  скажем,  что  операция в самом
разгаре  Он  будет  сидеть  и  ждать,  а  в это время мимо него провезут
каталку.  Тот,  кто  будет рядом с ним, попытается отвлечь его внимание,
но  Клевинджер  все  равно заметит, что тело под простыней - без головы.
Через  час  или  полтора  ему  разрешат  лишь заглянуть в дверь. Его сын
Оскар  Клевинджер  будет  спокойно  спать.  По своему собственному опыту
Клевинджер-старший  знает, как медленно идет выздоровление, как медленно
прорастают  нервы.  Первое  время и говорить ведь нельзя, поэтому мистер
Клевинджер  улетит  в полной уверенности, что операция прошла успешно, и
будет ждать сына дома.

- А дальше?

-- Во-первых, Лопо не слепок...

- Не слепок? Это точно?

-  Джервоне  научила его говорить. Дики вчера поздно вечером передал мне
магнитофонную   запись.  Лопо  разговаривал  с  Заикой.  Он  рассуждает,
экстраполирует...   В  нашем  распоряжении  будет  пара  месяцев,  и  мы
постараемся   подготовить  Лопо  для  роли  Оскара  Клевинджера.  Будут,
конечно,  какие-то шероховатости, но их можно будет списать на не вполне
удачную  операцию...  Это,  как  вы понимаете, уже совсем другое дело. Я
думаю, что с Лопо сможет подзаняться Дики. Лопо, похоже, ему доверяет...

- Немедленно позвать сюда Лопо, Дина Дики, подготовить операционную.
                                ГЛАВА 17

Телефон  зазвенел  оглушительно,  и  я  сразу  проснулся.  Сердце у меня
колотилось. Я нащупал в темноте трубку.

-  Мистер  Дики,  -  услышал  я  чей-то  незнакомый  голос, - немедленно
явитесь   в   Первый   корпус.  Вас  ждет  доктор  Грейсон.  Пожалуйста,
поторопитесь. Он ждет вас немедленно.

Я  зажег  свет и посмотрел на часы. Половина четвертого. Что им нужно от
меня?  Я  торопливо  оделся и помчался к Первому корпусу. У дверей стоял
охранник.  Он  молча  кивнул  мне.  На  втором  этаже  я  увидел доктора
Халперна, и он сказал:

- Вторая дверь налево. Доктор Грейсон ждет вас.

Все  совершалось  слишком  быстро.  Мои  эмоции  просто  не поспевали за
присходившим.  Я  толкнул  дверь  и  очутился  в  операционной. Стол под
огромной  бестеневой лампой был пуст, но на маленьком узком топчанчике у
стены  лежало  чье-то  тело, покрытое простыней Я смотрел на топчанчик и
не сразу заметил докюра Грейсона. который надевал халат.

-  Вы  мне  не завяжете сзади завязки? - попросил он, и меня поразил его
голос  Я  начал  молча  завязывать тесемки хирургического халата и вдруг
понял,  что  именно  поразило  меня. Впервые он попросил о чем-то. Он не
вещал,  не  приказывал,  он  просил.  И  стоял  ко мне спиной. Супермены
никогда  не  поворачиваются  спиной.  Особенно,  если  спина у них самая
обыкновенная,  как  у  доктора  Грейсона.  Я завязал последнюю завязку и
молча разогнулся.

- Вы не догадываетесь, кто там лежит? - доктор Грейсон кивнул на топчан.

И  опять  вопрос.  Не  изрекает, не вещает, а спрашивает. Я не знал. Там
мог  быть  кто угодно. Странно только, что в операционной уже лежит труп
(а  в  том,  что это труп, я не сомневался, я слишком много их видел), а
врач еще только готовится к операции. Обычно бывает наоборот.

- Это Оскар Клевинджер. Его убила в припадке безумия Изабелла Джервоне.

Я   по-прежнему   молчал.  Недурно,  выходит,  отпраздновала  свой  день
рождения Изабелла Джервоне...

-  Как,  по-вашему,  мистер  Дики,  сможет  ли  Лопо сыграть роль Оскара
Клевинджера?   Как  вы  понимаете,  это  наш  единственный  шанс.  Генри
Клевинджер  ничего  не  знает. Мы покажем ему спящего Лопо и скажем, что
операция прошла успешно.

И  опять  передо  мной  был  не всемогущий повелитель Новы, в словах его
сквозило   беспокойство,   надежда,   просьба,  как  в  словах  обычного
человека.  И  чары  вдруг  спали.  Я  снова  стал  самим собой. Человек,
стоявший  передо  мной,  больше не имел надо мной власти. Разумеется, он
мог  сделать  со  мной  все,  что  ему угодно, но он уже не владел моими
мозгами  и  моим  сердцем.  Передо  мной был жалкий гений, и я больше не
трепетал перед ним.

На   малую   долю   мгновения  я  испугался.  Меня  охватила  паника.  Я
освободился   от   заклятия   и.   стало   быть,   принял  на  себя  всю
ответственность за свои поступки, мысли и чувства.

О,  свобода  не  так-то  проста.  Освобождая,  она закабаляет. А совесть
бывает  куда более требовательной и придирчивой, чем любой хозяин. А мне
за многое надо было держать перед собой ответ.

Грейсон,  казалось,  и  не  заметил  того,  что  случилось.  Он  все еще
вопросительно смотрел на меня.

-  Спящий  Лопо,  безусловно, может сойти за спящего Оскара Клевинджера.
Вот только загар...

- С этим мы что-нибудь придумаем. Может быть, освещение...

- Тогда безусловно.

- А потом?

- Что значит - потом?

- Когда ему под видом Оскара придет время возвращаться домой?

-   Не   знаю...   -   Я   действительно  не  знал.  Идея  была  слишком
фантастической,  и  она  не  сразу проникла в мой бедный маленький мозг.
Отцы-программисты,  чтобы  Лопо  стал  Оскаром  Клевинджером!  Из Новы в
университет, а из слепков в наследники Генри Клевинджера!

Надо  сказать,  мне  не слишком хотелось помогать доктору Грейсону. Я бы
желал,  чтобы  он  подавился  очередным  глотком воздуха, но у меня было
смутное предчувствие, что вся эта затея как-то отразится на мне.

-  Я  хочу  вас  просить,  чтобы  вы  взяли  подготовку  Лопо на себя. Я
понимаю,  какая  эта  задача,  но  вы,  по  крайней мере, совсем недавно
попали  в  Нову.  Вы  лучше знаете мир. И для Лопо вы новый человек... А
вот и он.

В  комнату  ввели Лопо. Он посмотрел на меня и впервые не опустил глаза.
И  занавесочки  в  них не задернулись. Он пришел в Первый корпус и знал,
что  больше  никогда  отсюда  не выйдет. Глаза его были печальны, должно
быть, он думал о Заике...

-  Лопо,  -  сказал я, - ведь ты умеешь разговаривать. Ты хорошо скрывал
это от людей, но теперь это не нужно.

-  Я  знаю,  -  сказал  тихо  Лопо,  и в его голосе звучало достоинство,
которого  так  не  хватало  мне, - я пришел в Первый корпус. Я знаю, что
привезли    моего    больного    человека-брата.    А   когда   привозят
человека-брата, слепок-брат уходит в Первый корпус. Я пришел.

-  Нет. Лопо, - как можно мягче сказал я. - С тобой так не будет. Ты еще
увидишь и Заику, и других.

-  Разве  она  тоже  идет в Первый корпус? - спросил Лопо, и лицо его на
мгновение потеряло выражение отрешенного спокойствия.

- Нет, ты увидишь ее не здесь.

- А, я понимаю. Мне дадут здесь твердую ногу. Про-тез...

-  Нет, не беспокойся. Все будет хорошо. - В горле у меня стоял комок, и
я  никак не мог проглотить его. Я повернулся к доктору Грейсону. - Я вам
больше не нужен?

-  У  меня  к  вам  еще  одна  просьба.  Через  четверть  часа мы начнем
инсценировку  операции  и вызовем сюда мистера Клевинджера. Вы встретите
его  и  посидите с ним в прихожей. Скажите, что состояние его сына резко
ухудшилось и пришлось срочно делать операцию.

В  голосе  доктора  Грейсона звучало беспокойство. Священный Алгоритм, и
этот человек совсем еще недавно владел моей волей, командовал мною...

Я  вышел  из  операционной  и  уселся  в  кресло.  Я не выспался, голова
гудела,  но  я  был  полон  торжествующей  легкости. Потом, потом я буду
думать,  как все это случилось, а сейчас я был свободен. Дьявольская эта
вещь,  темная  сурдокамера,  если  с ее помощью, без побоев и пыток, они
сумели   заполонить   мой   разум   и  командовать  мною,  как  заводным
человечком.  Отцы-программисты,  неужели  это  я  шпионил  за несчастным
пареньком,  которого  одичавшая  в  здешнем  аду простая женщина научила
говорить  и  прятать глаза от людей? Мне было бесконечно стыдно, но стыд
не тяготил, он очищал меня, как поток кармы.

Я  подумал,  что более удобного времени для погружения в гармонию у меня
не  будет.  Теперь  же  я  сумею  погрузиться в гармонию быстро, и карма
смоет всю накопившуюся во мне грязь.

Я  закрыл  глаза и начал расслабляться, волна мягкой теплоты поднималась
от  самых кончиков пальцев. Еще минута, и я отыщу свое место в гармонии,
окунусь  в ток кармы. О, как я буду купаться в ней, как буду подставлять
ей каждую клеточку!

И  вдруг  я  почувствовал,  что не могу отрешиться. Перед глазами у меня
стояло  лицо  Лопо.  Значит,  я не готов к погружению. Это очень опасное
состояние.  Пактор  Браун  говорил:  "Погружение - эта та духовная пища,
без  которой  нельзя  обойтись.  Но  если уж ты начинаешь обходиться без
нее, вряд ли ты скоро почувствуешь голод".

И  все же в отличие от предыдущих дней, когда я тоже не мог погрузиться,
сегодня  я  не испытал шока. Не было почему-то ощущения потери. К своему
удивлению,  я  почувствовал,  что  не  исчезло  даже  странное  ощущение
торжествующей легкости.

Когда-то  я  уже испытывал такое ощущение. Когда-то давно. Совсем давно.
Отец уже умер.

Я  остался совсем один. Мать не замечала меня. Я тосковал по отцу, а она
-  так  мне  казалось  -  не  могла простить ему нашей жалкой квартирки,
долгих месяцев болезни, молящего и жалкого взгляда.

Я  жил  тогда  практически  на улице, и асфальтовый мир был единственным
миром, который я знал.

Был  жаркий  летний  день. Воздух был густой, и смрад обладал физической
плотностью.  Я  сидел у пожарной лестницы. Мне не хотелось жить. Я думал
о  том,  что  нужно  схватиться за ржавое железо лестницы, подтянуться -
нижней  ступеньки  не  было,  -  залезть повыше и броситься вниз. И все.
Мать,  наверное,  и  не  заплачет.  А  Джои  пожмет  плечами.  "Так и не
заплатил",  -  скажет  он и подмигнет неизвестно кому своим единственным
жестоким  глазом. Я должен был ему семнадцать НД, и не было во всем мире
человека,  который  мог  бы  дать  мне эти НД или спасти меня от Джои. Я
мысленно  уже  в двадцатый раз бросался с лестницы вниз и ощущал на лице
последний,  страшный  удар воздуха, когда на голову мне вдруг опустилась
рука.

- Ты чем-то расстроен?

Я  поднял  глаза  и  увидел  маленького  человека  в  одежде пактора. Он
улыбнулся  мне,  и  прикосновение  его  руки  словно отняло у меня часть
страха.  Это был пактор Браун, и я пошел за ним, как увязавшаяся собака.
Я,  поняв,  что  он  не  прогонит  меня  и  мне  не нужно будет отдавать
одноглазому Джои семнадцать НД, я испытал чувство торжествующей легкости.

"Нет  ничего  слаще,  -  сказал  мне  потом  пактор Браун, - чем чувство
невыполненного долга. Или неотданного".

Послышались  быстрые шаги. Я открыл глаза. Генри Клевинджер в отличие от
меня  успел  побриться  и  причесаться.  Готов  спорить,  что  и  в день
страшного   суда   он   явится   чисто   выбритым,  тщательно  одетым  и
нетерпеливым.  "Меня, кажется, кто-то звал. Какой-то трубой. В чем дело?
Я тороплюсь. Ах, страшный суд? Нельзя ли побыстрее?"

- В чем дело, вы не знаете? - спросил он меня.

-  Садитесь,  мистер  Клевинджер. Во время нашего свидания у вас в доме,
если  не ошибаюсь, - вы тоже меня приглашали сесть. - На мгновение в его
глазах  промелькнул испуг, но тут же исчез. - Садитесь, садитесь. Доктор
Грейсон просил меня встретить вас, потому что все остальные заняты.

-  В  такое  время... - пробормотал Клевинджер и посмотрел на часы, но я
заметил,  что  он  уже  потерял  долю  своей  самоуверенности.  - Что же
случилось? Что-нибудь с Оскаром?

-   Да.  Ночью  ему  стало  хуже.  Что-то  со  второй  почкой.  Возникла
опасность, и операцию решили сделать незамедлительно. Она уже идет.

-   Как?   -   подпрыгнул   Генри   Клевинджер,   но  подпрыгнул  как-то
респектабельно,  элегантно.  Я  бы так не смог подпрыгнуть, если бы даже
тренировался месяц.

- Очень просто.

- И...

-  Пока  я  знаю  столько же, сколько и вы. Генри Клевинджер откинулся в
кресле  и  искоса  посмотрел  на меня. Должно быть, он решил, что обязан
передо мной извиниться, потому что откашлялся и сказал:

-  Мистер Дики, я, разумеется, понимаю, что наше прошлое свидание у меня
в  доме  было... Но вы должны понять... Дело касалось не только меня, но
и доктора Грейсона и всего этого места. - Он сделал широкий жест рукой.

-  Я прекрасно понимаю. Все это, право, пустяки. Меня усыпили, перевезли
сюда, месяц держали в камере без окна... Стоит ли говорить о таких мелочах?

-  Мистер  Дики,  я обладаю кое-каким влиянием в Первой Всеобщей Научной
Церкви  и  надеюсь,  что  смогу  в  будущем  быть вам полезен... Было бы
грустно,  если  бы вы не смогли подняться выше личной обиды. Поверьте, я
вполне  искренен  с  вами. Я не смог бы кривить душой в минуты, когда за
стеной оперируют моего сына.

Я  посмотрел  на  Генри  Клевинджера.  Священный Алгоритм, сколько в нем
было  уверенности в своей правоте, сколько благородства! В минуты, когда
за  стеной  лишают  жизни  человеческое существо, купленное за деньги. И
если на самом деле все не так, меньше всего в этом виновен сам Клевинджер.

Удивительно  все-таки  эластична  наша  Первая  Всеобщая, если в ее лоне
прекрасно  устраиваются  Клевинджеры...  "Я обладаю кое-каким влиянием в
Первой Всеобщей..." И ведь действительно, наверное, обладает...

И  тут  я  сказал  себе:  "Хватит,  Дин Дики. Ты все-таки забываешь, что
человек,  сидящий перед тобой, потерял сына. Он не знает об этом сейчас,
но он узнает..."

Дверь  в  коридор  распахнулась,  и  двое  в  белых  халатах выкатили из
операционной каталку. На ней лежало тело, прикрытое простыней.

-  Это...  -  Клевинджер  привстал  в кресле, но тут же понял, что перед
ним.  Как  завороженный,  он  уставился  на  то место, где под простыней
должна была быть голова и где ничто не поднимало простыню.

Вслед  за  каталкой  из  операционной  вышел  Грейсон.  Он стянул с себя
шапочку  и вытер ею лоб. Он был все-таки незаурядным актером - столько в
жесте  было спокойной усталости хирурга, который только что благополучно
провел трудную операцию.

- Ну как, доктор?

-  Отлично,  мистер Клевинджер. Я бы даже сказал, что у вашего сына тело
еще  лучше,  чем  было. Недаром мы не даем нашим слепкам бездельничать и
поддерживаем их в хорошей форме...

-  Благодарю  вас,  доктор Грейсон, - с чувством сказал Клевинджер. - Вы
спасли мне сына. Могу я взглянуть на него?

- Только с порога операционной и только секундочку...

- Я понимаю, я понимаю.

Мы  все  трое  подошли к двери, и доктор Грейсон распахнул ее. На столе,
укутанный  простынями  и  повязками спал Лопо. Но если бы я не знал, что
зто Лопо, я бы вполне мог принять его за Оскара Клевинджера.

Генри Клевинджер прерывисто вздохнул в протянул руку Грейсону.

- Доктор, я...

-  Вы  можете  спокойно лететь домой хоть сегодня же. Когда Оскар сможет
вернуться, мы вам сообщим. Что касается денег...

- Я помню, доктор.

- Я в этом не сомневаюсь...
                                ГЛАВА 18

Как ты себя чувствуешь, Лопо?

Он  неуверенно  посмотрел  на  меня  и  хотел  было  тут  же по привычке
спрятать глаза, но вспом нил, что я ему говорил.

- Я спал. Не хотел, а спал.

Теперь,  когда  он  не  отводил  взгляда, я впервые увидел, какие у него
удивительные глаза - доверчивые и нетерпеливые. Как у ребенка.

-  Так  нужно  было,  Лопо.  И давай договоримся, теперь я буду называть
тебя не Лопо, а Оскаром.

- Оскаром?

- Да. Оскаром. Так звали твоего человека-брата. Он умер.

-  Что значит "умер"? Ушел в Первый корпус? Почему я его не вижу тут? Мы
ведь в Первом корпусе?

- Да.. Оскар, в Первом. Представь себе, что ты видишь птицу.

- Какую птицу?

- Все равно какую. Просто птицу.

- Просто птиц не бывает. Есть урубу. колибри, марканы. байтаки...

-  Ну  хорошо.  Ты  байтака.  В тебя выстрелили из ружья и попали. Что с
тобой станет?

-  Я упаду на землю. А может быть, застряну в сучьях и меня будет трудно
найти.

- Это понятно, дорогой... Оскар. Но ты будешь живой?

- Нет, конечно. Байтака не будет живой.

- Но ведь она не попала в Первый корпус?

- Нет. Байтака не слепок и не человек. Зачем ей в Первый корпус?

Я  вздохнул.  Я  на  мгновение  представил  себе,  что  мне  со временем
придется   объяснять   ему,   как   функционирует   биржа  и  что  такое
университет.  Но Лопо-Оскар не вызывал у меня раздражения, я испытывал к
нему  покровительственное  чувство.  Я улыбнулся и положил ему на голову
руку.  Я  не  большой  дока  по  части ласки, но мне этот жест почему-то
всегда кажется необыкновенно интимным.

Лопо-Оскар  замер  на  мгновение.  Как  зверек,  который и боится чужого
прикосновения, и рад ему.

-  Ты  смягчаешь  мое  сердце, - мягко сказал он. - Как покровительница.
Она также кладет мне иногда руку на голову...

Мне  вдруг стало стыдно за те чувства, что я испытывал к бедной Изабелле
Джервоне.  Если  мое сердце тянется к этому существу, что же должна была
испытывать  немолодая,  некрасивая,  одинокая  женщина, которая с риском
для  жизни  научила  его  словам?  Она  любила  его.  Она  убила  Оскара
Клевинджера,  убила  себя  и  спасла  тем  самым  Лопо. Какая мать могла
сделать больше?

- Отдохни, Оскар, боюсь, что мы с тобой слишком много говорили.

- А ты уйдешь? - спросил он меня.

- Да.

- И выйдешь из Первого корпуса?

-Да.

- И увидишь Заику?

- Да

- А я могу пойти с тобой?

- Нет, Оскар, ты должен остаться здесь.

-  Да,  -  вздохнул он - т