атвей.
     - Для нашей, -  согласился  Никич.  -  Для  нашей,  советской,  нашей
мировой науки.
     - Ну, во-первых, - сказал Матвей наконец-то серьезно,  никаких  таких
сведений у вас быть не может. Если уж вы предложили  говорить  откровенно,
то не надо мне с первых слов лапшу на уши вешать,  достопочтенный  Николай
Николаевич. А на деле вот что. Я действительно ставил некоторые опыты и  в
самом начале работы кое-что рассказал о  них  приятелю,  который  оказался
трепачом. Кроме того, я догадываюсь, что  одна...  женщина  могла  кое-что
передать своим подругам, и в виде сплетен это могло поползти  дальше.  Но,
опять-таки, эта женщина могла говорить только о  самых  первых  опытах,  -
Матвей помолчал. - Об итоге работы она едва ли  могла  рассказать...  Итог
же, уважаемые физики, таков: блеф, пшик, фук с маслом. Если вы знаете суть
эксперимента, то не вам объяснять, что дилетант, знающий физику  только  в
применении к  летательным  аппаратам,  да  к  тому  же  без  основательной
технической базы, не мог добиться не только успеха,  но  и  сколько-нибудь
значимых результатов. Не мог - и не добился. Вот и все.  -  Матвей  развел
руками, пожал плечами и скорчил скорбную мину. - Увы, увы! Ничем  не  могу
быть полезен.
     - Так уж и ничем? - осторожно подал голос чернявый Сорокин.
     - Ровным счетом ничем! - с той же юродской ухмылкой ответил Матвей.
     - А эта... женщина... о которой вы помянули... это, вероятно, Людмила
Алексеевна Кудрина? - глядя вбок, в стену, тихо спросил Никич.
     Ухмылка сползла с лица Матвея, он понял - речь о Миле.
     - Вы знакомы с ней?
     - Как вам сказать, - вяло ответил Никич.
     - Откровенно. Как и обещали, - зло сказал Матвей.
     - Да ведь вы-то с нами вовсе не откровенны,  вот  в  чем  беда,  -  с
нарочитой ласковостью возразил Никич.
     - Вот что, гости дорогие, - с угрозой сказал Матвей. Пока я не получу
адреса Милы, я вам не скажу ни слова. Хотите разговора - давайте адрес,  а
не хотите... вот бог, а вот порог.
     Никич по-старчески тяжело вздохнул.
     - Ох, Матвей Иванович, голубчик. Полно нам  комедию-то  ломать.  Ведь
уйди мы сейчас, так пороги-то вы у нас обивать будете, все принесете,  что
просим. Только зачем нам эта игра?  Вы  уж  извините,  мы  вас  не  знали,
опасались, конечно, что за человек? А вы человек разумный, не маньяк - это
видно. Только очень недоверчивый человек, скрытный. Но мы вам не враги,  а
союзники. И не беспокойтесь: ни славы, ни приоритета мы у вас вас отнимем,
что ваше - то ваше. Тут я вам слово даю, а я давно уже не вру, с пятьдесят
четвертого года греха на душу не брал. Ну  а  Людмила  Алексеевна  ваша  в
четвертой психиатрической больнице...
     - Что с ней?
     - Утешить не могу, голубчик. Очень она плоха. Душевное  расстройство,
- мягко сказал старик. - Очень сильное. Так что  не  такой  уж  пшик  ваши
опыты, верно? Или они ни при чем?
     Матвей молчал долго. Закурил еще. Гости не торопили.
     - Это случилось с Милой, - сказал он наконец, - после того,  как  она
увидела себя  через  семнадцать  с  половиной  лет.  Это  было  страшно  -
уродливое, безумное лицо... Я бы никогда не позволил ей подойти к  Машине,
но вышло так, что я сначала попробовал на себе - и ни черта  не  вышло.  Я
думал, что опыт мой не удался, что не сработала Машина, и  тогда  позволил
Миле... ну, побаловаться, что ли...
     - Разрешите посмотреть Машину? - осторожно спросил Сорокин.
     - Я уничтожил ее, разбил! - крикнул Матвей и в этот миг поверил себе.
     - Ах ты, черт! - не удержался Колесов.
     - Это не беда, - мягко сказал Никич. - Ведь главное - принцип, схема.
Уж если вы в таких условиях смогли ее сделать, то в  наших  мы  за  неделю
десяток Машин соберем.
     - Нет, - сказал Матвей четко.
     - Почему? - удивился Никич.
     - Нельзя.
     - Да почему же?
     - Помните, в  "Борисе  Годунове":  "Нельзя  молиться  за  царя-Ирода,
Богородица не велит". Вот и здесь - Богородица не велит.
     Костя с Семеном испуганно переглянулись.
     -  Странный  аргумент  для  выдающегося  ученого.  А   вы   бесспорно
выдающийся, великий ученый, - ласково сказал академик.  -  Так  почему  же
все-таки нельзя?
     -  Я  же  вам  сказал,  -  закричал  Матвей,  -  нельзя  молиться  за
царя-Ирода! Эта Машина только горе людям принесет!  Это  страшная  Машина!
Машина белы, слез, смерти, безумия! Нельзя!
     - Успокойтесь, Матвей Иванович, голубчик, - протянул к нему  дрожащие
руки старик, - что вы так-то, не надо...
     - Я ничего не скажу, - упрямо сказал Матвей. - Этой Машины не  должно
быть. И запомните: если будете наседать на меня, я лучше помру, чтоб никто
не узнал...
     - Вы наивный человек, Матвей Иванович! - воскликнул Никич. - Да  ведь
если мы знаем, что такая Машина возможна, то уж поверьте  -  мы  все  силы
бросим и откроем ее заново. А силы у нас немалые...
     Матвей глядел затравленно, втянув голову в плечи.
     - Более того, - продолжал Никич. - Даже если, допустим, мы сейчас  по
пути  в  город  погибнем  в  автокатастрофе,  все   равно   Машина   будет
существовать! Через десять лет, через двадцать, через пятьдесят, у нас или
в США, или на каком-нибудь Таити  -  она  все  равно  возникнет!  Прогресс
человечества нельзя остановить, а можно только  притормозить.  И  если  вы
доказали, что Машина возможна, то зачем же тормозить прогресс?
     - Это ужасно, ужасно, - поморщился Матвей. - Пусть будет, что  будет,
но я эту тварь в мир не выпущу. Лучше умру.
     - Зачем же умирать, Матвей Иванович,  -  мягко  сказал  Никич.  -  Вы
действительно выдающийся ученый, такими раз в сто лет рождаются. Вы  нужны
науке.
     - Если блеск тысячи солнц разом  вспыхнет  на  небе,  человек  станет
Смертью, угрозой Земле,  -  процитировал  Матвей,  угрюмо  глядя  в  глаза
академику.
     - Не надо исторических аналогий, они хромают. И Хиросима, и Чернобыль
- вина людей, а не природы, не прогресса, не науки.  А  вы  свое  открытие
отдаете в надежные руки. Я не о нас говорю, хотя и  мы  не  безумцы.  Я  о
нашем народе говорю.
     - Нет, - твердо ответил Матвей.
     - ...Он придет к нам, - сказал Никич, захлопнув дверцу автомобиля.  -
Я уверен, он одумается и придет. Не сможет не прийти. Он сейчас не в  себе
из-за этой женщины, а потом успокоится, и  ему  понадобится  дело.  Он  же
молодой еще. И придет к нам.
     - Неужели ждать? - спросил Костя.
     - Еще чего! Шума подымать не будем, я оформлю закрытую тему, под  нее
создадим спецлабораторию - и за дело. Подбирайте, братцы,  людей.  Лучших.
Со всего Союза. Немедленно.
     - А может, все-таки блеф? - спросил Семен.
     - Не исключено, - согласился академик. - Но я этому мужику поверил...
     - Уж очень он странный, прямо шизоид... Глаза ненормальные...
     - А ты что хочешь! - возмутился академик. - Запомни этот день, Семен.
Очень может статься, что ты первый раз в жизни  говорил  с  гением.  Через
триста лет его именем, может быть, города называть  будут,  а  ты  хочешь,
чтоб он был как все... Дудки, так не бывает!


     Ночь - его время, и он вышел из дома, встал  на  дорожке,  запрокинул
голову и долго смотрел на ясное звездное небо. Вдыхал его, вбирал в  себя.
Силился найти тайные знаки, знамения, но не различал их. Он вдруг подумал,
что это не настоящее небо, а только черный покров между ним и  людьми.  Но
покров старый, в дырах, и сквозь них просвечивает настоящее небо,  а  люди
называют эти дыры звездами.
     И вновь, как когда-то, ощутил он приближение угрозы. Там, на  западе,
скопилась неясная вязкая масса - чернее ночи - и  стремительно  накатывала
на него. Матвею захотелось сбежать, укрыться за двумя, тремя  дверями,  за
надежными стенами дома... Спрятаться под одеяло - в детстве там не  пугали
никакие страхи, там была зона абсолютной безопасности.  Но  он  остался  и
скоро ощутил, как незримо окружила его вязкая масса.
     И дрогнула земля, и пронесся ветер, и на миг погасли звезды, и завыла
собака, и властный, неумолимый голос спросил:
     - Матвей Иванов Басманов?
     - Да, - ответил  Матвей  на  это  ветхозаветное  обращение,  и  страх
отпустил его.
     - По своей воле будешь мне отвечать?
     - По своей воле, - твердо сказал Матвей.
     - Как ты осмелился пойти против меня?
     - Людей жалко стало.
     - Виновен! - грозно сказал Голос,  и  пронеслось  вокруг,  дробясь  и
рассыпаясь, как эхо: "Виновен! Виновен!"
     - Куды ж  виновен-то?  -  неожиданно  раздался  шамкающий  старушечий
голосок. - Нешто он кого обидел? Я вон помирала, так  Матвей  холил  меня,
как не всякий родной станет...
     Матвей узнал этот голос: покойница тетя Груня заступалась за него...
     - Он мне, убогой, за сына был, а кто я ему - никто,  считай.  Он  сам
пострадавший, вот и к людям сочувствие имеет... Нету его вины!
     - Знаешь ли ты, - продолжал неумолимый  Голос,  -  что  в  этом  мире
положен предел человеку?
     - Я в это не верил.
     - И ты хотел переступить предел?
     - Хотел.
     - Виновен! -  прогремел  Голос,  и  снова  подхватило  стоустое  эхо:
"Виновен! Виновен!"
     Но сразу два знакомых голоса смешались в один:
     - Он гений! - кричал Ренат.
     - Он гений! - кричал Никич.
     - Он выше других людей, он неподсуден! - кричал Ренат.
     - Для гения нет предела и нет вины! - вторил ему Никич.
     - Знаешь ли ты, - сказал Голос, - что в мире людям даны законы?
     - Они мне не нравятся.
     - Знаешь ли ты, что человек не может знать будущего?
     - Твой мир несправедлив! Он страшен! - закричал Матвей.
     - Мой мир неизменен, - ответил  Голос,  и  Матвею  почудилась  в  нем
усмешка.
     - Нет! - опять закричал  он.  -  Мы  изменим  его!  Он  будет,  будет
справедливым!
     - Кто это "мы"? - с презрением спросил Голос.
     - Люди! - Матвей охрип от крика.
     - Люди? Ты пробовал изменить Закон, и что из этого вышло?
     Матвей поник.
     - Молчишь?
     Он не смог ответить.
     - Виновен! Виновен! Виновен! - с нарастающей силой говорил  Голос,  и
эхо вокруг зашумело, как буря. И вдруг сквозь гром и  гул  чисто  пробился
тоненький голос, и Матвей сжался.
     - Не верь, мой дорогой, мой бирюк, не верь им. Я ни  в  чем  не  виню
тебя, а значит, ты прав и ничего не  бойся.  Я  всегда  с  тобой  и  люблю
тебя...
     В наступившей тишине он услышал еще один голос - дальний, улетающий.
     - Не верь им, сынок, ты ни в чем не виновен...
     Матвей ощутил, что вязкая темная масса исчезла,  он  стоял  один  под
черным звездным небом. Ни звука, ни ветерка не было в зимнем этом мире...
     И внезапно, словно властная рука сдернула черный ветхий покров, я  за
ним, над всей землей открылось настоящее небо, нестерпимо блистающее  небо
из одних звезд.
     ...И тогда он вскочил с топчана, будто его толкнули, и  долго  сидел,
мотая гривастой головой,  тер  лицо  руками.  Он  понял  этот  сон,  легко
раскодировал его: оправдания душа ищет, вины своей не приемлет. Ах, как не
хочется быть виноватым, ах, как хочется  быть  чистым  и  святым,  хочется
оправдать и благословить себя, хочется, значит, бежать, искать  академика,
все открыть ему...
     - Сволочь ты, Матвей Иванов Басманов, - сказал он себе и похромал  на
крыльцо.
     Ночь и вправду была ясная и звездная, тихая ночь, благая.
     Но наяву Матвей не хотел и не ждал прошения.
     А может быть, сон пророчил иное, совсем иное?
     "И только и свету, что в звездной  колючей  неправде",  прошептал  он
строчку и вернулся в дом.


     ...Заливисто, весело лаял Карат, и Матвей  увидел  у  крыльца  Ядвигу
Витольдовну.
     - Добро пожаловать! Неужели опять телевизор?
     - Нет, нет, не беспокойтесь, уважаемый Матвей,  -  ответила  старуха,
осторожно поднимаясь по ступенькам. - Телевизор работает прекрасно. И  вот
я решила поблагодарить вас за труд. Я принесла  вам  свой  пирог.  О,  это
особый пирог, со сливками и орехами, его научила  меня  делать  моя  мама,
почти семьдесят лет тому назад, в Варшаве.
     - Стоило ли беспокоиться, Ядвига Витольдовна, - засмущался Матвей.
     - О, чрезвычайно стоило и непременно! С  одной  стороны,  -  говорила
она, ставя пирог на стол, - вы очень заслужили награду. А  с  другой  -  я
вдруг подумала, что скоро умру и вкус маминого пирога никто  на  свете  не
будет помнить. А вы человек молодой, вы проживете долго и через много  лет
скажете кому-нибудь: "Одна старая  полька  как-то  угощала  меня  пирогом,
который ее научили делать лет сто тому назад в Варшаве! Вот это был  пирог
так пирог!" И значит, маленький кусочек маминой жизни перейдет в  двадцать
первый век. Двадцать первый - подумать страшно!  Ну  скажете?  -  спросила
она, глядя, как Матвей пробует пирог.
     - Непременно скажу! - ответил он с набитым ртом.
     - Тогда я довольна, - улыбнулась Ядвига и отщипнула от пирога. -  Да,
хорошо, - оценила она. - Знаете, у настоящих  хозяек  считается  моветоном
хвалить свои кушанья. Надо всегда говорить, что вышло плохо и тебе  просто
стыдно ставить это на стол, но ничего другого, к сожалению,  нет.  Я  тоже
так когда-то говорила. Но сейчас я скажу честно - пирог  удался.  Потом  я
как-нибудь еще раз сделаю, чтоб вы  получше  запомнили  и  все  рассказали
там... Ах, уважаемый Матвей, все так быстро проходит! Я это часто  слышала
в юности от стариков, но, конечно, не верила им, ведь у  меня  были  такие
длинные дни! Утром я занималась с учителями французским языком и  танцами,
потом непременно в открытой коляске каталась по Аллеям Уяздовским, у парка
Лазенки, потом были свидания в парке, потом обед  у  отца,  и  там  всегда
много интересных людей, потом - опять свидания, театры, балы, милые уютные
суаре - так много всего! А потом действительно - все так быстро прошло;  и
юность, и зрелость, и семья, теперь вот старость  проходит...  Вы  еще  не
замечаете?
     - Нет, пожалуй. Сейчас  моя  жизнь  тянется,  как  тянучка,  длинная,
скучная, тягомотная, вся одинаковая...
     - О, это ненадолго! Это маленькая пауза в жизни, люфт-пауза. А  потом
снова дни понесутся, не успеете оглянуться - двадцать  первый  век...  Да,
кстати, уважаемый Матвей, у меня к вам маленькая просьба, очень легкая...
     - Бога ради! Для вас, Ядвига  Витольдовна,  я  все,  что  могу,  хоть
трудное, хоть легкое...
     - Очень легкое, - с улыбкой продолжила старуха. - Покажите  мне  вашу
Машину.
     - Машину? - удивился Матвей.
     - Да, мне интересно. Уважьте любопытную старую женщину.
     - Я, собственно...  пожалуйста...  -  Он  опешил  и  не  сумел  сразу
отказать. - Только она на чердаке, туда лестница  крутая,  вам  не  трудно
будет подняться?
     - Почему же? Я еще вполне бодрая женщина, я хожу осторожно, с палкой,
не падаю, - с толикой гордости ответила Ядвига.
     - Идемте, - покорился Матвей.
     - ...Так вот она какая, - старуха осторожно потрогала панель  Машины.
- Довольно простая, как телевизор... Я думала, она намного больше...
     - Увы, - развел руками Матвей.
     - Вот что - я хочу попробовать! Сюда садиться? -  Старуха  решительно
указала на кресло.
     - Нет, нет, нельзя! - всполошился Матвей и загородил кресло руками.
     - Отчего же,  уважаемый  Матвей?  Мне-то  что  угрожает?  Неужели  вы
думаете, что я расстроюсь, если увижу это черное  пятно?  Я  давно  готова
умереть, совсем не боюсь смерти и знаю, что могу умереть сегодня,  завтра.
Я совсем спокойно этого жду. Но вдруг я проживу еще  семнадцать  лет?  Мне
будет девяносто четыре - ведь  так  бывает.  Тогда  я  буду  жить  немного
по-другому: отремонтирую дом, буду больше следить за собой, чтоб совсем не
развалиться к тому времени, обязательно куплю собаку, я ведь люблю  собак,
но уже три года без собаки, потому что они, бедные,  так  привязываются  к
хозяевам, а потом совсем не могут без  них  жить...  Ну  дайте,  дайте,  -
Ядвига нетерпеливо отвела руки Матвея от кресла и села.
     "А ведь правда, - подумал Матвей. -  Ей-то  действительно  ничего  не
грозит. Наверняка пятно будет. Но и тут ничего страшного:  может  быть,  и
десять лет проживет, а то и шестнадцать..."
     Он приладил клеммы к рукам и голове старухи и  включил  Машину.  Стал
считать код.
     - Ядвига Витольдовна, тут уж честно скажите - вам семьдесят семь лет?
Это нужно для вашего кода, иначе ничего не выйдет.
     - Это абсолютная истина. Мне семьдесят семь лет и три месяца.
     Он нажал "пуск",  раздалось  гудение,  и  на  экране  стали  медленно
проступать черты лица старухи.
     - Предупреждаю, клеммы будут греться, этого не пугайтесь,  даже  жечь
немного будет...
     - Я весьма терпелива, - гордо сказала Ядвига и  вдруг  воскликнула  с
детским восторгом: - О, смотрите, это же я! Честное слово, я!
     - Да, это вы, - горько сказал Матвей, вспомнив ту же радость Милы.
     - А почему нечетко видно? - требовательно сбросила старуха.
     - Ну это же не кино, - усмехнулся Матвей.
     - Жаль, - вздохнула она.
     Машина гудела, изображение подрагивало, но не менялось.
     - Ну а дальше? - попросила Ядвига Витольдовна.
     - Кто ее знает, может, и вовсе ничего не выйдет, как у меня...
     И только он сказал это, лицо на экране свернулось, смялось,  будто  в
комок, потом комок уменьшился до  точки  и  пропал,  Экран  затянуло,  как
туманом, ровным серым цветом. Потом на  сорим  замаячили  неясные  тени...
"Ну, вот и пятно собирается, - подумал Матвей. - Работает, гадина".
     Внезапно туман исчез, будто занавес убрали, и на экране появились три
лица. У Матвея по коже, от  висков  к  ногам,  волнами,  одна  за  другой,
побежали мурашки.
     Необыкновенной красоты молодая женщина с тонким гордым, даже  немного
надменным  лицом  и  веселыми  глазами  смотрела  с  экрана.  Она   слегка
улыбалась, ветер развевал ее  пышные  светлые  волосы,  на  них  держалась
маленькая шляпка с лентами, падавшими на белое платье. Женщина  сидела  на
каком-то диванчике, и с обеих сторон к ней прижимались дети - темноволосая
девочка лет восьми, с робкой улыбкой на умном личике и  белокурый  мальчик
лет пяти, в белом костюмчике. Он  поднял  лицо  на  женщину  и  смотрел  с
обожанием, держа ее за руки.
     - Боже! Янек! Басенька! - закричала старуха и протянула к  ним  сухие
руки. - Дети мои, дети! Это же мои дети, мой Янек, моя Басенька, это  я  в
тридцать лет!
     Внезапно, как будто камера отъехала от людей на экране, стало  видно,
где они. Ядвига с детьми сидела в открытой коляске,  катившей  по  широкой
улице мимо парка.
     - Это Аллеи Уяздовски!  Это  Лазенки!  -  закричала  старуха.  -  Это
Варшава! Мы никогда там не были вместе, но, значит, будем, будем, будем!
     Вдруг гудение Машины стихло, и в тишине раздалось цоканье копыт.
     - Я слышу! Слышите, слышите, Матвей! - Ядвига плакала и смеялась.
     И тогда они услышали голос мальчика:
     - Мама, а когда я вырасту взрослый, можно я каждый  день  на  лошадке
буду кататься?
     - Можно, милый, - ответила мама.
     - Мама, а когда я вырасту взрослый?
     - Вот пройдет время,  а  потом  еще  немного  времени,  а  потом  еще
чуть-чуть, и однажды настанет день, когда...
     И тут коляска исчезла с экрана, но  сразу  появилась  на  нем  вновь:
сдвига и Матвей видели и слышали,  как  удаляется  она  под  цокот  копыт,
видели вьющиеся волосы женщины и две детские головки, прильнувшие к ней.
     - Боже, какое счастье, какое счастье! - плакала старуха,  не  отрывая
глаз от экрана. - Я увижу моих детей, я их снова обниму!
     Матвей  сжал  руки  в  кулаки,   отчаянно   напрягся,   чтобы   вновь
почувствовать свою упрямую, жесткую силу: предвестие звука коснулось  его.
Он понял, что сейчас услышит знакомые грузные шаги.
     А Ядвига Витольдовна смеялась сквозь слезы и все вглядывалась в почти
неразличимую, укатившую вдаль коляску, в которой вели разговор мать и сын.
     "Пора! - молил Матвей. - Пора! Иди же, иди, я вызываю тебя! Слышишь?!
Иди!"

ЎҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐ