- Нет, никак не получится, - решительно сказала Антонина Романовна. -
А потом у меня на них злости нету,  от  очков  польза  людям...  Людям,  -
поправилась опять смущенно.
     - А вы обязательно должны разозлиться? - заинтересовался академик.
     -  Ага,  -  виновато  кивнула  женщина.  -   Лучше   всего   -   если
по-настоящему. Но можно и так... невзаправду. Чтоб подумать - мол, ах  ты,
зараза этакая, пошла с  моих  глаз...  Ну  и  тогда  выходит.  А  лучше  -
взаправду. О прошлом годе у нас дожди были, а асфальт эвон когда проложить
обещались, еще при Хрущеве, а все  нету  его,  асфальту,  вот  и  застряла
машина. С картошкой машина-то. Витьки моего, старшего. Он и так непутевый,
а тут еще скажут - мол, все  люди  ездиют,  а  тебя,  косорукого,  тягачом
выволакивать надо. Такое меня зло взяло - я  как  глянула,  так  ее  будто
танком потащило - метров на десять,  -  Антонина  Романовна  засмеялась  и
сразу прикрыла рот ладошкой.
     - Ну хорошо, хорошо, Антонина Романовна, давайте все же  попробуем...
ну вот, хотя бы сей предмет, - академик поднял  с  пола  на  стол  пузатый
портфель. - Тут ничего нет бьющегося, не бойтесь.
     - Портфель? - как будто у самой  себя  спросила  женщина  и  опустила
глаза. - Это ладно, это можно...
     Она резко подняла лицо, из ее глаз  полыхнула  такая  ненависть,  что
Костя, как будто задетый взрывной волной, отшатнулся  на  стуле,  чуть  не
упал. Та же волна приподняла портфель над  столом,  перевернула  и  сильно
отбросила метров на пять. Он ударился в стеклянный  шкаф,  тот  зашатался,
задребезжал, но устоял. Антонина Романовна  тут  же  вскочила  и  побежала
поднимать портфель, бережно отряхнула его и поставила обратно.
     - Извиняйте, если что...
     - Антонина Романовна, если не секрет, - ласково сказал академик, -  а
что вы подумали про этот портфель, за что на него разозлились?
     - Чего  ж  секретничать?  -  Женщина  опять  поправила  платок.  -  Я
подумала, будто в нем все наши семиряевские похоронки  собраны.  Семьдесят
две за войну и еще две нынешних, с Афганистану.
     - Спасибо, - тихо сказал академик.
     - А скажите, Антонина Романовна, когда вы впервые заметили у  себя...
дар? - спросил Семен.
     - А когда Федор выпивать стал. В семьдесят  первом  году.  Сорок  лет
мужик был как мужик - ну, выпьет на праздник, и будя. А тут вдруг заладил:
"Гибнет, мать, хозяйство, пустит нас новый председатель по миру", - и  так
каждый день, и все к злодейке прикладывается. Я уж ему говорила,  говорила
и даже бить пыталась, только он здоровый у меня бугай - поди сладь с  ним!
И вот, как сейчас, помню: прихожу с фермы, дело, значит,  в  среду,  ясный
день на дворе, ни праздника, ничего, а он  сидит,  подлюка,  в  обнимку  с
поллитровкой. Уж такое меня зло взяло! Я как глянула на ту  бутылку  -  да
пропади ты пропадем! А она, ровно птичка, порх со стола  и  в  стенку!  На
мелкие кусочки! Ох, я испугалась! А Федька - тот вообще онемел,  только  к
вечеру отошел... Ну мы, конечно, таились, не говорили о том  даже  ребятам
нашим... Но разве удержишься... Скоро на ферме ремонт был, ну и,  конечно,
ушли ремонтники, а мусор вставили. А телята -  они  ж  дурные,  тычутся  в
кучить, а там - стекло, железяки... Я рассердилась -  и  весь  этот  мусор
сгребла... А одна наша баба увидела  -  пошло-поехало...  Потом  привыкли.
Если там где бревно мешает или еще что - иной раз зовут да  еще  и  деньги
суют, это ж надо! - Женщина опять засмеялась тихо и смущенно.
     - Антонина Романовна, - вкрадчиво спросил Семен, - а если,  допустим,
вы бы захотели поджечь что-нибудь, вот так, на расстоянии? А?
     - Да чтой-то вы такое говорите! - возмущенно вылрямилась  женщина.  -
Мне такое и в голову не придет. Али я разбойник, поджигатель?!
     - Не обижайтесь, Антонина Романовна, - поспешил успокоить академик. -
Это вопрос чисто теоретический... Ну-с, голубушка, больше мы вас не  будем
задерживать... Вы где остановились?
     - Да в этой... как  его...  номер  у  меня  в  гостинице...  хороший,
чистый... Только скучно одной-то,  все  телевизор  смотрю,  уж  надоело...
Товарищ ученый, - искательно обратилась она  к  академику,  -  вы,  может,
замолвите, где  надо,  словечко,  пускай  меня  домой  отпустят,  как  раз
картошку убирать, а я тут прохлаждаюсь. Я уж покупки сделала,  врачи  ваши
меня обмерили всю, как есть. Можно мне домой-то?
     Николай Николаевич вопросительно поглядел на Семена.
     - Понимаете, Николай Николаевич, - торопливо ответил тот, -  Антонина
Романовна,  собственно,  находится  в   распоряжении   группы   профессора
Авербаха, а я, так сказать, позаимствовал временно, на день...
     Академик недовольно покачал головой.
     - Дело в том, Антонина Романовна, - мягко  сказал  он,  -  что  науке
крайне необходимо знать все о вашем даре. Вы сейчас не прохлаждаетесь,  вы
приносите огромную пользу науке, нашей Родине, понимаете? Считайте, что вы
выполняете задание особой важности.
     - Ну что ж, -  вздохнула  Антонина  Романовна,  -  если  задание,  я,
конечно, готовая.
     Когда она вышла, в комнате повисла тяжелая тишина.
     - Семен Борисович, у меня складывается  впечатление,  сказал  наконец
академик отстраненным тоном, - что вы  не  понимаете  стоящей  перед  нами
задачи.
     - Ну почему же, почему? - засуетился Семен.
     - Почему  -  это  другой  вопрос,  -  перебил  его  академик.  -  Нас
интересуют открытия и явления, лежащие за  пределами  современных  научных
понятий...
     - Но она пятитонный грузовик на  десять  метров  швыряет,  разве  это
входит в понятие?! - вскрикнул Семен.
     - Явление телекинеза всего лишь недостаточно изучено,  но  отнюдь  не
отрицаемо наукой. Вот пусть Андрюша Авербах и изучает его, зачем  лезть  в
его работу. Помимо всего прочего, Семен Борисович, это неэтично.
     Семен всплеснул руками, и его круглое лицо скривилось в обиде.
     - Николай Николаевич, я  действительно  не  понимаю!  Это  же  как  в
сказке: пойди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что!  Я  вам  все,
что угодно, достану, я вам снежного  человека  на  веревочке  приведу.  Вы
скажите - и завтра у нас в бассейне  на  первом  этаже  Лохнесское  чудище
будет плескаться, но я не могу так, вслепую!
     - Не обижайтесь, Семен. Я ценю вашу инициативу, но  мы  действительно
идем вслепую, - смягчился академик. - То, что мы ищем, не просто не  лежит
на поверхности. Оно спрятано так, что о нем и слуха нет.
     Он встал, медленно прошелся по комнате, остановился рядом с  Семеном,
положил ему руку на плечо.
     - Друзья мои, я оторвал вас от ваших лабораторий, от исследований, от
монографий, но я честно предупредил: может быть, мы потратим годы впустую.
Мне-то было легче, чем вам,  принять  такое  решение:  в  науке  я  сказал
достаточно. Может быть, все, что  мог.  Возможно,  наше  нынешнее  дело  -
просто стариковская блажь. Я не держу вас, Семен, Костя. Поверьте, если вы
сейчас уйдете, я не обижусь, я пойму... Решайте.
     Академик встал у окна, отвернулся, стал смотреть на улицу, словно  не
желал смущать взглядом помощников, делавших выбор.
     - Я остаюсь, - резко и как будто с обидой сказал Костя.
     - Я тоже, - вздохнул Семен. - Только поймите, Николай Николаевич, мне
не очень-то сладко все время быть дураком с инициативой.
     - Вы правы, Семен, - не отводя  глаз  от  окна,  сказал  академик.  -
Больше всего достается тем, кто что-то делает... Пока, - сказал  он  после
долгой паузы, - у нас есть одна зацепка, которая мне нравится: Зеркальщик.
Что-нибудь новое появилось?
     - Практически ничего, - нервно отозвался Костя.
     - А не практически? - настоял академик.
     Костя пожал плечами.
     - Вот что, Константин Андреевич, давайте-ка суммируем все то,  что  у
нас есть по Зеркальщику, и подумаем, как дальше быть...
     - Одни сплетни есть, - вздохнул Семен.
     - Сплетни из ничего не родятся, - почему-то весело сказал академик. -
Расскажите все сначала, может быть, мы  что-то  упустили...  Сами  знаете,
друзья, бывает, что бьешься-бьешься, а тот  самый  фактик-ключик  давно  у
тебя  под  носом  лежит.  И  ждет,  голубчик,  когда   ты   его   заметить
соизволишь... Итак?
     - Итак, - подхватил Костя, - около года назад  я  впервые  услышал  о
Зеркальщике. К нам в клуб  книголюбов  захаживает  забавный  старикан  лет
восьмидесяти, бывший гример из Малого театра. Он не член общества, никто к
нему всерьез не относится,  но  из  клуба  не  гонят.  Зовут  его  Панкрат
Иванович, а собирает он мистическую литературу начала века  -  всякую  там
ахинею:  столоверчение,  видения  Блаватской,  тибетские   тайны   лектора
Бадмаева. Так вот,  я  пришел  тогда  в  клуб  вместе  с  другом,  Сергеем
Прокошиным, - слышали, наверное, фамилию, он из сагдеевского института. Он
всегда над дедом Панкратом посмеивается, и в тот вечер тоже. Увидел его  -
и сразу...
     - Ну ответь мне, мистериозный старичок,  как  твой  друг  и  ровесник
Нострадамус смотрит на перспективы перестройки?
     Панкрат Иванович привык к беззлобным издевкам молодых  библиофилов  и
только слегка нахохлился.
     - Перестройка, молодой человек, как любое грандиозное  явление,  суть
равнодействующая бесчисленных астральных  тел.  А  посему  определенный  и
сиюминутный ответ на ваш вопрос невозможен. Это будет шарлатанство. А вот,
скажем, ваша личная судьба вполне исчислима, вполне...
     - Дык ведь тута без кофейной гущи никак не раскумекать, а кофе нонеча
в дефиците, - опять засмеялся Сергей.
     - Кофейная гуща - метод ненадежный, - вдруг перешел на шепот  Панкрат
Иванович и приблизил лицо к собеседнику. - Ныне пришел  человек,  являющий
въяве лицо судьбы. Так-то, молодежь.
     - Это как - въяве? - тоже зашептал Сергей, подмигнув приятелю.
     - А натуральным образом! Посредством зеркальца...
     - Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи? Так, что ли?
     - Вот именно! - тихо  обрадовался  старик  и  опасливо  огляделся  по
сторонам. - Вы смекните - откуда в сказках сие зеркальце пророческое? Ведь
из ничего и выйдет  ничего,  а  если  что-то  есть,  то,  стало  быть,  из
чего-то...
     - Это, дедуля, нам не по мозгам, ты уж нам, лапотникам, попроще...
     - То-то и вижу, что не по  мозгам!  -  озлился  старик.  А  дело  это
потайное, его не каждому понять. Только одно скажу - уже пришел человек, и
в руке его - Зерцало судьбы. Вот и смекайте, молодежь...
     И всегда  словоохотливый  дед  Панкрат  отвернулся  от  собеседников,
натянул на самые уши кепку и заспешил к выходу...
     - ...Так я впервые услышал о Зеркальщике,  -  продолжал  Костя.  -  И
конечно же, сразу выкинул из головы стариковский треп.  Но  прошло  месяца
три, и я снова наткнулся на этот слух. В молочном, в очереди.  Сзади  меня
стояли две женщины лет но пятьдесят - обычные городские тетки,  -  и  одна
говорила другой, что слышала, будто  секретные  ученые  изобрели  аппарат,
который, как в телевизоре, все будущее показывает. И теперь, мол, ищут для
опытов людей, большие деньги обещают, а никто не идет. И  правильно,  мол,
не идут, потому что если бы мне,  то  есть  этой  тетке,  в  двадцать  лет
показали, какой я в пятьдесят стану, то я и жить бы не захотела. Я  слушал
вполуха, теток из вила упустил, и только вечером, дома, вдруг связал слова
деда Панкрата и этот разговор. А месяц назад жена принесла.  С  чего-то  у
нас зашел разговор о том, что наука требует жертв... Да, вот как было:  по
телевидению показали сухумский памятник обезьяне, а Галина пожалела: тоже,
говорит, живые существа, имеем ли мы право распоряжаться их жизнями? Она у
меня сентиментальна. Я стал объяснять, что к чему, а она  вдруг  объявила,
что у ее сослуживицы есть знакомая, а у  той  знакомой  -  дочка,  которую
ученые-психологи зазвали на  свои  опыты  по  определению  будущего,  и  в
результате этих опытов девица попала в психлечебницу. Я было усомнился, но
тут вспомнил прежние слухи... И  вот  тогда  рассказал  все  вам,  Николай
Николаевич.
     Костя замолчал.
     - Ну а  дальше,  дальше  давайте,  -  весело  поторопил  академик.  -
Отчитывайтесь, рапортуйте, профессор Сорокин.
     - А дальше через жену связался с ее сослуживицей, а  потом  -  с  той
самой знакомой, у которой дочку  якобы  погубили  ученые.  Оказалось,  что
никакой дочки у нее нет, а историю эту она слышала от  своей  портнихи,  у
которой, в свою очередь, есть знакомая, у которой дочка...
     Академик вдруг рассмеялся:

                   "Который пугает и ловит синицу,
                   которая ловко ворует пшеницу,
                   которая в темном чулане хранится
                   в доме, который построил Джек!"

     Костя укоризненно взглянул на него, и старик смутился.
     - Продолжайте, продолжайте, Константин Андреевич.
     - Дальше подключился я,  -  сказал  Семен.  -  Связался  со  знакомой
портнихи,  назвался  представителем  Академии  наук,  объяснил,   что   мы
обеспокоены слухами об опасных для людей психологических  опытах  и  хотим
точно выяснить, откуда эти разговоры идут. Женщина оказалась очень нервной
- она кассир в Смоленском гастрономе, - перепугалась  до  смерти  и  стала
отнекиваться. Пришлось долго объяснять ей, что у нас нет ни намерений,  ни
полномочий кого-либо преследовать за клевету, и Академия хочет узнать лишь
одно:  есть  ли  реальная  почва  у  слухов?  Наконец,   бедная   кассирша
призналась, что у нее действительно есть дочка, но она жива-здорова, а вот
с дочкиной подружкой что-то такое приключилось. Две недели я  эту  дочурку
пытался поймать: дома она не ночует, где болтается - даже мать не в курсе.
Наконец застал ее Лома. Здоровущая, розовощекая кобылка лет двадцати  пяти
- нигде не работает, не учится. Расспросов моих испугалась, но я нажал,  и
она созналась, что есть у нее со школьных времен  подружка  -  по  фамилии
Кудрина, - которая год назад попала в психушку,  а  до  этого  путалась  с
каким-то не то ученым, не то конструктором, хотевшим изобрести машину  для
предсказания будущего, автоматическую гадалку.  Кобылка  призналась,  что,
хотя и рассказала все эти страсти матери, сама им не очень-то верит.  Она,
то есть кобылка, думает, что Кудрина просто нарвалась на  мужика,  который
ей мозги запудрил, а потом бросил, вот она, то есть Кудрина, и тронулась -
она вообще всегда была слегка шизо...
     - Шизофреничка? - переспросил академик.
     - Нет скорее всего. В молодежной терминологии "шизо" - значит немного
со странностями. Кобылка сказала, что Кудрина  всегда  с  ума  сходила  по
всяким тайнам, загадкам и еще поэзию любила...  Дальше  -  я  добрался  до
матери Кудриной, представился  инспектором  Академии  наук.  Выяснил,  что
девица действительно в больнице, но мать довольно резко сказала, что дочка
просто перезанималась, готовясь к экзаменам  в  институт,  и  настоятельно
просила не беспокоить  девочку.  Я  узнал:  она  лежит  в  психиатрической
больнице номер четыре на Потешной улице. К ней меня не пустили...
     - Тем временем, - вступил Сорокин, - я нашел Панкрата  Ивановича.  Он
долго увиливал от ответа  и  только  через  месяц  сказал,  что  слышал  о
Зеркальщике на книжной толкучке от неизвестного  человека,  который  искал
сборник Ходасевича  "Путем  зерна"  1920  года  издания.  Вместе  с  дедом
Панкратом мы трижды были на  толкучке,  но  того  человека  не  встретили.
Думаю, поиски бесполезны, потому что тот человек, судя по всему, попал  на
толкучку случайно и, может, там еще год не появится. Финита.
     - Знаете, друзья, вот теперь, когда вы все рассказали, - бодро сказал
академик понурым сотрудникам, - я уверен, что дела наши отнюдь  не  плохи.
Есть эта  Кудрина,  надо  на  нее  выйти,  вполне  официально,  я  позвоню
главврачу, а вы ступайте завтра к  лечащему  и  добейтесь  свидания.  Путь
прямой и ясный...
     Академик нажал на кнопку селекторной связи, вызывая секретаршу.
     - Ирочка,  найдите-ка  мне  телефон  психиатрической  больницы  номер
четыре на Потешной улице... а  лучше  сами  позвоните  и  узнайте  телефон
главврача и его имя-отчество... Бороться и искать, найти и  не  сдаваться,
не так ли, друзья мои?
     Академик подмигнул коллегам. Они оба сидели  с  бычьими  лицами  и  в
ответ шефу синхронно вздохнули.
     - Костя, по итогам этой операции, - мрачно сказал Семен, - мы с тобой
должны получить звания майоров физико-математических наук и именные ЭВМ  с
портретом Штирлица.


     "Господи, неужели теперь всегда так будет?" - вдруг  подумал  Матвей,
проводив Рената. Он пытался забыть эту песенку про понедельник, а она  все
лезла, лезла. И с щемящим страхом Матвей подумал, что никуда ему не деться
от памяти, и не поможет снежное затворничество,  ничто  не  поможет,  если
только не обратиться в беспамятного манкурта, но ведь  убивать  прошлое  -
еще хуже, чем предсказывать будущее. Он сидел за  столом,  с  которого  не
убрал остатки завтрака, смотрел в окно на белый сад и  старался  думать  о
том, что дров надо наколоть, что пора веранду на зиму забивать,  что  надо
Карата выпустить погулять, и в то же время боролся с желанием  обернуться,
посмотреть на стоявший за спиной диван, потому что не мог вспомнить, какой
на нем узор - цветочки или листочки? И обернулся наконец, и  уже  не  смог
гнать песенку про понедельник, а вместе с  ней  -  Милу,  и  вдруг  встал,
бросился к дивану, упал лицом в его блеклые листочки, и  оказался  там,  в
прошлом времени, где Мила, распустив по плечам легкие,  невесомо  вьющиеся
волосы, поджав под себя ноги, сидела на этом диване,  перебирала  истертые
струны,  пела  тонко  и  чисто:  "Понедельник,  понедельник,   понедельник
дорогой, ты пошли мне, понедельник, непогоду и покой..."
     - ...Матвей, ты любишь дождь?
     - Нет.
     - Почему?
     - Потому что нелетная погода.
     - Ну это раньше, а теперь?
     - И теперь не люблю.
     - Почему?
     - Потому что нелетная погода.
     - А я люблю. Особенно мелкий, негромкий,  осенний.  Он  так  тихонько
шуршит, как будто кто-то идет не спеша. Говорят:  идет  дождь.  Он  правда
идет. Я его представляю человеком, который идет ко  мне  в  гости.  Иногда
бежит кто-то большой, шумный, этакий сердитый  великан.  А  тихий  осенний
дождик - он старенький и добрый, он сказки рассказывает,  он  всех  любит,
всех успокаивает. Он мой друг. А вот ливень я не  люблю  -  он  кричит  на
одной ноте и похож на электричку над ухом.
     - Фантазерка ты, - Матвей обнял ее и ткнулся лицом в плечо.
     - Это не фантазии, Матвей, это все правда, - серьезно сказала Мила. -
Это все есть. Если мы чего-то не видим, то не значит,  что  этого  нет.  Я
когда была  маленькой,  думала,  что  Деда  Мороза  со  Снегурочкой  можно
увидеть, и много раз в новогоднюю  ночь  старалась  не  заснуть.  Потом  я
недолго была дурочкой и думала, что сказки - это неправда. А  когда  стала
взрослой, то поняла, что все, о чем мы думаем, все сказки,  все  фантазии,
как вы их зовете, - все это правда. Это есть, это с нами, это  в  нас.  Ты
понял?
     - А наш дядя Коля Паничкин, пьяница поселковый,  поет:  "Мы  рождены,
чтоб сказку сделать пылью!"
     - Я не знаю, зачем твой дядя Коля рожден, но только им это никогда не
удастся... Слышишь, Матвей, слышишь? - Она вдруг привстала.  -  Слышишь  -
дождь уходит!
     -  У  меня  слух  никудышный,  самолетами  порченый,  -  вздохнул  он
виновато.
     - Да? - Мила с жалостью поглядела на него, а потом  тонким  пальчиком
провела по его щекам, по бороде. - А я все равно тебя люблю.
     ...Господи! Каким давним, каким неправдоподобным казалось  то  время,
когда Матвею говорили: "Люблю!" Новехонькие  формы,  острые  складочки  на
брюках, фуражечки с форсом набок - курсантское времечко!  Танцы,  гулянья,
ночные провожания, Кати, Светы,  Вали  в  тугих  кримпленовых  платьях,  и
музыка, томительная, медленная  музыка,  и  руки  на  их  упругих  талиях,
спинах, открытые губы и наивные: "Лю