ой
верить любым обещаниям жизни, заснул он. И увидел сон о Единороге.
     Увидел  себя  маленьким,  лет  семи,   на   краю   леса.   Замшелого,
буреломного, сказочного леса. Матюша стоял на солнечной опушке, по пояс  в
траве, и слышал, как в глубине, в чащобе хрустят под грузным телом  ветки.
Мальчик знал, что там гуляет Единорог, и не боялся его. Он  сделал  шаг  к
лесу. Близко,  над  самым  ухом  невидимая  мать  попросила:  "Осторожней,
сынок". Матюшка кивнул и вошел в лес. Сразу на плечо ему спрыгнула золотая
Белка, прижалась  к  щеке,  обвила  пушистым  хвостом  шею.  "Эге-гей!"  -
раздалось издалека, и Матюша понял, что это спешат его друзья: Серый  Волк
и Иван-Царевич. Волк был ростом с мальчика,  с  длинной  шерстью,  он  пах
по-домашнему - теплом и печкой. "Здравствуй, Волк", - Матюша обнял его  за
толстую шею, спрятал лицо в шерсти, а Волк лизнул его щеку горячим  мокрым
языком. "Здравствуй, Ваня", - сказал мальчик, и Царевич (с отцовским лицом
- давним, запечатленным на фотографии военных времен, когда Матюши еще  не
было на свете, и никто не знал, ждать ли его) поклонился.  Солнце  острыми
лучами проникало в лес, и каждый  луч  падал  на  яркую  кровавую  бусинку
брусники. Шаги Единорога слышались рядом, но он не приближался,  а  словно
кругами ходил, не спеша, уверенно - то ли время не пришло ему  показаться,
то ли просто гулял сам по себе. Белка перепрыгнула с  Матюши  на  Волка  и
села у него на загривке. "Звал нас?" - спросил Царевич, и мальчик  кивнул.
"Вы обещали взять меня в лес". - "Еще не пора, - печально сказал  Царевич.
- Ты подожди немного". Совсем  рядом  шумно  вздохнул  Единорог,  а  затем
тяжело повернулся, и шаги его  удалились.  Пока  они  не  стихли,  Матюша,
Царевич, Волк и Белка молча смотрели в ту  сторону,  куда  ушел  Единорог.
"Вот видишь,  -  сказал  Царевич,  -  еще  рано".  Матюша  услышал  тихий,
облегченный вздох и понял, что это  мать,  с  опаской  следившая  за  ним,
отпустила тревогу и страх. "Хорошо, - покорно сказал  мальчик.  -  Я  буду
ждать". И снова обнял теплого Волка, прощаясь.
     Он отвернулся от друзей и, сделав всего несколько шагов, оказался  на
опушке, заросшей травами. Над ними летали бабочки,  множество  бабочек,  и
каждая оставляла  короткими  цветной  след.  Следы  вспыхивали,  исчезали,
переплетались, путались, от этого в воздухе дрожало многоцветное марево, и
спящий Матвей словно услышал мысли мальчика: "Вот лето кончится,  а  потом
зима, а потом опять будет лето, я приду сюда и обязательно увижу его".
     На этом сон кончился, но Матвей провидел, что продолжение есть, и оно
казалось ему второй жизнью. И если  от  первой  жизни  он  прожил  большой
кусок, то эта вторая  -  таинственная,  манящая  -  только  начинала  свое
медлительное  течение,  устремленное  в  баснословный  край,   исполненный
сияния.
     ...Он проснулся с разгадкой. Как будто незримый покровитель  нашептал
ему, спящему, те слова, которые Матвей искал уже два года - бился, маялся,
а найти не мог. И вот теперь  все  вдруг  стало  ясно  -  до  деталей.  Он
окончательно понял принцип Машины. Теперь дело  было  за  техникой,  всего
лишь за техникой, которая должна воплотить принцип в  реальность.  Техника
подвела Матвея только однажды, но теперь-то он знал, что тогда,  во  время
катастрофы,  не  техника  не  сработала,   а   просто   судьба,   исполняя
предназначение, повернула жизнь Матвея в иное русло. А теперь судьба  вела
его к удаче, и техника не могла подвести.


     ...Он тащил эту ветку тяжело, упрямо и с иронией думал: "Я  похож  на
муравья" - ветка была в два человеческих роста длиной и толщиной, как нога
толстяка.
     - Вы  такой  хозяйственный,  экономный,  -  сказала  она  нараспев  и
поднялась навстречу со скамеечки у крыльца. - Можно, я помогу!
     - Вот еще! - буркнул недовольно и даже отстранил ее жестом.
     Кинул ветку к дровяному сараю, отряхнул руки и закурил.
     - С чего вы взяли, что я экономный?
     - У вас полный сарай дров, а вы все тянете... ветки, ящики...
     - Понимаете, - Матвей присел рядом, - вот эта береза,  например,  моя
ровесница или около того. Если ее распилить умело и топить тоже умело,  то
хватит на три, ну четыре зимних вечера. Представляете, целая жизнь прошла,
а всего-то - на три вечера обогреть старуху да инвалида. А  если  на  весь
год - значит, нужен нам небольшой лесок. Он рос, жил, а мы  его  -  раз  и
спалим. И чтобы вырос такой же, нужно еще лет сорок.  Мне  стыдно  хороший
лес жечь. Вот и хожу, как побирушка, по поселку и вокруг, ищу сухие ветки,
деревья, старые ящики, заборы,  доски  -  если  губить,  то  отработавшее,
послужившее, не живое. Чтоб справедливо было.
     - Вы в справедливость верите? - спросила она с удивлением.
     - А почему нет? - в ответ удивился и он.
     - Но ведь жизнь несправедлива!
     Они смотрела удивленными ясными глазами, чуть-чуть недоверчиво, будто
подозревала его в подвохе  и  ждала,  что  он  и  сам  сейчас  рассмеется,
признается, что пошутил, конечно.
     - Вы уверены в этом? - спросил он и впрямь с подвохом.
     - Ой, вы же смеетесь надо мной! - как будто обиделась она. -  Ну  где
же справедливость в жизни? Все эти  случайные  смерти,  болезни,  все  эти
лавины и сели, машины с пьяными водителями, гололед, бандиты и хулиганы...
А в природе?! Ведь там тоже нет никакой  справедливости!  Жизнь  жука  или
божьей коронки так же случайна, как  жизнь  человека...  А  само  рождение
разве не случайно? А где случайность, там не может быть справедливости.
     - Философы называют случайность формой проявления необходимости...
     - Ой, да не знаю я этой философии! Я  вижу,  что  нет  в  природе  ни
справедливости, ни правды! Справедливость только в сказках... Поэтому дети
их так любят... Дети вообще хотят справедливости... а потом привыкают, что
ее нет в жизни...
     - Конечно, нет, - согласился он неторопливо. - В  природе  нет.  И  в
жизни нет... Но...
     Матвей помедлил, словно не решаясь продолжить. Затянулся в  последний
раз, затоптал бычок.
     - Но в том-то и штука, что человек эту справедливость может  принести
в мир. Человек - царь природы не потому, что изобрел  луноход.  А  потому,
что  он,  только  он  один  может  изменить  мир   по   законам   совести,
справедливости. И смысл появления человечества  -  не  покорение  природы.
Смысл -  принести  справедливость.  Если  каждый  будет  так  жить,  то...
случайности, конечно, никуда не денутся... но справедливости в мире  будет
все больше, и больше, и потом, может быть, настанет...
     - Царство божие?
     - Это уж как назвать.
     - Вы, Матвей, философ. Только все это теория, в жизни по-другому.
     - А разве жизнь не от нас зависит?
     - Нет! - крикнула она с обидой. - Вот почему я ушла из детсада?
     - А вы там работали?
     - Да, музвоспитателем. Я и детей люблю, и музыку, и вообще это  самая
хорошая профессия - учить детей музыке, а я все равно ушла. Там, в детсаду
нашем,  все  воровали.  Повара  воровали,  бухгалтер  воровала,   половина
воспитательниц  воровали  и,  конечно,  директор  всех  покрывала  и  сама
воровала. Масло, сахар, муку, просто деньги - скажем, на ремонт выделят, а
они как-то так сделают, что половина денег у них в карманах остается. Ну и
что я могла сделать?! В милицию пойти? Так у них там  все  свои.  Написать
куда-нибудь, чтоб комиссию вызвали? Были и комиссии, гак их тоже покупали.
А кто пожалуется - тому еще хуже. Одна воспитательница против  них  пошла,
так они ее саму чуть не посадили - еле убежала. А я вовсе не боец, не знаю
я всех этих уловок, даже не  понимаю,  как  им  удается  воровать,  только
видела не раз, как они вечерам на "рафик" - мешками, ящиками...
     - Понимаю, - кивнул Матвей.  -  А  все-таки  это  ничего  не  меняет.
Сами-то вы не воровали. И что ни делай с  вами,  все  равно  не  стали  бы
воровать. Вот я и говорю, что все от человека зависит... А воруют... Что ж
- это всегда было. Будущего своего не знают - вот и гадят. А посмотрели бы
на себя лет через десять в арестантских куртенках где-нибудь  в  Сосьве  -
авось по-другому жить бы стали...
     Она засмеялась тоненько, и Матвей взглянул удивленно.
     - Извините,  -  смутилась  она.  -  Просто  вы  мне  одного  человека
напомнили... Вас только двое таких, наверное...
     - Кого же?
     - Отца Никанора. Моего... ну, как это сказать... даже не знаю...
     - Отца?
     - Ну да, он священник. Я-то неверующая, так воспитана. Ну а когда  из
детсада уволилась, не знала, куда идти. Не  хотела  ни  другого  сада,  ни
школы - там всюду одно и то же: вранье и гадость. А у меня голос хороший и
слух абсолютный. И я пошла в церковь, сказала, что  готова  петь  в  хоре.
Отец Никанор пригласил меня к себе домой - рядом с церковью домик у  него.
И представляете, что меня там поразило -  у  него  там  рояль.  Концертный
"Петрофф", старый, вполне приличный. Он меня усадил, я стала петь, играть,
потом он тоже, под конец даже арию царя Бориса исполнил - и  так  здорово!
Оказалось, что он до семинарии учился в консерватории. Молодой еще...  лет
сорок ему... Он был рад вспомнить прошлое... И согласился меня взять. А  я
ему тогда честно сказала, что, наверное, иногда  не  смогу  петь.  У  меня
бывает, что голос пропадает, если настроение плохое.  Я  боялась,  что  он
меня будет уговаривать, мол, дело есть дело, тем более - если деньги, мол,
артист должен петь в любом состоянии... Или  вовсе  прогонит...  Но  он...
знаете, вот как вы, - понимаю, говорит. К господу, говорит, надо  с  тихой
душой идти, а если не спокойно вам, то обратитесь  к  Нему  с  молитвой  в
сердце своем. И когда не сможете петь, то не надо. Он поймет.  Я  чуть  не
заплакала... Нам же всю жизнь одно - и в школе, и в училище: ты обязан,  у
тебя долг, надо заставлять себя, преодолевать слабость, надо воспитывать в
себе и в учениках волю, ответственность, ты должен, должен...  Я  в  храм,
как на праздник, лечу... А если нет настроения...  Молиться  я  так  и  не
научилась, хотя теперь много молитв и псалмов  знаю...  В  бога  не  верю,
нет... не отвергаю, но не верю... еще не готова... Я  в  лес  иду.  Слушаю
птиц, дождь... А зимой - просто смотрю - белые  деревья  и  синее  небо  -
ничего нет лучше... А завтра я пойду в храм. Завтра ведь большой  праздник
- Преображение Господне. Я готовлюсь к нему. И все наши тоже готовятся,  и
весь  причт  тоже...  Будет  очень  хорошо,  настоящий  праздник  будет...
Приходите, Матвей! Правда, приходите к нам завтра!
     - Спасибо за приглашение... Но ведь я неверующий...
     - Ну и что? Я тоже, не в этом дело!
     - Понимаете, Мила...
     О, каким  обманом  была  его  трезвая  рассудительность  и  как  мало
спокойствия было в душе! Нацеленный на дело, на борьбу, единорогом  прущий
к цели, о которой и подумать страшно, отринувший во  имя  этой  цели  все,
решивший и жизни  не  пожалеть,  и  уже  загодя  зачеркнувший  эту  жизнь,
выделивший себя из круга людей, отделившийся от них заповедной  зоной,  он
внятно ощутил растущую тревогу за эту счастливую беднягу и понял,  что  не
сможет пройти мимо и что путь к цели не обок этой девочки лежит,  а  через
ее душу, слишком хрупкую для беспощадного,  действительно  несправедливого
мира. Он почувствовал груз той самой нелюбимой Милой  ответственности,  от
которой не мог уклониться, не мог сбежать в леса и храмы, потому  что  был
старше, сильней, опытней, потому что играл уже в  гляделки  со  смертью  и
вынес ее взгляд. Он в бога не верил, но знал, что есть в мире силы,  смысл
которых огромен и до поры не ясен и мощь неизвестна. Он бросил им вызов  -
осознанно и дерзко, а в ответ - он понимал  это!  -  получил  Послание,  и
явилось оно в облике Милы. Он силился разгадать тайный код, уловить  смысл
Послания, но весь великий смысл  оборачивался  большими  темными  глазами,
тонким, звенящим голосом и всей ее хрупкой фигуркой, соткавшейся из тумана
и готовой раствориться в нем. Смысл ускользал, а Матвей,  ворочаясь  ночью
на топчане, все гнался и гнался за ними, не отступая,  потому  что  погоня
уже привычно вошла в  его  кровь,  потому  что  много  лет  гнался  он  за
принципом Машины и догнал его, понял во сне и теперь воплощал в провода  и
диоды, в микросхемы и экран,  в  медь  и  пластик.  Воплощал  в  реальное,
твердое и знал, что дойдет до конца -  воплотит.  Одного  не  знал  -  что
дальше случится, но готов был ко всему. Тут  и  настигло  его  Послание  -
зыбкое, многозначное...
     Ночь - его время, и опять она помогла.  Он  проснулся  внезапно  -  с
готовым  ответом.  Ошеломленный  его  простотой,  он  вскочил  с  топчана,
бросился на крыльцо,  настежь  открыл  дверь  в  ночь.  Беззвучно  шевелил
губами, повторял, обращаясь к немигающим звездам: "Я люблю ее... Я  просто
люблю ее..."


     - Успокойтесь, Анна Сергеевна, пожалуйста успокойтесь, - Костя  хотел
дотронуться до ее руки, лежавшей на столе, но женщина резко отшатнулась.
     - А я спокойна! Я спокойна! - истерически  крикнула  она.  -  Девочка
просто перезанималась, устала, вот и все! Она отдохнет и  поправится,  мне
обещали! Я ведь вам это еще в первый раз сказала! Чего вы хотите, я вообще
не понимаю!
     - Да ведь, наверное, не в том дело, что  дочка  ваша  перезанималась?
Или вернее - не только в том дело, не так  ли,  Анна  Сергеевна?  -  мягко
сказы Семен.
     - А в чем? В чем еще?! И какое вам дело?
     - Я же объясняю, - сказал Костя, - у нас есть сведения, что ваша дочь
перенесла сильное душевное потрясение. И связано это с неким человеком или
людьми, ведущими... ну, определенные  научные  работы...  Мы  интересуемся
этими людьми, понимаете?
     Женщина безвольно сложила руки на коленях, опустила голову,  и  стала
заметно, что она вся а некрасивых клоках и пятнах седины.
     - Вы, наверное, из КГБ, - сказала ока наконец спокойно. -  Так  бы  и
сказали сразу, а то все кругами ходите... Ничем я вам,  товарищи  чекисты,
не смогу помочь. Только одно скажу - никаких иностранцев у ней знакомых не
было, это точно. А после того как из детсада ушла, она  и  домой-то  редко
заглядывала. Может, я сама виновата: все пилила ее,  мол,  хватит  гулять,
надо серьезным делом заняться. А занималась она...
     Женщина вздохнула, с опаской, исподлобья глянула на гостей.
     - Ну чего уж скрывать... В церковном хоре она пела. Тем к жила.
     - Где? В какой церкви? - быстро спросил Семен.
     - В церкви Успенья Богородицы, в селе Романове...  Это  недалеко,  по
Киевской дороге... Там где-то рядом и комнату снимала.
     - А адрес вы знаете?
     - Вы мне только правду скажите,  товарищи  чекисты,  ей  за  это  что
будет? - Женщина переводила глаза с  Семена  на  Костю,  а  потом,  выбрав
Костю, жалобно попросила: - Только честно скажите!
     - Анна Сергеевна, ну что же вы такое  говорите?  -  мягко  укорил  ее
Костя. - Да пусть пела, разве это запрещено? Никто  вашу  дочь  не  думает
преследовать, честное  слово.  Нам  нужны  только  люди,  с  которыми  она
общалась в последнее время.
     - Я-то там не бывала ни разу, но Люда сказала, что она живет...  Нет,
не в самом селе, -  женщина  силилась  вспомнить,  но  что-то  застило  ее
память. - Рядом - поселок дачный... Забыла название... Сосновка,  что  ли?
Нет, не помню...
     Семен досадливо хлопнул ладонью по коленке, и женщина вздрогнула.
     - Извините, - сказал он. - Может быть, детали вспомните? Что за  дом?
Что за хозяева?
     - Да, помню! - обрадовалась Анна Сергеевна. - Помню!  Люда  говорила,
что от поселка до церкви ей четверть часа идти - сначала  лесом,  а  после
полем. Что хозяйка - старушка. И еще в доме инвалид живет.
     - Имя, имена не говорила?
     - Имя? Ой, что-то крутится... То ли Михаил  этот  инвалид,  то  ли...
Макар? Или Андрей?.. Нет, не помню.


     - Костя, мы что-то не то делаем, - ожесточенно  сказал  Семен,  когда
сели в машину. - Мы делаем что-то не то, - повторил он размеренно и зло. -
Не тебе объяснять, как я уважаю Деда. Он  для  меня  и  мать,  и  отец,  и
Альберт Эйнштейн. Но я не могу из-за любви к нему обслуживать  его  блажь,
не могу! - сорвался он на крик.
     - Успокойся ты, остынь, - ответил Костя.
     - В свои семьдесят семь он может позволить себе каприз, а я?!  Работа
стоит, лаборатория срывает план, сотрудники скоро забунтуют, а я устраиваю
дела каких-то автомобильных летчиков с их  дурацким  "Шаттлом"!  Из  плана
полетела моя монография, на конференцию в Лондон я не поехал, а ведь  меня
Говард приглашал, сам Бенджамен Говард! А я сейчас вместе с  тобой  должен
искать какое-то Успенье Богородицы! Что мы  там  найдем?!  Ну  богомольная
старуха,  ну  инвалид  юродивый,  дальше  что?!  Ну  секта,   какие-нибудь
трясуны-баптисты...
     - Баптисты - не секта и не трясуны, - возразил Костя.
     - Я ничегошеньки в этом не понимаю! Я синагогу от мечети не отличу, я
физик - и не самый плохой! - а не поп и не сыщик! Я понимаю, Костя, я  все
понимаю, я знаю, что без Деда я бы и сейчас преподавал "Физику"  Перышкина
в шестом классе Омской школы, но ведь... Ведь это что  выходит  -  я  тебя
породил, я тебя и убью?!
     - Семен, - сказал Костя напряженно, -  тебе  не  кажется,  что  мы  в
тупике?
     - Да! Именно в тупике! С самого начала всей этой странной затеи!
     - Я не о том, - нервно перебил Костя. - Не кажется ли тебе,  что  все
мы, ученые, в тупике? Ведь всем давно ясно, что  мы  раздробили  науку  на
тысячи осколков, направлений, узеньких штреков, каждый долбит свой  лаз  и
не видит общей цели. Движение для нас -  все,  а  зачем,  куда?  Считается
неприличным, наивным  задавать  этот  вопрос.  А  Дед  -  гений.  Он  ищет
принципиально новые пути, парадоксальные, невероятные. Поверх барьеров. Их
нельзя выдумать за столом, их надо отыскать в жизни, понимаешь?  Позавчера
был у него на даче. Он выписал себе штук сто книг по  философии,  истории,
этнографии Индии  и  Китая,  обложился  ими  с  трех  сторон,  сидит  -  и
конспектирует,  как  первокурсник.  Ищет.  Уверен,   что   все   возможные
глобальные открытия предугаданы много веков назад. Думаешь, почему он  так
вцепился в Зеркальщика? Потому что - "свет мой, зеркальце,  скажи  да  всю
правду доложи...". Откуда это взялось? Вся история цивилизации переполнена
предсказателями будущего - пророками, прорицателями, оракулами, пифиями. И
ведь угадывали, черти,  не  раз  угадывали!  А  Дед  сидит,  чешет  лысину
линейкой, приговаривает. "Нет дыма без  огня!  Бороться  и  искать...",  и
пишет, как всегда, двумя карандашами: синим -  конспект,  красным  -  свои
соображения. Анна Егоровна мне жаловалась на кухне;  по  двенадцать  часов
сидит, как молоденький, она его гулять силой вытаскивает...  Семен,  скажи
честно: неужели ты допускаешь, что Дед свихнулся?
     Семен убито вздохнул.
     - Нет, конечно...
     - Бот так-то. Ладно, едем в Романово, -  Костя  включил  мотор.  -  А
Бенджамен Говард тебя подождет. И Нобелевская - тоже...


     ...Сначала Матвей относился к нему с иронией, потом  с  симпатией,  а
потом стал считать как бы другом. Отрезав себя от старых друзей и  связей,
он хотел одиночества, но выходило так, что совсем без людей нельзя.  После
смерти тети Груни и ухода Милы Матвей остался с  Каратом,  и  доходило  до
того, что тянуло повыть с ним на пару. Тогда он шел к Ренату, отрывал  его
от работы, и тот - близоруко и покорно  -  соглашался  идти  обедать,  или
дрова колоть, или в лес.
     А впервые Ренат сам пришел к  Матвею  с  наивно-наглой  просьбой:  не
может ли он дровами помочь, а то холодно. Матвей  подивился  на  здорового
мужика, который не удосужился  дровами  запастись,  а  теперь  клянчит  на
дармовщинку. Но что-то удержало его от резкого отказа:  наверное,  нелепый
вид Рената - ватник, золотые очки и лаковые мокасины,  заляпанные  глиной.
Когда с вязанкой дров пришли на Ренатову дачу, Матвей  огляделся  и  разом
все понял про жизнь хозяина: веранд