пропал в сумраке ночи, опередившей судно. На
заре Ганин поднялся на капитанский мостик: матово-черный  берег
Скутари   медлительно   синел.   Отражение  луны  суживалось  и
бледнело. Лиловая синева неба переходила на востоке в червонную
красноту, и, мягко светлея, Стамбул стал выплывать из  сумерек.
Вдоль  берега заблестела шелковистая полоса ряби; черная шлюпка
и черная феска беззвучно проплыли мимо. Теперь восток белел,  и
ветерок  подул,  соленой  щекоткой  прошел  по  лицу. На берегу
где-то заиграли  зорю,  промахнули  над  пароходом  две  чайки,
черные  как вороны, и с плеском легкого дождя, сетью мгновенных
колец прыгнула стая рыб. И потом пристал ялик; тень под ним  на
воде  выпускала  и  втягивала  щупальцы.  Но только когда Ганин
вышел на берег и увидел у пристани синего  турка,  спавшего  на
огромной   груде   апельсинов,--   только   тогда   он   ощутил
пронзительно и ясно, как далеко от него теплая громада родины и
та Машенька, которую он полюбил навсегда.
     И все это теперь  развернулось,  переливчато  сверкнуло  в
памяти  и  снова  свернулось  в  теплый  комок, когда Подтягин,
растерянно, через  силу,  спросил:  --  Давно  ли  вы  покинули
Россию?
     -- Шесть  лет,--  ответил он коротко, а потом, сидя в углу
под томно-фиолетовым светом, обливавшим  скатерть  отодвинутого
стола и улыбавшиеся лица Колина и Горноцветова, которые молча и
быстро  танцевали посреди комнаты, Ганин думал: "Какое счастье.
Это будет завтра, нет, сегодня, ведь уже заполночь. Машенька не
могла измениться за эти годы, все так же горят  и  посмеиваются
татарские  глаза.  Он  увезет  ее  подальше, будет работать без
устали для нее. Завтра приезжает вся его юность, его Россия".
     Кодин, подбоченясь и встряхивая откинутой слегка  головой,
то  скользя,  то  притаптывая  каблуками  и  взмахивая  носовым
платком, вился вокруг Горноцветова, который,  присев,  ловко  и
лихо  выкидывал  ноги,  все  шибче,  и  наконец  закружился  на
согнутой   ноге.   Алферов,   охмелевший   вконец,   благодушно
покачивался.  Клара  тревожно вглядывалась в потное, серое лицо
Подтягина, который сидел как-то боком на  постели  и  время  от
времени судорожно поводил головой.
     -- Вам  нехорошо,  Антон  Сергеич,--  зашептала она.-- Вам
нужно лечь, уже второй час...
     ...О, как это будет просто: завтра,-- нет,  сегодня,--  он
увидит  ее:  только  бы совсем надрызгался Алферов. Всего шесть
часов осталось. Сейчас она спит в вагоне, промахивают в темноте
телеграфные столбы, сосны, взбегающие скаты... Как  стучат  эти
скачущие  юноши. Скоро ли они кончат плясать... Да, удивительно
просто... В действиях судьбы есть иногда нечто гениальное...
     -- Да, я, пожалуй, пойду, прилягу,-- глухо сказал Подтягин
и, тяжело вздохнув, встал.
     -- Куда же  вы,  идеал  мужчины?  Стойте...  Побудьте  еще
моментик,--  радостно забормотал Алферов. -- Пейте и молчите,--
обернулся  к  нему  Ганин  и  быстро  подошел  к   Подтягину.--
Обопритесь на меня, Антон Сергеевич.
     Старик  мутно  глянул  на него, сделал движение рукой, как
будто целился на муху, и вдруг  с  легким  клекотом  зашатался,
повалился вперед.
     Ганин  и  Клара  успели поддержать его, танцоры заметались
вокруг. Алферов, еле ворочая вязким языком, заблябал  с  пьяным
равнодушием: "Смотрите, смотрите, это он умирает".
     -- Не   вертитесь  зря,  Горноцветов,--  спокойно  говорил
Ганин.-- Держите его голову, Колин,-- вот  здесь...  подоприте.
Нет,  это  моя  рука,-- повыше. Да не глазейте на меня. Повыше,
говорю вам. Откройте дверь, Клара.
     Втроем  они  понесли  старика  в  его  комнату.   Алферов,
пошатываясь,  вышел было за ними, потом вяло махнул рукой и сел
у стола.  Дрожащей  рукой  налив  себе  водки,  он  вытащил  из
жилетного  кармана  никелевые  часы и положил их перед собой на
стол.
     -- Три, четыре, пять,  шесть,  семь,  восемь,--  повел  он
пальцем  по  римским  цифрам  и замер, боком повернув голову, и
одним глазом следя за секундной стрелкой.
     В коридоре тонко и взволнованно затявкала  такса.  Алферов
поморщился.   --  Паршивый  пес...  Раздавить  бы  его.  Погодя
немного, он вынул из другого кармана  химический  карандашик  и
намазал лиловую черточку по стеклу над цифрой восемь.
     -- Едет,  едет,  едет...--  думал  он  в  такт тиканью. Он
пошарил глазами по столу, выбрал шоколадную конфету и тотчас же
выплюнул ее. Коричневый комок шлепнулся об стену.
     -- Три, четыре, пять, семь,-- опять засчитал Алферов  и  с
блаженной мутной улыбкой подмигнул циферблату.

     XVI

     За   окном  ночь  утихла.  По  широкой  улице  уже  шагал,
постукивая палкой, сгорбленный  старик  в  черной  пелерине  и,
кряхтя,  нагибался, когда острие палки выбивало окурок. Изредка
проносился автомобиль, и  еще  реже,  устало  цокая  подковами,
протряхивал  ночной  извозчик. Пьяный господин в котелке ожидал
на углу трамвая, хотя трамвай вот уже два часа  как  не  ходил.
Несколько  проституток  разгуливали  взад и вперед, позевывая и
болтая  с  подозрительными  господами  в  поднятых   воротниках
пальто.  Одна  из  них окликнула Колина и Горноцветова, которые
чуть не  бегом  пронеслись  мимо,  но  тотчас  же  отвернулась,
профессиональным взглядом окинув их бледные, женственные лица.
     Танцоры  взялись  привести  к Подтягину знакомого русского
доктора и действительно через полтора часа  явились  обратно  в
сопровождении заспанного господина с бритым, неподвижным лицом.
Он  пробыл  полчаса  и,  несколько  раз издав сосущий звук, как
будто у него была дырка в зубе, ушел.
     Теперь в неосвещенной комнате было очень тихо.  Стояла  та
особая,  тяжелая,  глуховатая  тишина,  которая  бывает,  когда
несколько человек молча сидят  вокруг  больного.  Уже  начинало
светать, воздух в комнате как будто медленно линял,-- и профиль
Ганина, пристально глядевшего на кровать, казался высеченным из
бледно-голубого камня; у изножья, в кресле, смутно посиневшем в
волне  рассвета,  сидела Клара и смотрела туда же, ни на миг не
отводя едва блестевших глаз. Поодаль,  на  маленьком  диванчике
рядышком  уселись Горноцветов и Колин,-- и лица их были как два
бледных пятна.
     Доктор уже спускался по лестнице за черной  фигуркой  г-жи
Дорн,  которая, тихо бренча связкой ключей, просила прощенья за
то, что лифт испорчен. Добравшись до низу, она отперла  тяжелую
дверь,  и  доктор,  на  ходу приподняв шляпу, вышел в синеватый
туман рассвета.
     Старушка тщательно  заперла  дверь  и,  кутаясь  в  черную
вязаную  шаль, пошла наверх. Свет на лестнице горел желтовато и
холодно. Тихо побренькивая ключами, она дошла до площадки. Свет
на лестнице потух.
     В  прихожей  она  встретила  Ганина,  который,   осторожно
прикрывая дверь, выходил из комнаты Подтягина.
     -- Доктор обещал утром вернуться,-- прошептала старушка.--
Как ему сейчас,-- легче? Ганин пожал плечом:
     -- Не  знаю.  Кажется,-- нет. Его дыхание... звук такой...
страшно слушать.
     Лидия Николаевна вздохнула  и  пугливо  вошла  в  комнату.
Клара  и оба танцора одинаковым движеньем обратили к ней бледно
блеснувшие глаза и опять тихо уставились  на  постель.  Ветерок
толкнул раму полуоткрытого окна.
     А  Ганин  прошел на носках по коридору и вернулся в номер,
где давеча была пирушка. Как он и предполагал, Алферов все  еще
сидел у стола. Его лицо опухло и отливало серым лоском от смеси
рассвета  и театрально убранной лампы; он клевал носом, изредка
отрыгивался; на часовом  стеклышке  перед  ним  блестела  капля
водки,  и в ней расплылся лиловатый след химического карандаша.
Оставалось около четырех часов.
     Ганин сел подле него и долго глядел на его пьяную дремоту,
хмуря густые брови и  подпирая  кулаком  висок,  отчего  слегка
оттягивалась кожа и глаз становился раскосым.
     Алферов вдруг дернулся и медленно повернул к нему лицо.
     -- Не  пора  ли  вам ложиться, дорогой Алексей Иванович,--
отчетливо сказал Ганин.
     -- Нет,-- с трудом выговорил Алферов  и,  подумав,  словно
решал трудную задачу, повторил: -- нет...
     Ганин выключил ненужный свет, вынул портсигар, закурил. От
холода  бледной зари, от табачного дуновенья, Алферов как будто
слегка протрезвел.
     Он помял ладонью лоб, огляделся и довольно  твердой  рукой
потянулся за бутылкой.
     На  полпути  его  рука  остановилась,  он закачал головой,
потом с вялой улыбкой обратился к Ганину: -- Не надо  больше...
этого. Машенька приезжает. Погодя, он дернул Ганина за руку:
     -- Э...  вы...  как вас зовут... Леб Лебович... слышите...
Машенька.
     Ганин выпустил дым, пристально глянул Алферову  в  лицо,--
все  вобрал  сразу:  полуоткрытый,  мокрый  рот,  бородку цвета
навозца, мигающие водянистые глаза...
     -- Леб Лебович, вы только послушайте,-- качнулся  Алферов,
хватая  его  за  плечо,--  вот  я  сейчас вдрызг, вдребезги, на
положении дров... Сами,  черти,  напоили...  Нет,--  совсем  не
то...  Я  вам  о  девочке рассказывал... -- Вам надо выспаться,
Алексей Иванович. -- Девочка, говорю, была. Нет, я не о жене...
вы не думайте... Жена моя чи-истая... А вот я сколько  лет  без
жены...  Так  вот,  недавно,--  нет, давно... не помню когда...
девочка меня  повела  к  себе...  На  лису  похожая...  Гадость
такая,--  а  все-таки сладко... А сейчас Машенька приедет... Вы
понимаете, что это значит,-- вы понимаете или  нет?  Я  вот  --
вдрызг,--    не    помню,    что   такое   перпе...   перпед...
перпендикуляр,-- а сейчас  будет  Машенька...  Отчего  это  так
вышло?  А?  Я  вас спрашиваю?! Эй, ты, большевик... Объясни-ка,
можешь?
     Ганин  легко  оттолкнул  его  руку.   Алферов,   покачивая
головой,  наклонился  над  столом,  локоть  его  пополз,  морща
скатерть, опрокидывая рюмки. Рюмки, блюдце,  часы  поползли  на
пол...
     -- Спать,--  сказал  Ганин  и сильным рывком поднял его на
ноги.
     Алферов не сопротивлялся, но так качало его, что  Ганин  с
трудом направлял его шаги.
     Очутившись в своей комнате, он широко и сонно ухмыльнулся,
медленно  повалился  на постель. Но внезапно ужас прошел у него
по лицу.
     -- Будильник...-- забормотал он,  приподнявшись,--  Леб,--
там, на столе, будильник... На половину восьмого поставь.
     -- Ладно,--  сказал  Ганин  и  стал  поворачивать стрелку.
Поставил ее на десять часов, подумал и поставил на одиннадцать.
     Когда он опять посмотрел на Алферова, тот уже крепко спал,
навзничь раскинувшись и странно выбросив одну руку.
     Так в русских деревнях спят шатуны пьяные. Весь день сонно
сверкал  зной,  проплывали  высокие  возы,  осыпая  проселочную
дорогу  сухими  травинками,-- а бродяга буйствовал, приставал к
гулявшим дачницам, бил в  гулкую  грудь,  называя  себя  сынком
генеральским,   и  наконец,  шлепнув  картузом  оземь,  ложился
поперек дороги, да так и лежал, пока мужик не  слезет  с  воза.
Мужик оттаскивал его в сторонку и ехал дальше; и шатун, откинув
бледное  лицо,  лежал, как мертвец, на краю канавы,-- и зеленые
громады возов,  колыхаясь  и  благоухая,  плыли  селом,  сквозь
пятнистые тени млеющих лип.
     Ганин, беззвучно поставив на стол будильник, долго стоял и
смотрел  на  спящего.  Постояв,  потренькав  монетами в кармане
штанов, он повернулся и тихо вышел.
     В темной ванной комнатке, рядом с кухней, сложены  были  в
углу  под  рогожей брикеты. В узком окошке стекло было разбито,
на стенах выступали желтые  подтеки,  над  черной  облупившейся
ванной  криво сгибался металлический хлыст душа. Ганин разделся
донага и в продолжение нескольких минут расправлял руки и  ноги
-- крепкие,   белые.   в   синих   жилках.   Мышцы  хрустели  и
переливались. Грудь дышала ровно и глубоко.  Он  отвернул  кран
душа  и постоял под ледяным веерным потоком, от которого сладко
замирало в животе.
     Одевшись, весь подернутый огненной щекоткой, он,  стараясь
не  шуметь, вытащил в прихожую свои чемоданы, поглядел на часы.
Было без десяти шесть.
     Он бросил пальто и шляпу на чемоданы и тихо вошел' в номер
Подтягина.
     Танцоры спали рядышком, на диванчике, прислонившись друг к
другу. Клара и Лидия Николаевна нагибались над стариком.  Глаза
у  него  были  закрыты,  лицо,  цвета  высохшей  глины, изредка
искажалось  выражением  муки.  Было  почти  светло.  Поезда   с
заспанным грохотом пробирались сквозь дом.
     Когда  Ганин  приблизился  к  изголовью,  Подтягин  открыл
глаза. На мгновенье в бездне, куда он  все  падал,  его  сердце
нашло  шаткую  опору.  Ему  захотелось  сказать многое,-- что в
Париж он уже не попадет, что родины он и подавно не увидит, что
вся жизнь его была нелепа и  бесплодна  и  что  он  не  ведает,
почему  он жил, почему умирает. Перевалив голову набок и окинув
Ганина  растерянным  взглядом,  он  пробормотал:  "вот...   без
паспорта",--  и судорожная улыбка прошла по его губам. Он снова
зажмурился, и снова бездна засосала его, боль клином впилась  в
сердце,--    и   воздух   казался   несказанным,   недостижимым
блаженством.
     Ганин, сильной белой рукой  сжав  грядку  кровати,  глядел
старику  в  лицо,  и  снова ему вспомнились те дрожащие теневые
двойники русских случайных статистов, тени, проданные за десять
марок штука и Бог весть  где  бегущие  теперь  в  белом  блеске
экрана.  Он  подумал  о  том,  что  все-таки  Подтягин  кое-что
оставил, хотя бы два бледных стиха, зацветших для него, Ганина,
теплым  и  бессмертным  бытием:  так  становятся   бессмертными
дешевенькие  духи  или  вывески  на  милой  нам улице. Жизнь на
мгновенье представилась ему во всей волнующей красе ее отчаянья
и счастья,--  и  все  стало  великим  и  очень  таинственным,--
прошлое  его,  лицо  Подтягина,  облитое бледным светом, нежное
отраженье оконной рамы на синей стене,-- и эти  две  женщины  в
темных платьях, неподвижно стоящие рядом.
     И  Клара  с  изумленьем заметила, что Ганин улыбается,-- и
его улыбку понять не могла.
     Улыбаясь, он тронул руку Подтягина, чуть  шевелившуюся  на
простыне, и, выпрямившись, обернулся к госпоже Дорн и Кларе.
     -- Я   уезжаю,--  сказал  он  тихо.--  Вряд  ли  мы  опять
встретимся. Передайте мой привет танцорам.
     -- Я  провожу  вас,--  сказала  Клара  так   же   тихо   и
добавила,-- танцоры спят на диванчике.
     И  Ганин  вышел  из  комнаты. В прихожей он взял чемоданы,
перекинул макинтош через плечо, и Клара открыла ему дверь.
     -- Благодарствуйте,--   сказал   он,   боком   выходя   на
площадку.-- Всего вам доброго.
     На  мгновенье  он  остановился.  Еще  накануне  он мельком
подумал о том, что хорошо  бы  разъяснить  Кларе,  что  никаких
денег он не собирался красть, а рассматривал старые фотографии,
но  теперь  Он  не  мог  вспомнить,  о  чем  хотел  сказать.  И
поклонившись, он  стал  не  торопясь  спускаться  по  лестнице.
Клара,  держась  за  скобку  двери,  глядела  ему вслед. Он нес
чемоданы, как ведра, и  его  крепкие  шаги  будили  в  ступенях
отзвуки,  подобные  бою  медленного  сердца.  Когда он исчез за
поворотом перил, она еще долго слушала этот ровный, удалявшийся
стук.  Наконец,  она  закрыла  дверь,  постояла   в   прихожей.
Повторила  вслух:  "Танцоры спят на диванчике", и вдруг бурно и
тихо разрыдалась, указательным пальцем водя по стене.

     XVII

     Тяжелые, толстые стрелки на огромном циферблате,  белевшем
наискось  от вывески часовщика, показывали 36 минут седьмого. В
легкой синеве неба, еще не  потеплевшей  после  ночи,  розовело
одно  тонкое облачко, и было что-то не по-земному изящное в его
удлиненном  очерке.  Шаги  нечастых  прохожих  особенно   чисто
звучали  в  пустынном воздухе, и вдали телесный отлив дрожал на
трамвайных рельсах.  Повозка,  нагруженная  огромными  связками
фиалок,  прикрытая  наполовину  полосатым  грубым  сукном, тихо
катила вдоль панели: торговец помогал ее тащить большому рыжему
псу, который, высунув язык, весь  поддавался  вперед,  напрягал
все свои сухие, человеку преданные, мышцы.
     С  черных  веток  чуть  зеленевших  деревьев  спархивали с
воздушным шорохом воробьи и садились на  узкий  выступ  высокой
кирпичной стены.
     Лавки  еще  спали  за решетками, дома освещены были только
сверху, но нельзя было представить себе, что это  закат,  а  не
раннее  утро.  Из-за  того, что тени ложились в другую сторону,
создавались странные сочетания, неожиданные для  глаза,  хорошо
привыкшего к вечерним теням, но редко видящего рассветные.
     Все казалось не так поставленным, непрочным, перевернутым,
как в  зеркале.  И  так  же,  как солнце постепенно поднималось
выше, и тени расходились по своим обычным местам,--  точно  так
же,  при этом трезвом свете, та жизнь воспоминаний, которой жил
Ганин,  становилась  тем,  чем  она  вправду  была  --  далеким
прошлым.
     Он  оглянулся и в конце улицы увидел освещенный угол дома,
где он только что жил минувшим, и куда он  не  вернется  больше
никогда.  И  в  этом  уходе  целого  дома  из  его  жизни  была
прекрасная таинственность.
     Солнце поднималось все выше, равномерно озарялся город,  и
улица  оживала,  теряла свое странное теневое очарование. Ганин
шел  посреди  мостовой,  слегка  раскачивая  в  руках   плотные
чемоданы,  и  думал  о  том, что давно не чувствовал себя таким
здоровым, сильным, готовым на. всякую борьбу. И то, что он  все
замечал  с  какой-то свежей любовью,-- и тележки, что катили на
базар,  и  тонкие,  еше  сморщенные  листики,  и   разноцветные
рекламы,  которые человек в фартуке клеил по окату будки,-- это
и было тайным поворотом, пробужденьем его.
     Он остановился в маленьком сквере около вокзала и  сел  на
ту  же  скамейку,  где  еще так недавно вспоминал тиф, усадьбу,
предчувствие Машеньки. Через  час  она  приедет,  ее  муж  спит
мертвым сном, и он, Ганин, собирается ее встретить.
     Почему-то  он  вспомнил  вдруг,  как  пошел  проститься  с
Людмилой, как выходил из ее комнаты.
     А за садиком строился дом.  Он  видел  желтый,  деревянный
переплет,-- скелет крыши,-- кое-где уже заполненный черепицей.
     Работа,  несмотря  на  ранний  час,  уже  шла.  На  легком
переплете в утреннем небе синели фигуры рабочих. Один  двигался
по самому хребту, легко и вольно, как будто собирался улететь.
     Золотом  отливал  на  солнце деревянный переплет, и на нем
двое других рабочих передвали третьему ломти черепицы.
     Они лежали навзничь, на одной линии, как  на  лестнице,  и
нижний  поднимал наверх через голову красный ломоть, похожий на
большую книгу, и средний брал  черепицу  и  тем  же  движеньем,
отклонившись   совсем  назад  и  выбросив  руки,  передавал  ее
верхнему рабочему. Эта  ленивая,  ровная  передача  действовала
успокоительно, этот желтый блеск свежего дерева был живее самой
живой  мечты  о  минувшем.  Ганин  глядел  на  легкое  небо, на
сквозную крышу -- и уже чувствовал с беспощадной ясностью,  что
роман его с Машенькой кончился навсегда. Он длился всего четыре
дня,--  эти  четыре дня были быть может счастливейшей порой его
жизни. Но теперь он до конца  исчерпал  свое  воспоминанье,  до
конца насытился им, и образ Машеньки остался вместе с умирающим
старым   поэтом  там,  в  доме  теней,  который  сам  уже  стал
воспоминаньем.
     И кроме этого образа,  другой  Машеньки  нет,  и  быть  не
может.
     Он  дождался той минуты, когда по железному мосту медленно
прокатил шедший с севера экспресс. Прокатил, скрылся за фасадом
вокзала,
     Тогда он поднял свои чемоданы, крикнул таксомотор и  велел
ему  ехать  на  другой вокзал, в конце города. Он выбрал поезд,
уходивший через полчаса  на  юго-запад  Германии,  заплатил  за
билет  четверть своего состояния и с приятным волненьем подумал
о том, как без всяких виз проберется  через  границу,--  а  там
Франция, Прованс, а дальше -- море.
     И  когда  поезд  тронулся, он задремал, уткнувшись лицом в
складки макинтоша, висевшего с крюка над деревянной лавкой.

      Берлин, 1926 г.
-------------------------------------------------------