самой жизнью этого слова. Он лежал  навзничь,
слушал  свое  прошлое.  И  вдруг  за  стеной  раздалось  нежно,
тихонько, назойливо: туу...  ту...  ту-ту...  Алферов  думал  о
субботе.

     VII

     Утром  на  следующий  день,  в  среду,  рыжая ручища Эрики
просунулась в номер второго апреля и  уронила  на  пол  длинный
сиреневый  конверт.  На  конверте Ганин равнодушно узнал косой,
крупный, очень правильный  почерк.  Марка  была  наклеена  вниз
головой,  и  в  углу  толстый  палец Эрики оставил жирный след.
Конверт был  крепко  надушен,  и  Ганин  мельком  подумал,  что
надушить  письмо  то  же, что опрыскать духами сапоги для того,
чтобы перейти через улицу. Он надул  щеки,  выпустил  воздух  и
сунул  нераспечатанное  письмо в карман. Спустя несколько минут
он его опять вынул, повертел в руках и  кинул  на  стол.  Потом
прошелся раза два по комнате.
     Все  двери  пансиона  были  открыты. Звуки утренней уборки
мешались  с  шумом  поездов,  которые,  пользуясь  сквозняками,
прокатывали  по  всем  комнатам.  Ганин,  остававшийся по утрам
дома,  обычно  сам  выметал  сор,  стелил  постель.  Он  теперь
спохватился,  что  второй  день  не  убирал  комнаты, и вышел в
коридор в поисках щетки и тряпки. Лидия Николаевна с  ведром  в
руке  шуркнула  мимо  него,  как мышь, и на ходу спросила: "Вам
Эрика передала письмо?"
     Ганин молча кивнул  и  взял  половую  щетку,  лежавшую  на
дубовом  бауле. В зеркале прихожей он увидел отраженную глубину
комнаты Алферова, дверь которой была настежь  открыта.  В  этой
солнечной  глубине  --  день был на диво погожий -- косой конус
озаренной пыли проходил через угол письменного стола,  и  он  с
мучительной  ясностью  представил  себе  те фотографии, которые
сперва ему показывал  Алферов,  и  которые  он  потом  с  таким
волненьем  рассматривал один, когда помешала ему Клара. На этих
снимках Машенька была совсем  такой,  какой  он  ее  помнил,  и
теперь  страшно  было  подумать,  что его прошлое лежит в чужом
столе. В зеркале отраженье захлопнулось: это Лидия  Николаевна,
мышиными  шажками  просеменив  по  коридору,  толкнула открытую
дверь.
     Ганин со щеткой в руке вернулся в свою комнату.  На  столе
лежало  сиреневое  пятно.  Он  вспомнил  по  быстрому сочетанью
мыслей, вызванных этим пятном и отраженьем стола в зеркале,  те
другие,  очень  старые  письма,  что  хранились у него в черном
бумажнике,  лежащем  рядом  с  крымским  браунингом,   на   дне
чемодана.
     Он загреб длинный конверт со стола, локтем отпахнул пошире
оконную  раму  и  сильными  своими  пальцами  разорвал  накрест
письмо, разорвал опять каждую долю, пустил лоскутки по ветру, и
бумажные снежинки полетели,  сияя,  в  солнечную  бездну.  Один
лоскуток  порхнул  на подоконник, Ганин прочел на нем несколько
изуродованных строк:

     нечно, сумею теб
     юбовь.
     Я только про
     обы ты был сча

     Он щелчком скинул его с подоконника в бездну, откуда веяло
запахом угля, весенним простором, и, облегченно двинув плечами,
принялся убирать комнату.
     Потом он слышал, как один за другим возвращались  к  обеду
соседи,  как  Алферов громко смеялся, как Подтягин что-то мягко
бормотал. И еще спустя некоторое время, Эрика вышла в коридор и
уныло забухала в гонг.
     Идя к обеду, он обогнал у двери  столовой  Клару,  которая
испуганно  взглянула  на  него.  И  Ганин  улыбнулся,  да такой
красивой и ласковой улыбкой, что  Клара  подумала:  "Пускай  он
вор,--  а все-таки такого второго нет". Ганин открыл дверь, она
наклонила голову и прошла мимо него в столовую.  Остальные  уже
сидели  по  местам, и Лидия Николаевна, держа громадную ложку в
крохотной увядшей руке, грустно разливала суп.
     У  Подтягина  сегодня  опять  ничего  не  вышло.   Старику
действительно  не  везло.  Французы разрешили приехать, а немцы
почему-то не выпускали. Между тем у  него  оставалось  как  раз
достаточно  средств, чтобы выехать, а продлись эта канитель еще
неделю, деньги уйдут на жизнь, и тогда до Парижа не доберешься.
Кушая суп, он рассказывал, с каким-то грустным  и  медлительным
юмором,  как его гнали из одного отдела в другой, как он сам не
мог  объяснить,  что  ему  нужно,  и   как   наконец   усталый,
раздраженный  чиновник  накричал  на него. Ганин поднял глаза и
сказал:-- Да поедем туда завтра вместе, Антон Сергеевич. У меня
времени вдоволь. Я помогу вам объясниться.  Он,  точно,  хорошо
говорил  по-немецки. -- Ну, что же, спасибо,-- ответил Подтягин
и снова, как вчера, заметил необычную светлость его  лица.--  А
то,  знаете, прямо хоть плачь. Опять два часа простоял в хвосте
и вернулся ни с чем. Спасибо, Левушка.
     -- Вот  у  жены  моей  тоже  будут  хлопоты,--   заговорил
Алферов.  И  с  Ганиным  случилось  то,  чего  никогда с ним не
случалось. Он почувствовал,  что  нестерпимая  краска  медленно
заливает  ему  лицо,  горячо  щекочет  лоб,  словно  он напился
уксуса. Идя к обеду, он не подумал о том, что  эти  люди,  тени
его   изгнаннического  сна,  будут  говорить  о  настоящей  его
жизни,-- о Машеньке. И с ужасом, со стыдом,  он  вспомнил,  что
сам,  по  неведенью  своему,  третьего  дня за обедом смеялся с
другими над женой Алферова.  И  сегодня  опять  кто-нибудь  мог
усмехнуться.
     -- Она,   впрочем,   у  меня  расторопная,--  говорил  тем
временем Алферов.-- В обиду себя не даст. Не даст себя в  обиду
моя женка.
     Колин  и  Горноцветов  переглянулись,  хихикнули... Ганин,
кусая губы и опустив глаза, катал хлебный шарик. Он решил  было
встать  и  уйти,  но  потом  пересилил  себя. Подняв голову, он
заставил себя взглянуть на Алферова и, взглянув, подивился, как
Машенька могла выйти за этого  человека  с  жидкой  бородкой  и
блестящим пухлым носом. И мысль, что он сидит рядом с мужчиной,
который  Машеньку  трогал,  знает ощущенье ее губ, ее словечки,
смех, движенья и теперь ждет ее,  эта  мысль  была  ужасна,  но
вместе   с  тем  он  ощущал  какую-то  волнующую  гордость  при
воспоминаньи о том, что Машенька отдала ему, а  не  мужу,  свое
глубокое, неповторимое благоуханье.
     После  обеда  он  вышел  пройтись,  потом влез на верхушку
автобуса.  Внизу  проливались  улицы,  по  солнечным   зеркалам
асфальта разбегались черные фигурки, автобус качался, грохотал,
и  Ганину  казалось,  что  чужой  город, проходивший перед ним,
только движущийся снимок. Потом, вернувшись  домой,  он  видел,
как  Подтягин  стучался в номер Клары, и Подтягин показался ему
тоже тенью, случайной и ненужной.
     -- А наш-то, опять в кого-то влюблен,-- кивнул  в  сторону
двери Антон Сергеевич, попивая чай у Клары.-- Не в вас ли?
     Та отвернулась, полная грудь ее поднялась и опустилась, ей
не верилось, что это могло быть так; она боялась этого, боялась
того Ганина,  который  шарил  в чужом столе, но все-таки ей был
приятен вопрос Подтягина.
     -- Не в вас ли, Кларочка? -- повторил он,  дуя  на  чай  и
через пенсне искоса поглядывая на нее.
     -- Он  вчера  порвал  с  Людмилой,--  вдруг сказала Клара,
чувствуя что Подтягину можно проговориться.
     -- Я так и думал,-- кивнул старик, со вкусом отхлебывая.--
Недаром  он  такой  озаренный.  Старому  прочь,  новому   добро
пожаловать.  Слыхали,  что  он мне сегодня предложил? Завтра --
вместе со мной в полицию.
     -- Я буду у  нее  вечером,--  задумчиво  сказала  Клара.--
Бедняжка.  У  нее  был  загробный  голос  по телефону. Подтягин
вздохнул:
     -- Что же, дело молодое. Ваша подруга  утешится.  Все  это
благо.  А  знаете,  Кларочка, мне-то скоро помирать... -- Бог с
вами, Антон Сергеевич! Какие глупости.  --  Нет,  не  глупости.
Сегодня  ночью  опять  был  припадок.  Сердце то во рту, то под
кроватью...
     -- Бедный  вы,--  забеспокоилась   Клара.--   Ведь   нужно
доктора... Подтягин улыбнулся.
     -- Я  пошутил.  Мне,  напротив,  куда  легче  эти  дни.  А
припадок пустяк. Сам сейчас выдумал, чтобы посмотреть,  как  вы
очеса  распахнете.  Если  бы  мы были в России, Кларочка, то за
вами  ухаживал  бы  земской  врач  или  какой-нибудь   солидный
архитектор. Вы, как,-- любите Россию?

     -- Очень.

     -- То-то  же.  Россию  надо любить. Без нашей эмигрантской
любви, России -- крышка. Там ее никто не любит.
     -- Мне уже двадцать шесть лет,-- сказала Клара,-- я  целое
утро  стучу  на машинке и пять раз в неделю работаю до шести. Я
очень устаю. Я совершенно одна в Берлине. Как вы думаете, Антон
Сергеевич, это долго будет так продолжаться?
     -- Не знаю, голубушка,-- вздохнул Подтягин.--  Сказал  бы,
да  не  анаю. Вот я тоже работал, журнал тут затеял... А теперь
сижу на бобах.  Дай  Бог  только  в  Париж  попасть.  Там  жить
привольнее. Как вы думаете, попаду?
     -- Ну   что  вы,  Антон  Сергеевич,  конечно.  Завтра  все
устроится.
     -- Привольнее  и  кажется  дешевле,--   сказал   Подтягин,
ложечкой  доставая  не растаявший кусочек сахара и думая о том,
что в этом ноздреватом кусочке есть что-то  русское,  весеннее,
когда вот снег тает.

     VIII

     День Ганина еще более опустел в житейском смысле после его
разрыва  с  Людмилой, но зато теперь не было тоски бездействия.
Воспоминанье так занимало его, что он  не  чувствовал  времени.
Тень  его  жила  в  пансионе  госпожи  Дорн,--  он же сам был в
России,  переживал  воспоминанье  свое,  как  действительность.
Временем   для   него   был   ход   его  воспоминанья,  которое
развертывалось  постепенно.  И  хотя  роман  его  с   Машенькой
продолжался  в те далекие годы не три дня, не неделю, а гораздо
больше, он не чувствовал  несоответствия  между  действительным
временем  и  тем  другим  временем,  в  котором он жил, так как
память его не  учитывала  каждого  мгновенья,  а  перескакивала
через  пустые,  непамятные  места,  озаряя  только то, что было
связано с  Машенькой,  и  потому  выходило  так,  что  не  было
несоответствия между ходом прошлой жизни и ходом настоящей.
     Казалось,  что  эта  прошлая,  доведенная до совершенства,
жизнь проходит ровным  узором  через  берлинские  будни,  Чтобы
Ганин ни делал в эти дни, та жизнь согревала его неотступно.
     Это   было   не  просто  воспоминанье,  а  жизнь,  гораздо
действительнее, гораздо "интенсивнее" -- как пишут в газетах,--
чем жизнь его берлинской  тени.  Это  был  удивительный  роман,
развивающийся с подлинной, нежной осторожностью,
     Конец  июля  на  севере  России  уже пахнет слегка осенью.
Мелкий желтый лист, нет-нет, да и слетит с березы; в  просторах
скошенных  полей  уже пусто и светло по-осеннему. Вдоль опушки,
где еще лоснится на ветру островок  высокой  травы,  избежавшей
косарей,  на бледно-лиловых подушечках скабиоз спят отяжелевшие
шмели. И как-то вечером, в парковой беседке...
     Да. Эта беседка стояла на подгнивших сваях, над оврагом, и
с обеих сторон к ней вели два  покатых  мостика,  скользких  от
ольховых сережек да еловых игл.
     В небольших ромбах белых оконниц были разноцветные стекла:
глядишь,  бывало,  сквозь  синее,--  и  мир кажется застывшим в
лунном обмороке,-- сквозь желтое,-- и все весело чрезвычайно,--
сквозь красное,-- и небо  розово,  а  листва,  как  бургундское
вино.  И  некоторые  стекла  были  разбиты,  а торчавшие уголки
соединены паутиной. Беседка была снутри беленая; на стенах,  на
откидном   столике  дачники,  забиравшиеся  незаконно  в  парк,
оставляли карандашные надписи.
     Так забралась и Машенька с двумя  неприметными  подругами.
Он  сперва  обогнал ее на тропинке парка, бегущей вдоль реки, и
проехал так близко, что подруги ее  с  визгом  шарахнулись.  Он
обогнул  парк,  перерезал  его,  и  потом вдали, сквозь листву,
увидел, как они входят в  беседку.  Он  прислонил  велосипед  к
дереву и вошел за ними.
     -- В  парке  нельзя гулять посторонним,-- сказал он тихо и
хрипло,-- на калитке есть даже вывеска.
     Она  ничего  не  ответила,  играющими  раскосыми   глазами
смотрела  на  него.  Он  спросил,  указывая  на одну из бледных
надписей: -- Это вы сделали?
     А написано было: "В этой беседке двадцатого июня Машенька,
Лида и Нина пережидали грозу".
     Они все три рассмеялись, и тогда он рассмеялся  тоже,  сел
на   столик,  закачал  ногами,  заметил  некстати,  что  черный
шелковый носок порвался на щиколотке. И Машенька вдруг сказала,
указав на розовую дырочку: -- Смотрите, у вас -- солнышко.
     Они говорили о грозе, о дачниках и о том, что он болен был
тифом, и о смешном студенте в солдатском лазарете, и о концерте
в сарае.
     У нее были  прелестные  бойкие  брови,  смугловатое  лицо,
подернутое  тончайшим  шелковистым  пушком,  придающим особенно
теплый оттенок щекам; ноздри  раздувались  пока  она  говорила,
посмеиваясь и высасывая сладость из травяного стебля; голос был
подвижный,  картавый,  с неожиданными грудными звуками, и нежно
вздрагивала ямочка на открытой шее.
     Потом, к вечеру, он провожал ее и ее  подруг  до  села  и,
проходя  по  зеленой  лесной  дороге,  заросшей плевелами, мимо
хромой скамьи, очень серьезно рассказывал: "Макароны  растут  в
Италии.  Когда  они  еще  маленькие,  их  зовут вермишелью. Это
значит: Мишины червяки".
     Он условился с ними, что завтра повезет их всех на  лодке.
Но  она  явилась  без  подруг.  У  шаткой пристани он развернул
грохочущую  цепь  большой,  тяжелой,  красного  дерева  шлюпки,
откинул  брезент,  ввинтил  уключины, выволок весла из длинного
ящика, вдел стержень руля в стальное кольцо.
     Поодаль ровно шумели шлюзы водяной мельницы;  вдоль  белых
складок  спадающей  воды  рыжеватым золотом отливали подплывшие
стволы сосен.
     Машенька села у руля, он  оттолкнулся  багром  и  медленно
стал  грести  вдоль  самого  берега  парка, где на воде черными
павлиньими глазами отражались густые  ольхи,  и  порхало  много
темно-синих  стрекоз. Потом он повернул на середину реки, виляя
между парчевых островов тины, и Машенька, держа  в  одной  руке
оба  конца мокрой рулевой веревки, другую руку опускала в воду,
стараясь сорвать глянцевито-желтую головку  кувшинки.  Уключины
скрипели  при  каждом  нажиме  весел;  он  то  откидывался,  то
подавался вперед, и Машенька, сидевшая против него у  руля,  то
отдалялась,  то  приближалась в своей синей кофточке, раскрытой
на легкой, дышащей блузке.
     На реке теперь отражался левый,  красный,  как  терракота,
берег,  сверху  поросший  елью да черемухой, в красной крутизне
вырезаны были имена и даты, а в одном месте кто-то, лет  десять
тому  назад,  высек  громадное скуластое лицо. Правый берег был
пологий, вереск лиловел между пятнистых  берез.  А  потом,  под
мостом,  хлынула темная прохлада, сверху был тяжелый стук копыт
и  колес,  и  когда  опять  лодка  выплыла,  солнце   ослепило,
сверкнуло  на  концах  весел, выхватило телегу с сеном, которая
как раз проезжала по низкому мосту, и зеленый скат, и  над  ним
белые  колонны  большой  заколоченной  усадьбы  александровских
времен. А потом спустился к самой реке с  обеих  сторон  темный
бор, и лодка с мягким шуршаньем въехала в камыши.
     А  дома  ничего не знали, жизнь тянулась летняя, знакомая,
милая, едва затронутая далекой войной, шедшей  уже  целый  год.
Старый,  зеленовато-серый, деревянный дом, соединенный галереей
с флигелем, весело и спокойно  глядел  цветными  глазами  своих
двух  стеклянных веранд на опушку парка и на оранжевый крендель
садовых тропинок,  огибавших  черноземную  пестроту  куртин.  В
гостиной,  где  стояла  белая  мебель,  и  на  скатерти  стола,
расшитой  розами,  лежали  мрамористые  тома  старых  журналов,
желтый  паркет выливался из наклонного зеркала в овальной раме,
и дагерротипы на стенах слушали, как оживало  и  звенело  белое
пианино.  Вечером  высокий  синий  буфетчик в нитяных перчатках
выносил  на  веранду  лампу  под  шелковым  абажуром,  и  Ганин
возвращался домой пить чай, глотать холодные хлопья простокваши
на  этой  светлой  веранде с камышовым ковром на полу и черными
лаврами вдоль каменных ступеней, ведущих в сад.
     Он теперь ежедневно встречался с Машенькой, по той стороне
реки, где стояла на зеленом холму пустая белая усадьба,  и  был
другой парк, пошире и запущеннее, чем на мызе.
     Перед  этой чужой усадьбой, на высокой площадке над рекой,
стояли под липами скамьи и  железный  круглый  стол,  с  дыркой
посередке  для  стока  дождевой  воды.  Оттуда виден был далеко
внизу мост через тинистую излучину  и  шоссе,  поднимавшееся  в
Воскресенск. Эта площадка была их любимым местом.
     И  однажды,  когда  они  встретились там в солнечный вечер
после бурного ливня, на  садовом  столе  оказалась  хулиганская
надпись. Деревенский озорник соединил их имена коротким, грубым
глаголом,  безграмотно  начав  его с буквы "и". Надпись сделана
была химическим карандашом и слегка расплылась  от  дождя.  Тут
же,  на мокром столе, прилипли сучки, листики, меловые червячки
птичьих испражнений.
     И так как стол принадлежал им, был святой,  освященный  их
встречами,  то  спокойно,  молча  они принялись стирать пучками
травы  сырой,  лиловый  росчерк.  И  когда  весь  стол   смешно
полиловел,  и  пальцы  у  Машеньки  стали такими, как будто она
только что собирала чернику, Ганин, отвернувшись и прищуренными
глазами глядя внимательно  на  что-то  желто-зеленое,  текучее,
жаркое,  что было в обыкновенное время липовой листвой, объявил
Машеньке, что давно любит ее.
     Они так много целовались в эти первые дни их любви, что  у
Машеньки  распухали  губы,  и  на шее, такой всегда горячей под
узлом косы, появлялись нежные  подтеки.  Она  была  удивительно
веселая,  скорее  смешливая,  чем  насмешливая. Любила песенки,
прибаутки всякие, словечки да стихи.  Песенка  у  нее  погостит
два-три  дня  и  потом забудется, прилетит новая. Так, во время
самых  первых   свиданий   она   все   повторяла,   картаво   и
проникновенно: "Скрутили Ванечке руки и ноги, долго томили Ваню
в  остроге",--  и  смеялась  воркотливым,  грудным смехом: "Вот
здорово-то!"   Во   рвах   о   ту   пору    зрела    последняя,
водянисто-сладкая  малина;  она  необыкновенно  любила ее, да и
вообще  постоянно  что-нибудь   сосала,--   стебелек,   листик,
леденец.  Ландриновские  леденцы  она  носила просто в кармане,
слипшимися кусками, к которым прилипали шерстинки, сор. И  духи
у  нее были недорогие, сладкие, назывались "Тагор". Этот запах,
смешанный со свежестью осеннего парка,  Ганин  теперь  старался
опять  уловить,  но, как известно, память воскрешает все, кроме
запахов, и зато ничто так полно  не  воскрешает  прошлого,  как
запах, когда-то связанный с ним. И Ганин на мгновенье отстал от
своего воспоминанья, подумал о том, как мог прожить столько лет
без  мысли о Машеньке,-- и сразу опять нагнал ее: она бежала по
шуршащей темной тропинке, черный  бант  мелькал,  как  огромная
траурница,--  и  Машенька вдруг остановилась, схватилась за его
плечо и, подняв ногу, принялась тереть запачкавшийся башмачок о
чулок другой ноги,-- повыше, под складками синей юбки.
     Ганин  уснул,  лежа   одетый   на   нераскрытой   постели;
воспоминанье   его  расплылось  и  перешло  в  сновиденье.  Это
сновиденье было необычайное, редчайшее, и он бы знал о чем око,
если бы на рассвете его не разбудил странный, словно  громовой,
раскат.  Он  привстал,  прислушался.  Гром  оказался непонятным
кряхтеньем и шорохом за дверью: кто-то тяжело  скребся  в  нее;
ручка,  едва  блестевшая  в  тумане  рассветного воздуха, вдруг
опустилась и вскочила опять, но дверь осталась закрытой, хотя и
не  была  заперта  на  ключ.  Ганин,  двигаясь  беззвучно  и  с
удовольствием  предвкушая  приключенье,  сполз  с постели и, на
всякий случай сжав в кулак левую  руку,  правой  сильно  рванул
дверь.
     К  нему  на плечо, с размаху, как громадная, мягкая кукла,
ничком пал человек. От неожиданности Ганин едва не ударил  его,
но  тотчас  же почувствовал, что человек валится на него только
потому, что не в силах стоять.  Он  отодвинул  его  к  стене