чь,  -  выговорил
он с трудом. - я не понимаю, Магда. Тут  что-то  не  то.  Сейчас  ночь.  Я
нащупал стрелки. Сейчас половина второго". "Глупости. Сейчас шесть часов и
чудное солнце. Будильник твой испорчен. Но позволь, как ты выбрался сюда?"
"Магда, это правда, что утро?  Это  правда?"  Она  вдруг  подошла  к  нему
вплотную и обвила, как встарь, его шею. "Хотя и утро, - сказала она  тихо,
- но, если ты хочешь, Бруно, в виде большого исключения..."
     Это был для нее трудный шаг, но единственный правильный.  Кречмар  не
успел обратить внимания на сырость воздуха, на то, что птицы еще не  поют.
Было только одно - свирепое, восхитительное наслаждение, после которого он
сразу уснул и спал до полудня, до настоящего полудня. Когда он  проснулся,
Магда выругала его за  героический  переход  из  окна  в  окно,  еще  пуще
рассердилась, увидя его грустную улыбку, и ударила его по щеке.
     Днем он сидел в гостиной и вспоминал, какое это было счастье утром, и
гадал, через сколько дней оно повторится. Вдруг он явственно услышал,  как
кто-то коротко откашлялся - это не могла быть Магда, - она  была  в  саду.
"Кто тут?" -  спросил  он.  Никто  не  ответил.  "Опять  галлюцинации",  -
тревожно подумал Кречмар и вдруг  понял,  что  именно  так  его  тревожило
ночью, - да-да, вот эти странные звуки, которые он иногда  слышит,  шорох,
дыхание, легкие шаги.
     "Скажи, Магда, - обратился он к  ней,  когда  она  вернулась,  -  тут
никого не бывает в доме, кроме Эмилии? Ты уверена?"  "Дурак",  -  заметила
она лаконично.
     Но однажды осознанная мысль  уже  больше  не  давала  ему  покоя.  Он
помрачнел, сидел  весь  день  на  одном  месте  прислушиваясь.  Горна  это
забавляло чрезвычайно, и, несмотря на  то,  что  Магда  умоляла  его  быть
осторожным, он настолько мало стеснялся, что раз, например,  сидя  в  двух
саженях от Кречмара, очень искусно стал по-птичьи  посвистывать,  и  Магда
принуждена была Кречмару объяснить, что птичка села на подоконник и  поет.
"Прогони ее", - хмуро сказал Кречмар.  "Кыш,  кыш",  -  произнесла  Магда,
прикладывая ладони к выпученным губам Горна.
     "Знаешь что? - через несколько дней сказал Кречмар, - мне бы хотелось
как-нибудь покалякать с этой Эмилией".
     "Лишнее, - ответила Магда. - Она абсолютная  дура  и  страшно  боится
тебя".
     Минуты две Кречмар о чем-то напряженно думал.
     "Не может быть", - проговорил он тихо и раздельно.
     "Что, Бруно, не может быть?"
     "Ах, пустые мысли, - ответил он угрюмо, - пустые мысли".
     "Вот что, Магда, - проговорил он минуту спустя,  -  я  ужасно  оброс,
вели парикмахеру прийти из деревни".
     "Лишнее, - сказала Магда. - Тебе очень идет борода".
     Кречмару показалось, что кто-то, не Магда,  а  как  бы  около  Магды,
гнусаво усмехнулся.


     XXXVI


     Макс принял его у себя в конторе. "Вряд ли вы помните меня, -  сказал
Зегелькранц. - Я встречал вас лет восемь тому назад у Бруно,  у  Кречмара.
Скажите, ради Бога, он здесь? Вы что-нибудь знаете о нем?"
     "Под Цюрихом, - ответил Макс. - Я случайно знаю, у нас  с  ним  общий
банк. Совершенно ослеп, больше мне ничего не известно".
     "Вот именно! - вскричал Зегелькранц. - Совершенно ослеп. В  некотором
смысле это случилось через меня. Мы в прежние годы были с ним так  близки.
Боже мой, мы сиживали, бывало, часами в кабачках, - как он любил живопись,
как пламенно! А теперь  -  представьте  себе,  столкнулись  мы  с  ним  на
маленькой станции, я думал, что он путешествует  один,  мне  в  голову  не
пришло..."
     "Простите, - сказал Макс. -  Я  не  совсем  понимаю  вас.  Вы  что  -
виделись с ним непосредственно перед катастрофой?"
     "Вот именно, вот именно. Но посудите сами, - как я мог угадать, как я
мог думать, что он свою жену..."
     "Если разрешите,  -  перебил  Макс,  -  мы  это  оставим  в  стороне.
Предпочитаю не говорить о том, как он поступил  с  моей  сестрой.  Судьба,
конечно, достаточно его наказала. Мне жалко, мне очень жалко его. Когда мы
прочли в газетах о том, как он расшибся, - ах, да что говорить. Не могу же
я допустить, чтобы моя сестра теперь ехала к нему, поступала бы к  нему  в
сиделки. Это ведь абсурд! Я не хочу,  чтобы  вы  с  ней  говорили,  -  это
абсурд. Только она успокоилась немного - сразу новый повод  для  волнения.
Так что напрасно он послал вас ко мне - я не желаю  вступать  ни  в  какие
переговоры, все это кончено, кончено".
     "Никто меня не посылал! - крикнул Зегелькранц. - Почему вы такой  тон
со мной берете? Странно, право. Вы ведь не знаете самого главного.  С  ним
путешествовал его приятель, художник, фамилью  в  данную  минуту  забыл  -
Берг, нет не Берг, - Беринг, Геринг..."
     "Не Горн ли?" - мрачно спросил Макс.
     "Да-да, конечно, Горн! Вы его...?"
     "...Знаменитость  -  пустил  моду  на  морских  свинок.  Препротивный
господин. Я его раза два видел. Но при чем это все?"
     "Я же вижу, что вы не в курсе  дела.  Поймите:  выяснилось,  что  эта
женщина и этот художник, за спиною Бруно..."
     "Мерзость. Свинарник", - проговорил Макс.
     "И вот представьте себе: Бруно это узнает. Я не стану  вам  говорить,
как именно узнает, - слишком страшно, художественный донос, но  факт  тот,
что он узнает, и дальше следует неописанное, неописуемое, - он сажает ее в
автомобиль и мчится сломя голову, мчится по зигзагам шоссе,  сто  верст  в
час, над обрывами, и нарочно метит  в  пропасть  -  самоубийство,  двойное
самоубийство... Но не удалось: она цела, он слеп. Вы теперь понимаете?..."
     Пауза.
     "Да, это для меня новость, - сказал наконец  Макс.  -  Это  для  меня
новость. А что сталось с тем прохвостом?"
     "Неизвестно, но есть все основания думать,  что  он,  подобно  акуле,
последовал и дальше за  ними.  И  вот  теперь  вообразите:  человек  слеп,
физически слеп, но этого мало, он знает,  что  кругом  измена,  а  сделать
ничего не может. Ведь это пытка, застенок!  Надо  что-нибудь  предпринять,
нельзя это так оставить".
     "Он проживает  там  огромные  деньги,  -  задумчиво  сказал  Макс.  -
Вероятно, на какое-нибудь особенное лечение. Или же... - да, он совершенно
беспомощен. Навестите его, узнайте, как он живет,  -  мало  ли  что  может
быть".
     "Я бы с удовольствием, - нервно  сказал  Зегелькранц,  -  но  дело  в
том... Мое здоровье расшатано, мне страшно вредны  такие  вещи.  Я  и  так
поступил Бог знает как опрометчиво, покинув теплый юг.  Я  не  представляю
себе встречу с Бруно - пожалуйста,  не  настаивайте,  чтобы  я  ехал.  Мне
просто хотелось уведомить вас. Вы  человек  осмотрительный,  осторожный  -
умоляю, поезжайте вы! Я вам оставлю мой адрес, вы мне напишите  обо  всем.
Скажите, что поедете".
     "Придется, - хмуро ответил Макс. - Я только боюсь, что,  может  быть,
вы - как бы это сказать? - преувеличиваете немного или точнее..."
     "Значит, поедете, - радостно перебил Зегелькранц. - Ах, как  чудесно.
Теперь я спокоен. Мне этот разговор  был  очень  тяжел,  поверьте.  Вы  не
знаете, что я пережил за последнее время..."
     Он ушел, очень довольный. Судьбой Кречмара он распорядился как нельзя
лучше и вообще героической поездкой в Берлин искупил свою невольную  вину.
И  кто  знает,  быть  может,  не  сегодня,  конечно,  и  не   завтра,   но
когда-нибудь, когда-нибудь  (скажем,  через  месяц)  можно  будет  кое-что
извлечь из всей этой истории, изобразить,  скажем,  вдохновенного,  не  от
мира сего, писателя и его друга, тяжелого и простоватого человека,  чтение
на холму, близ журчащего источника, и  так  далее,  и  так  далее.  Чистые
мысли, прекрасные мысли...
     Макс же, вернувшись домой, с напускной веселостью предложил  Аннелизе
пройтись, был  теплый  солнечный  вечер,  на  балконах  сидели  мужчины  в
жилетах, в небе порой  раздавалось  жужжание  аэроплана.  "Мне,  вероятно,
придется на днях уехать,  -  сказал  Макс.  -  По  делу".  Она  посмотрела
точь-в-точь тем же взглядом, как некогда, когда он  с  Ирмой  вернулся  из
Спорт-Паласа, и, вспомнив это, Макс отвел глаза. Они молча пошли до  конца
улицы. "Да, это нужно", - вдруг произнесла Аннелиза. Макс откашлялся.  Они
молча вернулись по той же стороне улицы. На следующий  день  он  выехал  в
Цюрих. Там он сел в автомобиль и через час с небольшим оказался в деревне,
невдалеке от которой жил Кречмар. Он остановился у почтамта, и служащая  -
очень словоохотливая девица - объяснила, как доехать до шале, и  добавила,
что Кречмар живет  с  племянницей  и  доктором.  Макс  немедленно  покатил
дальше. Он понимал, что это за  племянница,  но  присутствие  доктора  его
удивило, это доказывало, что Кречмар  окружен  некоторой  заботой.  "Может
быть, я зря еду, - подумал Макс, - может быть, он вполне доволен. Нет, раз
уж я тут... Поеду, поговорю  с  этим  доктором...  Несчастный,  безвольный
человек, погибшая жизнь, кто мог предвидеть..."
     Магда в то утро вместе с Эмилией  была  в  деревне  по  хозяйственным
делам (надо было, например, хорошенько выругать прачку за розовые  подтеки
на белом джемпере). Автомобиль Макса она,  однако,  проглядела,  но  зато,
зайдя на почтамт за газетами,  узнала,  что  только  что  полный  господин
справлялся о Кречмаре и поехал к нему.
     В это время в маленькой гостиной, освещенной солнцем через стеклянную
дверь на веранду, сидели друг против друга Кречмар и  Горн.  Горн  нарочно
оставался теперь дома, так как желал сполна насладиться  последними  днями
этого чрезвычайно забавного житья.  Было  решено  через  неделю  уехать  в
Берлин, и уже там нельзя было рассчитывать на такое увеселение  -  слишком
рискованно.  Горн  сидел  на  складном  стульчике,  совершенно  голый.  От
ежедневных солнечных ванн  в  саду  или  на  крыше  (где  он,  нежно  воя,
изображал эолову арфу), его худощавое, но сильное тело, с черной шерстью в
форме распростертого орла на груди, было кофейно-желтого цвета.  Ногти  на
ногах были грязны и зазубрены. Недавно  он  облил  голову  под  краном  на
кухне, так что темные его волосы лежали  плоско  и  лоснились.  В  красных
выпученных губах он держал длинный стебелек  травы  и,  скрестив  мохнатые
ноги и подперев подбородок рукой, на кисти которой горел  Магдин  браслет,
он не спускал глаз с лица Кречмара,  который  тоже,  казалось,  пристально
смотрит на него. На Кречмаре был широкий мышиного цвета  халат,  бородатое
лицо выражало мучительное напряжение. Он прислушивался -  последнее  время
он только и делал, что  прислушивался,  и  Горн  это  знал  и  внимательно
наблюдал отражение каких-то ужасных мыслей, пробегавших по лицу слепого, и
при этом испытывал восторг, ибо все  это  было  изумительной  карикатурой,
высшим  достижением  карикатурного  искусства.  Затем  Горн,   желая   еще
обострить забаву, легонько шлепнул себя по колену, и Кречмар, который  как
раз поднимал руку к нахмуренному своему челу, замер с  приподнятой  рукой.
Тогда, медленно подавшись вперед, Горн тронул  это  чело  пушистым  концом
длинной былинки, которую только что сосал. Кречмар,  странно  и  отрывисто
вздохнув,  отогнал  невидимую  муху.  Горн  пощекотал  ему  губы  -  снова
отгоняющий жест. Это было весьма  смешно.  Вдруг  слепой  резко  двинулся,
насторожившись. Горн повернул  голову  и  увидел  через  стеклянную  дверь
краснолицего толстяка. как будто знакомого, с  автомобильными  очками  над
бровями, остолбеневшего от изумления на каменной площадке веранды.
     Горн, глядя на него, приложил палец к губам и хотел еще показать, что
сейчас выйдет к нему, но тот рванул дверь и вступил в гостиную.
     "Конечно, я вас знаю. Ваша фамилья Горн," - сказал Макс, тяжело  дыша
и смотря в  упор  на  этого  голого  человека,  который  ухмылялся  и  все
прикладывал палец к  губам,  нисколько  не  стыдясь  своей  отвратительной
наготы. Кречмар меж тем встал, розовая краска шрама  словно  разлилась  по
всему его лбу, он стал вдруг кричать, кричать совершенно  бессмысленно,  и
только постепенно из этой мешанины  грудных  звуков  стали  образовываться
слова. "Макс, я тут один, - кричал он. - Макс, скажи, что я один.  Горн  в
Америке, Горна здесь нет, я умоляю. Я ведь совершенно  слеп".  "Дурак",  -
сказал Горн, махнув рукой, и побежал к двери, ведущей  на  лестницу.  Макс
схватил трость, лежавшую  на  полу  около  кресла,  догнал  Горна  -  Горн
обернулся, выставив ладони, - и Макс,  добрейший  Макс,  который  в  жизни
своей не ударил живого существа, со всей  силы  треснул  Горна  палкой  по
голове около уха. Тот отскочил, продолжая усмехаться, - и вдруг  произошла
замечательная вещь: словно Адам после грехопадения, Горн, стоя у  стены  и
осклабясь, пятерней прикрыл свою наготу. Макс кинулся на  него  снова,  но
голый увильнул и взбежал по лестнице. В это  мгновение  что-то  навалилось
сзади на Макса. Это был Кречмар - он кричал, он держал  в  руке  мраморное
пресс-папье. "Макс, - захлебывался он, - Макс!  Я  все  понимаю,  дай  мне
пальто, дай скорее пальто, оно тут в шкапу!"  "Желтое?"  -  спросил  Макс,
борясь с одышкой. Кречмар сразу нащупал в кармане то, что ему было  нужно,
и перестал кричать.
     "Я немедленно везу тебя прочь отсюда, - сказал Макс. - Снимай халат и
надевай  пальто.  Оставь  это  пресс-папье.  Дай,  я  тебе  помогу...  Это
чудовищно, что они тут делали с тобой. Вот... Бери мою  шляпу,  -  ничего,
что ты в  ночных  туфлях.  Пойдем,  пойдем,  Бруно,  у  меня  там,  внизу,
автомобиль - главное, скорее убраться из этого застенка!"
     "Нет, - сказал Кречмар. - Нет. Я сперва должен с ней поговорить - она
должна подойти ко мне вплотную, вплотную. Сейчас вернется, подождем ее.  Я
хочу, Макс. Это продлится одну минуту".
     Но Макс вытолкнул его на веранду, затем в  сад  и,  увидя  оттуда  на
дороге свой автомобиль, заорал и замахал, призывая шофера.  "Только  чтобы
она подошла ко мне, - повторял Кречмар, - совсем близко.  Ради  Бога,  она
уже здесь? Может быть, она уже вернулась? Может быть, она идет рядом?"
     "Нет, Бруно, успокойся. Идем, пожалуйста.  Никого  нет,  только  этот
голый смотрит из окна. Пойдем, милый, пойдем".
     "Я пойду, - сказал Кречмар.  -  Но  только  ты  скажи  мне,  если  ее
увидишь, мы ее можем встретить. Тогда не  мешай  ей,  пускай  она  ко  мне
приблизи, прибли, бли, приблитиблися..."
     Они стали спускаться по тропинке, но через  несколько  шагов  Кречмар
вдруг повалился в глубоком  обмороке.  Макс  едва  успел  его  поддержать.
Подоспел запыхавшийся шофер. Он и Макс понесли Кречмара  в  автомобиль.  В
это время подъехала таратайка, из  нее  выскочила  Магда.  Она  подбежала,
крикнула что-то, но автомобиль попятился,  чуть  ее  не  задавил  и  сразу
ринулся вперед и скрылся за поворотом.


     XXXVII


     Аннелиза получила телеграмму из Цюриха во вторник, а в  среду,  около
восьми часов вечера, услышала в прихожей  голос  Макса,  стук  чемодана  о
косяк, шаги, движение. Дверь открылась, Макс ввел Кречмара. Он  был  чисто
выбрит,  в  темно-синих  очках,  на  бледном  лбу  был  шрам,   незнакомый
чисто-лиловый костюм казался  слишком  просторным.  "Привез",  -  спокойно
сказал Макс,  и  Аннелиза  заплакала,  прижимая  платок  ко  рту.  Кречмар
безмолвно поклонился  по  направлению  невнятного  плача.  "Пойдем  помыть
руки", - сказал Макс, медленно ведя его через комнату.
     Потом сидели  втроем  в  столовой,  ужинали.  Анелиза  все  не  могла
привыкнуть смотреть на мужа. Ей казалось, что  он  все-таки  чувствует  ее
взгляд. Печальная торжественность его движений,  манера  ощупывать  воздух
доводили ее до  какого-то  тихого  исступления  жалости.  Макс  говорил  с
Кречмаром как с ребенком и деловито резал ему ветчину.
     Его поместили в бывшую комнату Ирмы - Аннелиза  сама  удивилась,  как
легко ей было, ради этого нечаянного жильца, нарушить сон комнатки, все  в
ней изменить, переставить, приноровить ее к удобствам слепца.
     Кречмар молчал. Правда, сначала, то есть еще  в  Цюрихе,  проездом  в
Берлин, он не переставая, с  тяжелой,  бредовой  настойчивостью  упрашивал
Макса вызвать Магду на минутное свидание - он клялся,  что  эта  последняя
встреча продлится не более минуты; действительно, долго ли нужно, чтобы  в
привычной темноте нащупать и, крепко схватив  одной  рукой,  сразу  ткнуть
стволом браунинга в грудь или в бок и выстрелить - раз, еще раз,  до  семи
раз. Макс упорно отказывался его просьбу уважить - и тогда-то он замолчал,
молча ехали до Берлина, молча прибыл и затем промолчал три дня... Аннелиза
так и не услышала его голоса - словно бы он не только ослеп, но и онемел.
     Черная увесистая вещь, сокровищница смерти, лежала в глубоком кармане
пальто, завернутая в шелковистое кашне. Запершись  в  уборной  вагона,  он
переместил браунинг в задний карман штанов, а затем, когда  приехал,  -  в
свой чемодан и ключ от чемодана ночью держал в кулаке, но к утру, во время
какой-то сложной и смутной погони, потерял его и, проснувшись,  долго  его
искал, шарил в беспросветной тьме постели, и,  найдя  его  наконец,  отпер
чемодан и  снова  переложил  браунинг  в  карман  штанов,  так,  чтобы  он
оставался всегда, всегда при нем.
     И он продолжал молчать. Присутствие Аннелизы  в  доме,  ее  шаги,  ее
шепот (она почему-то говорила с прислугой и с Максом шепотом) были в конце
концов столь же условны и призрачны,  как  его  воспоминания  о  ней.  Да,
шелестящее,  слабо  пахнущее  одеколоном  воспоминание,   больше   ничего.
Подлинная жизнь, та хитрая,  увертливая,  мускулистая,  как  змея,  жизнь,
жизнь, которую следовало  пресечь  немедля,  находилась  где-то  в  другом
месте, где? Неизвестно. С необычайной ясностью он  представлял  себе,  как
после его отъезда она  и  Горн  -  оба  гибкие,  проворные,  со  страшными
лучистыми глазами навыкате  -  собирают  вещи,  как  Магда  целует  Горна,
трепеща жалом, извиваясь среди открытых сундуков, как наконец они  уезжают
- но куда, куда? Миллион городов и сплошной мрак.
     Прошло три немых дня. На четвертый, рано утром, так случилось, что он
остался без надзора: Макс только что уехал на службу, Аннелиза, не спавшая
всю ночь, еще не выходила из своей спальни. Кречмар  в  мучительной  жажде
немедленного действия пошел ходить по квартире, ощупывая мебель и  косяки.
Уже некоторое время звонил в кабинете телефон, и это напоминало о том, что
в Берлине есть издательства, к  которым  тот,  невидимый,  был  причастен,
общие знакомые,  возможность  что-нибудь  узнать,  -  но  Кречмар  не  мог
припомнить ни одного телефонного номера, все было где-то записано,  ничего
не хранилось в голове. Звон напряженно раздувался и спадал опять.  Кречмар
снял незримую трубку и приложил ее к уху. Смутно  знакомый  мужской  голос
спрашивал господина Гогенварта, то  есть  Макса.  "Нет  дома",  -  ответил
Кречмар. "Ах, вот как", - замялся голос и вдруг  бодро  сказал:  "Это  вы,
господин Кречмар?" - "Да, да, а вы кто?" "Шиффермюллер. Я  вот  по  какому
поводу. Я только что звонил в контору к господину Гогенварту, но  его  еще
не было. Я думал, что успею застать его дома.  Как  удачно,  что  вы  тут,
господин Кречмар. Вероятно, все в порядке, но  как-никак,  я  почел  своим
долгом... Дело в том, что сейчас заехала сюда фрейлейн  Петерс  за  своими
вещами. Я ее  пустил  в  вашу  квартиру,  но  я  не  знаю...  может  быть,
какие-нибудь распоряжения..." "Все в порядке", - сказал Кречмар, с  трудом
двигая одеревеневшими, как от кокаина, губами. "Что вы говорите?"  "Все  в
порядке", - повторил Кречмар. "Я не слышу, простите?" "Все в  порядке",  -
повторил Кречмар чуть яснее и дрожа повесил трубку.
     Каким-то чудом ничего не задев, он пробрался в переднюю,  хотел  было
отыскать трость и шляпу, но это выходило слишком  долго,  слишком  сложно.
Поспешно поглаживая края ступеней подошвами и скользя ладонью по  перилам,
неловко подгибая колени на площадках и повторяя "в порядке, в порядке",  -
Кречмар спустился и вот оказался на улице. Мелкое, мокрое  сразу  закололо
его  в