ть лет она немного угомонилась, и любимым
ее занятием сделалось стоять у  двери,  шептаться  с  дочкой  угольщика  о
женщинах, шлявшихся  к  одному  из  жильцов,  или  смотреть  на  прохожих,
отмечать платья и шляпы. Как-то она нашла на лестнице потрепанную сумочку,
а  в  сумочке  мыльце  с  приставшим  волоском  и  полдюжины  непристойных
открыток. Как-то ее поцеловал в открытую  шею  один  из  гимназистов,  еще
недавно старавшихся сбить ее с ног во время игры. Как-то,  среди  ночи,  с
ней случилась истерика, и ее облили водой, а потом драли.
     Через год она  уже  была  чрезвычайно  мила  собой,  носила  короткое
ярко-красное  платьице  и  была  без  ума  от  кинематографа.  Появился  в
супротивном доме молодой человек, кудрявый, в пестрой фуфайке, который  по
вечерам облокачивался в окне на подушку и улыбался ей издали, -  но  скоро
он сьехал.
     Впоследствии она вспоминала то время жизни с томительным  и  странным
чувством - эти светлые, теплые, мирные вечера, треск  запираемых  лавочек,
отец сидет верхом на стуле  и  курит  трубку,  поминутно  дергая  головой,
словно энергично  отрицая  что-то,  мать  судачит  о  причудах  жильцов  с
соседней швейцарихой ("я ему тогда сказала... он  мне  тогда  сказал..."),
госпожа Брок возвращается домой  с  покупками  в  сетке,  погодя  проходит
горничная Лизбет с левреткой и двумя жесткошерстыми фоксами,  похожими  на
игрушки... Вечереет. Вот брат  с  двумя-тремя  товарищами,  они  мимоходом
обступают ее, немного теснят, хватают за  голые  руки,  у  одного  из  них
глаза, как у Файта. Улица, еще освещенная низким солнцем, затихает совсем.
Только напротив двое лысых играют на балконе в карты  -  и  слышен  каждый
звук.
     Ей было едва четырнадцать лет, когда, подружившись с  приказчицей  из
писчебумажной лавки на углу, Магда узнала,  что  у  этой  приказчицы  есть
сестра  натурщица  -   совсем   молоденькая   девочка,   а   уже   недурно
зарабатывающая. У Магды появились прекрасные мечты. Каким-то образом  путь
от  натурщицы  до  фильмовой  дивы  показался  очень  коротким.  В  то  же
приблизительно время она научилась танцевать и несколько  раз  посещала  с
подругой заведение "Парадиз", бальный зал, где, под цимбалы  и  улюлюкание
джаза, пожилые мужчины делали ей весьма откровенные предложения.
     Однажды она стояла на углу своей улицы; к панели,  резко  затормозив,
пристал несколько раз уже виденный молодой мотоциклист с зачесанными назад
бледными волосами, одетый в необыкновенную кожаную куртку, и предложил  ее
покатать.  Магда  улыбнулась,  села  сзади  верхом,  поправила  юбку  и  в
следующее мгновение едва не задохнулась от быстроты. Он повез ее за  город
и там остановился. Был солнечный  вечер,  толклась  мошкара.  Кругом  были
вереск да сосны. Мотоциклист слез и сел рядом с ней  на  краю  дороги.  Он
рассказал ей, что ездил недавно, вот так как есть, в  Испанию,  рассказал,
что прыгал несколько раз с парашютом. Затем он ее обнял,  стал  тискать  и
очень мучительно целовать, и у нее было чувство, что  все  внутри  тает  и
как-то  разливается.  Ей  вдруг  сделалось  нехорошо,  она  побледнела   и
заплакала. "Можно целовать, - сказала она, - но нельзя  так  тормошить,  у
меня голова сегодня болит, я нездорова".  Мотоциклист  рассердился,  молча
пустил машину, довез Магду до какой-то улицы  и  там  оставил.  Домой  она
вернулась пешком. Брат, видевший, как она уезжала, треснул ее  кулаком  по
шее да еще пнул сапогом так, что она упала и больно стукнулась  о  швейную
машину.
     Зимой она наконец познакомилась с натурщицей, сестрой приказчицы, и с
какой-то пожилой, важной на вид дамой, у которой  было  малиновое  родимое
пятно во всю щеку. Ее звали Левандовская.  У  этой  Левандовской  Магда  и
поселилась,  в  комнатке  для  прислуги.  Родители,  давно   корившие   ее
дармоедством,  были  теперь  довольны,  что  от  нее  освободились.   Мать
находила, что  всякий  труд,  приносящий  доход,  честен.  Брат,  который,
бывало, поговаривал  не  без  угроз  о  капиталистах,  покупающих  дочерей
бедняков, временно работал в Бреславле и к  Левандовской  нагрянул  только
гораздо позже, гораздо позже...
     Она позировала сперва в большой  классной  комнате  какой-то  женской
школы, а потом в настоящем ателье, где рисовали ее не только женщины, но и
мужчины,  некоторые  совсем  молодые.  Все  было,  впрочем,  очень  чинно.
Темноголовая, стриженая, совершенно голая, она боком  сидела  на  коврике,
опираясь на выпрямленную  руку  -  так  что  на  месте  локтя  был  нежный
морщинистый  глазок,  -  сидела,  чуть  склонив  худенький  стан,  в  позе
задумчивого изнеможения, и смотрела исподлобья, как рисовальщики поднимают
и опускают  глаза,  и  слушала  легкий  шорох  карандашной  штриховки  или
попискивание угля, - и скоро ей становилось скучно разбирать,  кто  сейчас
воспроизводит ляжку, а кто голову, и было одно только желание:  переменить
положение  тела.  От  скуки  она  выискивала  самого  привлекательного  из
художников, едва заметно щурилась всякий раз, когда он, с полуоткрытым  от
прилежания ртом, поднимал лицо.  Ей  никогда  не  удавалось  смутить  его,
переключить его ум на другие, менее  строгие  мысли,  и  это  ее  немножко
сердило. Когда она прежде думала о том, как вот будет  сидеть  одинокая  и
голая под  сходящимися  взорами  многих  глаз,  ей  сдавалось,  что  будет
стыдновато, но  вместе  с  тем  довольно  приятно,  как  в  теплой  ванне.
Оказывалось, что это вовсе не стыдно, а только утомительно и  однообразно.
Тогда она начала придумывать всякие  штучки  для  своего  развлечения,  не
снимала ожерелья с шеи, мазала губы,  подводила  свои  и  так  подведенные
тенью, и так очаровательные глаза, и раз даже чуть-чуть  оживила  кармином
бледные кончики грудей. Ей за это сильно влетело от Левандовской,  которой
кто-то насплетничал.
     Магда,  впрочем,  лишь  смутно  понимала,  чего  именно   добивается.
Далеко-далеко маячил образ фильмовой дивы. Господин в  нарядном  пальто  с
котиковым  воротником  шалью  подсаживал  ее  в  лаковый  автомобиль.  Она
покупала переливчатое, прямо-таки журчащее платье, которое сияло и  лилось
в витрине баснословного магазина. Сидеть часами нагишом и даже не получать
в свою собственность портреты, которые с нее пишут, было довольно  пресным
уделом. Она не замечала, что в каком-то смысле гений  ее  судьбы  -  гений
кинематографический. Присутствия и мановения его она не  заметила  даже  в
тот весенний вечер, когда Левандовская  впервые  упомянула  о  "влюбленном
провинциале".
     "Нельзя тебе жить без друга, - спокойно сказала Левандовская, попивая
кофе. - Ты - бойкое дитя, ты - попрыгунья,  ты  без  друга  пропадешь.  Он
скромный человек, провинциальный житель, и ему нужна тоже скромная подруга
в этом городе соблазнов и скверны".
     Магда держала на коленях собаку Левандовской - толстую желтую таксу с
сединой на морде и с  длинной  бородавкой  на  щеке.  Она  взяла  в  кулак
шелковое ухо собаки и, не поднимая глаз, ответила:
     "Ах, это успеется. Мне только пятнадцать. И зачем? Все это будет  так
- зря, я знаю этих господ".
     "Ты дура, - сказала Левандовская с раздражением, - я тебе рассказываю
не о шалопае, а о добром, щедром человеке, который видел тебя на улице и с
тех пор только тобой и бредит".
     "Какой-нибудь старичок", - заметила Магда и поцеловала собаку в лоб.
     "Дура, - повторила Левандовская.  -  Ему  тридцать  лет,  он  бритый,
шикарный  -  шелковый  галстук,  золотой  мундштук.  У  него  только  душа
скромная".
     "Гулять, гулять", - сказала Магда собаке,  -  та  сползла  на  пол  и
потом, в коридоре, затрусила, держа тело бочком, как это делают все старые
таксы.
     Господин, о котором шла речь, не был  ни  провинциалом,  ни  скромным
человеком, ни даже Мюллером (фамилия,  под  которой  он  представился).  С
Левандовской он познакомился через двух  темпераментных  коммивояжеров,  с
которыми играл в покер по дороге из Гамбурга в Берлин. О цене  сначала  не
упоминалось: сегодня показала фотографию  улыбающейся  девочки,  и  Мюллер
потребовал смотрин. В назначенный  день  Левандовская  накупила  пирожных,
наварила много кофе, посоветовала надеть  как  раз  то  красное  платьице,
которое Магде теперь казалось таким потрепанным, таким  детским,  и  около
шести раздался жданный звонок. "Чем я рискую, - в последний  раз  подумала
Магда. - Если он собой дурен, то я ей так и скажу, а если нет,  то  я  еще
успею решить".
     К сожалению, нельзя было так просто установить, дурен  ли  или  хорош
Мюллер. Странное, своеобразное лицо. Матово-черные  волосы  были  небрежно
причесаны на пробор сухой щеткой, на слегка  впалые  щеки  как  будто  лег
тонкий слой рисовой пудры. Блестящие рысьи глаза и треугольные  ноздри  ни
минуты не оставались спокойными, между тем как нижняя часть лица  с  двумя
мягкими складками по  бокам  рта  была,  напротив,  весьма  неподвижна,  -
изредка  только  он  облизывал  глянцевитые  толстые  губы.  На  нем  были
замечательная голубая рубашка, яркий,  как  тропическое  небо,  галстук  и
сине-вороной костюм с широченными панталонами.  Он  великолепно  двигался,
поводя крепкими квадратными плечами, - это был высокий и стройный мужчина.
Магда ждала совсем не  такого  и  несколько  потерялась,  когда,  сидя  со
скрещенными  руками  на  твердом  стуле  и  сквозь  зубы  разговаривая   с
Левандовской о достопримечательностях Берлина, Мюллер принялся ее,  Магду,
потрошить взглядом; вдруг, перебив самого себя на полслове, он спросил  ее
резким, звенящим голосом, как ее зовут. Она сказала. "Ага,  Магдалина",  -
произнес он с коротким смешком и, так же внезапно освободив ее  от  напора
своего взгляда, продолжал свой глухой разговор с Левандовской.
     Погодя он замолк,  закурил  и,  отдирая  прилипший  к  яркой,  словно
воспаленной  губе  кусочек  папиросной  бумаги,  сказал:  "Идея,   госпожа
Левандовская. Возьмите на мой счет автомобиль и поезжайте в оперу - у меня
вот оказался свободный билет, вы как раз успеете".
     Левандовская поблагодарила, степенно возразив, что сегодня  устала  и
остается дома. "Можно вам сказать  два  слова?"  -  недовольно  проговорил
Мюллер и встал со  стула.  "Выпейте  еще  чашку",  -  спокойно  предложила
Левандовская. Он пожал плечами, окинул Магду каким-то  хлещущим  взглядом,
но вдруг просиял добродушной улыбкой, сел на диван рядом с ней и  принялся
рассказывать серию анекдотов о каком-то своем приятеле  певце,  который  в
"Лоэнгрине" не успел сесть на  лебедя  и  решил  ждать  следующего.  Магда
кусала губы и вдруг наклоняла голову, помирая  со  смеху.  У  Левандовской
уютно трясся бюст.
     Он позволил себе роскошь медленного подступа, осторожных  и  ласковых
взглядов, даже вздохов. Левандовская, получившая только небольшой задаток,
а заломившая неслыханную цену, не отходила ни на шаг. С ее согласия  Магда
перестала позировать и проводила целые дни за вышивкой. Иногда, когда  она
вечером выводила собаку, Мюллер вырастал из сумерек и шел рядом с  нею,  и
ее это так волновало, что она  невольно  ускоряла  шаг,  и  забытая  такса
отставала, упорно и грустно ковыляя бочком,  бочком.  Левандовская  вскоре
почуяла эти встречи и стала выводить собаку сама.
     Так прошло больше недели со  дня  знакомства.  Однажды  Мюллер  решил
принять чрезвычайные меры. Платить огромную сумму, которую просила сводня,
было нелепо, раз  дело  выходило  само  собою.  Придя  вечером,  он  много
наговорил смешного, выпил три чашки кофе, затем, улучив мгновение, подошел
к Левандовской, поднял ее, быстрой, мелкой рысцой понес в ванную и,  ловко
переставив ключ, запер дверь. Левандовская была так поражена,  что  первые
полминуты молчала, - потом, впрочем, принялась  вопить,  стучать  и  ухать
всем телом в дверь. "Забирай свои вещи и айда", - обратился  он  к  Магде,
которая стояла среди гостиной, держась за голову.
     Они поселились  в  хорошей  комнате,  снятой  им  накануне,  и,  едва
переступив порог, Магда  с  охотой,  с  жаром,  даже  с  какой-то  злостью
предалась судьбе, осаждавшей ее так давно, так  упорно.  Мюллер,  впрочем,
нравился ей совсем по-особенному, - было что-то неотразимое в его  глазах,
в голосе, в ухватках, в его манере толстыми жаркими губами ездить вверх  и
вниз по спине, между лопатками. Он мало с ней разговаривал, часами  сидел,
держа ее у себя на коленях, посмеиваясь и о чем-то думая.  Она  не  знала,
какие у него дела в Берлине, кто он, - и  каждый  раз,  когда  он  уходил,
боялась, что он не  вернется.  Если  не  считать  этой  боязни,  она  была
счастлива, до глупости счастлива, она мечтала, что сожительство  их  будет
длиться всегда. Кое-что он  ей  подарил,  -  парижскую  шляпу,  часики,  -
впрочем, не был чрезвычайно щедр на  подарки,  зато  водил  ее  в  хорошие
рестораны и  в  большие  кинематографы,  где  она  до  слез  хохотала  над
похождениями Чипи. Он так пристрастился к Магде, что часто, уже  собираясь
уходить, вдруг бросал шляпу в угол  (эта  привычка  обращаться  с  дорогой
шляпой ее немножко удивляла)  и  оставался.  Все  это  продолжалось  ровно
месяц. Как-то утром он встал раньше обыкновенного  и  сказал,  что  должен
уехать. Она спросила, надолго ли. Он уставился на нее,  потом  заходил  по
комнате в своей  ослепительной  малиново-лазурной  пижаме,  потирая  руки,
словно намыливал их. "Навсегда, навсегда", - сказал он вдруг и,  не  глядя
на нее, стал одеваться. Она подумала, что он, может быть, шутит, и  решила
выждать -  откинула  одеяло,  так  как  было  очень  душно  в  комнате  и,
вытянувшись, повернулась к  стенке.  "У  меня  нет  твоей  фотографии",  -
проговорил он, со стуком  надевая  башмаки.  Потом  она  слышала,  как  он
возится с чемоданом, защелкивает  его.  Еще  через  несколько  минут:  "Не
двигайся и не смотри, что я делаю". "Застрелит", - почему-то подумала она,
но не шелохнулась. Что он делал? Тишина. Она чуть  двинула  голым  плечом.
"Не двигайся", - повторил он. "Целится",  -  подумала  Магда  без  всякого
страха. Тишина продолжалась минут пять. В этой тишине бродил,  спотыкаясь,
какой-то маленький шуршащий звук, который казался ей знакомым,  но  почему
знакомым? "Можешь повернуться", - проговорил он с грустью, но Магда лежала
неподвижно. Он подошел, поцеловал ее в щеку и быстро вышел. Она  пролежала
в постели весь день. Он не вернулся.
     На другое утро она получила телеграмму из Гамбурга: "Комната оплачена
до июля прощай доннерветтер прощай". "Господи, как я буду жить без  него?"
- проговорила Магда вслух. Она мигом распахнула окно, решив одним  прыжком
с  собой  покончить.  К  дому  напротив,  звеня,  подъехал  красно-золотой
пожарный автомобиль, собиралась толпа, из верхних окон  валил  бурый  дым,
летели какие-то черные бумажки.  Она  так  заинтересовалась  пожаром,  что
отложила свое намерение.
     У нее оставалось очень мало денег; с горя, как в хороших фильмах, она
пошла шляться по танцевальным  кафе.  Вскоре  она  познакомилась  с  двумя
японцами и, будучи слегка навеселе, согласилась у них переночевать;  утром
она попросила двести марок, они ей дали три с полтиной и вытолкали вон,  -
после чего она решила быть осмотрительнее.
     Однажды к ней подсел толстый старый  человек,  с  носом,  как  гнилая
груша, и с коричневыми точками сплошь по всей лысине, и  сказал:  "Приятно
опять  встретиться,  помните,  барышня,  как  мы  резвились  на  пляже   в
Герингсдорфе?" Она, смеясь, ответила, что он  ошибается.  Старик  спросил,
что она желает пить. Потом он поехал провожать ее и в темноте  таксомотора
сделался очень косноязычен и гадок. Она выскочила. Старик вышел тоже и, не
смущаясь присутствием шофера, умолял о свидании. Она дала ему номер своего
телефона. Когда он ей оплатил комнату  до  ноября  да  еще  дал  денег  на
котиковое пальто, она  позволила  ему  остаться  у  нее  на  ночь.  С  ним
оказалось сначала очень легко, он сразу засыпал, после краткого и  слабого
объятия, и спал непробудно до рассвета. Потом он  начал  требовать  всяких
странных  новшеств.  Гардероб  ее  пополнился   двумя   новыми   платьями.
Неожиданно он пропустил назначенное свидание,  через  несколько  дней  она
позвонила к нему в контору и узнала,  что  он  скончался.  Воспоминание  о
старике было омерзительно. Такого опыта она решила  не  повторять.  Продав
шубу,  она  дотянула  до  февраля.  Накануне  этой  продажи  ей   страстно
захотелось показаться родителям. Она подъехала к дому в таксомоторе.  День
был субботний, мать полировала ручку входной двери. Увидев дочь, она так и
замерла. "Боже мой!" - воскликнула она с чувством. Магда молча улыбнулась;
села снова в таксомотор и уже в окно увидела  брата,  который  выбежал  на
панель, кричал ей что-то вслед - вероятно, угрозы.
     Она переехала в комнату подешевле, вечерами неподвижно сидела на краю
кушетки в нарастающей темноте, подпирая виски ладонями и пыхтя  папиросой.
Хозяйка, пожилая, неопределенных занятий, заглядывала к  ней,  сердобольно
ее  расспрашивала,  рассказывала,  что   у   ее   родственника   маленький
кинематограф, приносящий неплохой доход. Зима была холодная, деньги шли на
убыль. "Что же будет дальше?" - думала Магда. Как-то в  бодрый  и  дерзкий
день  она  ярко  накрасилась  и,  выбрав   самую   звучную   по   названию
кинематографическую контору на Фридрихштрассе, добилась того, что директор
ее принял. Он оказался пожилым господином  с  черной  повязкой  на  правом
глазу и с пронзительным  блеском  в  левом.  Магда  начала  с  того,  что,
дескать, уже много играла в провинции, получала хорошие роли... "В  кино?"
- спросил тот, ласково глядя на ее возбужденное лицо. Она назвала какую-то
фирму, какую-то картину - очень убедительно и даже надменно -  оттого  что
все повторяла про себя:  "Как  он  смеет  не  знать  меня,  как  он  смеет
сомневаться..."  Последовало  молчание.  Директор  прищурил   единственный
видимый глаз и сказал: "А знаете, ведь вам повезло, что вы  попали  именно
ко мне. Любой мой коллега соблазнился бы вашей молодостью, наобещал бы вам
горы добра и потребовал бы от вас очень  определенного,  очень  банального
задатка. Затем он бы вас бросил. Я человек немолодой,  много  видевший,  у
меня дочка, вероятно, старше вас, - и вот позвольте мне  вам  сказать:  вы
никогда актрисой не были и, вероятно, не будете. Пойдите домой,  подумайте
хорошенько, посоветуйтесь с вашими родителями..."
     Магда хлестнула перчаткой по краю стола, встала и с искаженным  лицом
вышла вон. В том же доме была еще одна фирма. Там ее просто не приняли.  В
третьем месте ей сказали, чтобы как-нибудь отделаться  от  нее:  "Оставьте
ваш телефон". Она вернулась домой в  бешенстве.  Хозяйка  сварила  ей  два
яйца, гладила ее по плечу, пока Магда жадно и сердито ела, потом  принесла
бутылку коньяку, две рюмки и, налив их до  краев,  унесла  бутылку.  "Ваше
здоровье, - сказала она, опять садясь за стол. - Все будет благополучно. Я
как раз завтра увижу моего деверя, я с ним поговорю..."
     Первое время Магду забавляла новая должность. Было,  правда,  немного
обидно  начинать  кинематографическую  карьеру  не   актрисой,   даже   не
статисткой... К концу первой же недели ей уже казалось, что она всю  жизнь
только и делала, что указывала  людям  места.  В  пятницу,  впрочем,  была
перемена программы, это ее оживило. Стоя в темноте, прислонясь  к  стенке,
она  смотрела  на  Грету  Гарбо.  Через  два-три  сеанса  ей  стало  опять
нестерпимо скучно. Прошла еще  неделя.  Какой-то  посетитель,  замешкав  в
дверях, странно посмотрел на нее - застенчивым и жалобным взглядом.  Через
два-три вечера он появился опять. Выглядел он довольно молодо, был отлично
одет, косил на нее жадным голубым глазом... "Человек очень  приличный,  но
размазня", - подумала Магда. Когда, появившись в четвертый или пятый  раз,
он пришел невпопад, то есть  на  фильму,  которую  уже  раз  видел,  Магда
почувствовала  некоторое  возбуждение.  Вм