ческую слабость: он
сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах
после утомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему
более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его
улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность;
белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его
бледный, благородный лоб, на котором, только по долгом наблюдении, можно
было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно,
обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного
беспокойства. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были
черные - признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у
белой лошади. Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него был немного
вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен
сказать еще несколько слов.

Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! - Вам не случалось замечать
такой странности у некоторых людей?.. Это признак - или злого нрава, или
глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то
фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара
душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой
стали, ослепительный, но холодный; взгляд его - непродолжительный, но
проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление
нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь
равнодушно спокоен. Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только
потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, на
другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы
о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны
довольствоваться этим изображением. Скажу в заключение, что он был вообще
очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особенно
нравятся женщинам светским.

Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою, и лакей
уже два раза подходил к Печорину с докладом, что все готово, а Максим
Максимыч еще не являлся. К счастию, Печорин был погружен в задумчивость,
глядя на синие зубцы Кавказа, и кажется, вовсе не торопился в дорогу. Я
подошел к нему.

- Если вы захотите еще немного подождать, - сказал я, - то будете иметь
удовольствие увидаться с старым приятелем...

- Ах, точно! - быстро отвечал он, - мне вчера говорили: но где же он? - Я
обернулся к площади и увидел Максима Максимыча, бегущего что было мочи...
Через несколько минут он был уже возле нас; он едва мог дышать; пот градом
катился с лица его; мокрые клочки седых волос, вырвавшись из-под шапки,
приклеились ко лбу его; колени его дрожали... он хотел кинуться на шею
Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему
руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку
обеими руками: он еще не мог говорить.

- Как я рад, дорогой Максим Максимыч. Ну, как вы поживаете? - сказал
Печорин.

- А... ты?.. а вы? - пробормотал со слезами на глазах старик... - сколько
лет... сколько дней... да куда это?..

- Еду в Персию - и дальше...

- Неужто сейчас?.. Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас расстанемся?..
Столько времени не видались...

- Мне пора, Максим Максимыч, - был ответ.

- Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось
вам сказать... столько расспросить... Ну что? в отставке?.. как?.. что
поделывали?..

- Скучал! - отвечал Печорин, улыбаясь.

- А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!.. Ведь
вы были страстный охотник стрелять... А Бэла?..

Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся...

- Да, помню! - сказал он, почти тотчас принужденно зевнув...

Максим Максимыч стал его упрашивать остаться с ним еще часа два.

- Мы славно пообедаем, - говорил он, - у меня есть два фазана; а
кахетинское здесь прекрасное... разумеется, не то, что в Грузии, однако
лучшего сорта... Мы поговорим... вы мне расскажете про свое житье в
Петербурге... А?

- Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч... Однако
прощайте, мне пора... я спешу... Благодарю, что не забыли... - прибавил он,
взяв его за руку.

Старик нахмурил брови... он был печален и сердит, хотя старался скрыть это.

- Забыть! - проворчал он, - я-то не забыл ничего... Ну, да бог с вами!.. Не
так я думал с вами встретиться...

- Ну полно, полно! - сказал Печорин. обняв его дружески, - неужели я не тот
же?.. Что делать?.. всякому своя дорога... Удастся ли еще встретиться, -
бог знает!.. - Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал
подбирать вожжи.

- Постой, постой! - закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы
коляски, - совсем было/парт забыл... У меня остались ваши бумаги, Григорий
Александрович... я их таскаю с собой... думал найти вас в Грузии, а вот где
бог дал свидеться... Что мне с ними делать?..

- Что хотите! - отвечал Печорин. - Прощайте...

- Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?.. - кричал вслед Максим Максимыч...

Коляска была уж далеко; но Печорин сделал знак рукой, который можно было
перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?..

Давно уж не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес по кремнистой
дороге, - а бедный старик еще стоял на том же месте в глубокой
задумчивости.

- Да, - сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза
досады по временам сверкала на его ресницах, - конечно, мы были приятели, -
ну, да что приятели в нынешнем веке!.. Что ему во мне? Я не богат, не
чиновен, да и по летам совсем ему не пара... Вишь, каким он франтом
сделался, как побывал опять в Петербурге... Что за коляска!.. сколько
поклажи!.. и лакей такой гордый!.. - Эти слова были произнесены с
иронической улыбкой. - Скажите, - продолжал он, обратясь ко мне, - ну что
вы об этом думаете?.. ну, какой бес несет его теперь в Персию?.. Смешно,
ей-богу, смешно!.. Да я всегда знал, что он ветреный человек, на которого
нельзя надеяться... А, право, жаль, что он дурно кончит... да и нельзя
иначе!.. Уж я всегда говорил, что нет проку в том, кто старых друзей
забывает!.. - Тут он отвернулся, чтоб скрыть свое волнение, пошел ходить по
двору около своей повозки, показывая, будто осматривает колеса, тогда как
глаза его поминутно наполнялись слезами.

- Максим Максимыч, - сказал я, подошедши к нему, - а что это за бумаги вам
оставил Печорин?

- А бог его знает! какие-то записки...

- Что вы из них сделаете?

- Что? а велю наделать патронов.

- Отдайте их лучше мне.

Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и начал
рыться в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с презрением на
землю; потом другая, третья и десятая имели ту же участь: в его досаде было
что-то детское; мне стало смешно и жалко...

- Вот они все, - сказал он, - поздравляю вас с находкою...

- И я могу делать с ними все, что хочу?

- Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?.. Что, я разве друг его
какой?.. или родственник? Правда, мы жили долго под одной кровлей... А мало
ли с кем я не жил?..

Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан не
раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я
велел закладывать. Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда я уже
надевал шапку; он, казалось, не готовился к отъезду; у него был какой-то
принужденный, холодный вид.

- А вы, Максим Максимыч, разве не едете?

- Нет-с.

- А что так?

- Да я еще коменданта не видал, а мне надо сдать ему кой-какие казенные
вещи...

- Да ведь вы же были у него?

- Был, конечно, - сказал он, заминаясь - да его дома не было... а я не
дождался.

Я понял его: бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросил дела
службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, - и как же он
был награжден!

- Очень жаль, - сказал я ему, - очень жаль, Максим Максимыч, что нам до
срока надо расстаться.

- Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежь
светская, гордая: еще пока здесь, под черкесскими пулями, так вы
туда-сюда... а после встретишься, так стыдитесь и руку протянуть нашему
брату.

- Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч.

- Да я, знаете, так, к слову говорю: а впрочем, желаю вам всякого счастия и
веселой дороги.

Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым,
сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин в рассеянности или
от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею!
Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред
ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства
человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми,
не менее проходящими, но зато не менее сладкими... Но чем их заменить в
лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется...

Я уехал один.


                              ЖУРНАЛ ПЕЧОРИНА

                                Предисловие

Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие
меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки, и я
воспользовался случаем поставить имя над чужим произведением. Дай Бог, чтоб
читатели меня не наказали за такой невинный подлог!

Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать
публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я
был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому;
но я видел его только раз в моей жизни на большой дороге, следовательно, не
могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною
дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб
разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.

Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно
выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой,
хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории
целого народа, особенно когда она - следствие наблюдений ума зрелого над
самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие
или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим
друзьям.

Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала,
доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, о
которых в нем говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдут
оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не
имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то,
что понимаем.

Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребывания Печорина на
Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю
жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею
взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.

Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере
Печорина? - Мой ответ - заглавие этой книги. "Да это злая ирония!" - скажут
они. - Не знаю.


                                     I
                                   ТАМАНЬ

Тамань - самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там
чуть-чуть не умер с голода, да еще в добавок меня хотели утопить. Я приехал
на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую тройку у ворот
единственного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморский казак,
услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голосом: "Кто идет?"
Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я офицер, еду в действующий
отряд по казенной надобности, и стал требовать казенную квартиру. Десятник
нас повел по городу. К которой избе ни подъедем - занята. Было холодно, я
три ночи не спал, измучился и начинал сердиться. "Веди меня куда-нибудь,
разбойник! хоть к черту, только к месту!" - закричал я. "Есть еще одна
фатера, - отвечал десятник, почесывая затылок, - только вашему благородию
не понравится; там нечисто!" Не поняв точного значения последнего слова, я
велел ему идти вперед и после долгого странствования по грязным переулкам,
где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой
хате на самом берегу моря.

Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища;
на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка,
менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен
ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны. Луна тихо
смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете
ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобно паутине,
неподвижно рисовались на бледной черте небосклона. "Суда в пристани есть, -
подумал я, - завтра отправлюсь в Геленджик".

При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложить
чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина - молчат; стучу -
молчат... что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.

"Где хозяин?" - "Нема". - "Как? совсем нету?" - "Совсим". - "А хозяйка?" -
"Побигла в слободку". - "Кто же мне отопрет дверь?" - сказал я, ударив в
нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил
серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он
был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мною неподвижно,
и я начал рассматривать черты его лица.

Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих,
немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть
какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как
будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.

Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на
лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с небольшим сожалением,
как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю
отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей
родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно
я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой
целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям...

"Ты хозяйский сын?" - спросил я его наконец. - "Ни". - "Кто же ты?" -
"Сирота, убогой". - "А у хозяйки есть дети?" - "Ни; была дочь, да утикла за
море с татарином". - "С каким татарином?" - "А бис его знает! крымский
татарин, лодочник из Керчи".

Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли
всю его мебель. На стене ни одного образа - дурной знак! В разбитое стекло
врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив
его, стал раскладывать вещи, поставил в угол шашку и ружье, пистолеты
положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой; через
десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все
вертелся мальчик с белыми глазами.

Так прошло около часа. Месяц светил в окно, и луч его играл по земляному
полу хаты. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула тень. Я
привстал и взглянул в окно: кто-то вторично пробежал мимо его и скрылся Бог
знает куда. Я не мог полагать, чтоб это существо сбежало по отвесу берега;
однако иначе ему некуда было деваться. Я встал, накинул бешмет, опоясал
кинжал и тихо-тихо вышел из хаты; навстречу мне слепой мальчик. Я притаился
у забора, и он верной, но осторожной поступью прошел мимо меня. Под мышкой
он нес какой-то узел, и повернув к пристани, стал спускаться по узкой и
крутой тропинке. "В тот день немые возопиют и слепые прозрят", - подумал я,
следуя за ним в таком расстоянии, чтоб не терять его из вида.

Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся туман; едва
сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега сверкала
пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить. Я, с трудом спускаясь,
пробирался по крутизне, и вот вижу: слепой приостановился, потом повернул
низом направо; он шел так близко от воды, что казалось, сейчас волна его
схватит и унесет, но видно, это была не первая его прогулка, судя по
уверенности, с которой он ступал с камня на камень и избегал рытвин.
Наконец он остановился, будто прислушиваясь к чему-то, присел на землю и
положил возле себя узел. Я наблюдал за его движениями, спрятавшись за
выдавшеюся скалою берега. Спустя несколько минут с противоположной стороны
показалась белая фигура; она подошла к слепому и села возле него. Ветер по
временам приносил мне их разговор.

- Что, слепой? - сказал женский голос, - буря сильна. Янко не будет.

- Янко не боится бури, отвечал тот.

- Туман густеет, - возразил опять женский голос с выражением печали.

- В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов, - был ответ.

- А если он утонет?

- Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты.

Последовало молчание; меня, однако поразило одно: слепой говорил со мною
малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски.

- Видишь, я прав, - сказал опять слепой, ударив в ладоши, - Янко не боится
ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; это не вода плещет,
меня не обманешь, - это его длинные весла.

Женщина вскочила и стала всматриваться в даль с видом беспокойства.

- Ты бредишь, слепой, - сказала она, - я ничего не вижу.

Признаюсь, сколько я ни старался различить вдалеке что-нибудь наподобие
лодки, но безуспешно. Так прошло минут десять; и вот показалась между
горами волн черная точка; она то увеличивалась, то уменьшалась. Медленно
поднимаясь на хребты волн, быстро спускаясь с них, приближалась к берегу
лодка. Отважен был пловец, решившийся в такую ночь пуститься через пролив
на расстояние двадцати верст, и важная должна быть причина, его к тому
побудившая! Думая так, я с невольном биением сердца глядел на бедную лодку;
но она, как утка, ныряла и потом, быстро взмахнув веслами, будто крыльями,
выскакивала из пропасти среди брызгов пены; и вот, я думал, она ударится с
размаха об берег и разлетится вдребезги; но она ловко повернулась боком и
вскочила в маленькую бухту невредима. Из нее вышел человек среднего роста,
в татарской бараньей шапке; он махнул рукою, и все трое принялись
вытаскивать что-то из лодки; груз был так велик, что я до сих пор не
понимаю, как она не потонула. Взяв на плечи каждый по узлу, они пустились
вдоль по берегу, и скоро я потерял их из вида. Надо было вернуться домой;
но, признаюсь, все эти странности меня тревожили, и я насилу дождался утра.

Казак мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем
одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько
времени из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на
дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на
вершине коего белеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию,
чтоб узнать от коменданта о часе моего отъезда в Геленджик.

Но, увы; комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда, стоящие в
пристани, были все - или сторожевые, или купеческие, которые еще даже не
начинали нагружаться. "Может быть, дня через три, четыре придет почтовое
судно, сказал комендант, - и тогда - мы увидим". Я вернулся домой угрюм и
сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.

- Плохо, ваше благородие! - сказал он мне.

- Да, брат, Бог знает когда мы отсюда уедем! - Тут он еще больше
встревожился и, наклонясь ко мне, сказал шепотом:

- Здесь нечисто! Я встретил сегодня черноморского урядника, он мне знаком -
был прошлого года в отряде, как я ему сказал, где мы остановились, а он
мне: "Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!.." Да и в самом деле, что это за
слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом, и за водой... уж видно,
здесь к этому привыкли.

- Да что ж? по крайней мере показалась ли хозяйка?