а. За мной
неслись четыре казака; уж я слышал за собою крики гяуров, и передо мною был
густой лес. Прилег я на седло, поручил себе аллаху и в первый раз в жизни
оскорбил коня ударом плети. Как птица нырнул он между ветвями; острые
колючки рвали мою одежду, сухие сучья карагача били меня по лицу. Конь мой
прыгал через пни, разрывал кусты грудью. Лучше было бы мне его бросить у
опушки и скрыться в лесу пешком, да жаль было с ним расстаться, - и пророк
вознаградил меня. Несколько пуль провизжало над моей головою; я уж слышал,
как спешившиеся казаки бежали по следам... Вдруг передо мною рытвина
глубокая; скакун мой призадумался - и прыгнул. Задние его копыта оборвались
с противного берега, и он повис на передних ногах; я бросил поводья и
полетел в овраг; это спасло моего коня: он выскочил. Казаки все это видели,
только ни один не спустился меня искать: они, верно, думали, что я убился
до смерти, и я слышал, как они бросились ловить моего коня. Сердце мое
облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, - смотрю: лес
кончился, несколько казаков выезжают из него на поляну, и вот выскакивает
прямо к ним мой Карагез; все кинулись за ним с криком; долго, долго они за
ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею
аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться. Через несколько
мгновений поднимаю их - и вижу: мой Карагез летит, развевая хвост, вольный
как ветер, а гяуры далеко один за другим тянутся по степи на измученных
конях. Валлах! это правда, истинная правда! До поздней ночи я сидел в своем
овраге. Вдруг, что ж ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу
оврага конь, фыркает, ржет и бьет копытами о землю; я узнал голос моего
Карагеза; это был он, мой товарищ!.. С тех пор мы не разлучались.

И слышно было, как он трепал рукою по гладкой шее своего скакуна, давая ему
разные нежные названия.

- Если б у меня был табун в тысячу кобыл, - сказал Азамат, - то отдал бы
тебе весь за твоего Карагеза.

- Йок4, не хочу, - отвечал равнодушно Казбич.

- Послушай, Казбич, - говорил, ласкаясь к нему, Азамат, - ты добрый
человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает меня в
горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя
у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, - а шашка его
настоящая гурда: приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга -
такая, как твоя, нипочем.

Казбич молчал.

- В первый раз, как я увидел твоего коня, - продолжал Азамат, когда он под
тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под
копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все мне
опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно
было мне на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я
на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с
своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он
смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово
вымолвить. Я умру, Казбич, если ты мне не продашь его! - сказал Азамат
дрожащим голосом.

Мне послышалось, что он заплакал: а надо вам сказать, что Азамат был
преупрямый мальчишка, и ничем, бывало, у него слез не выбьешь, даже когда
он был помоложе.

В ответ на его слезы послышалось что-то вроде смеха.

- Послушай! - сказал твердым голосом Азамат, - видишь, я на все решаюсь.
Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает
золотом - чудо! Не бывало такой жены и у турецкого падишаха ... Хочешь,
дождись меня завтра ночью там в ущелье, где бежит поток: я пойду с нею мимо
в соседний аул, - и она твоя. Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?

Долго, долго молчал Казбич; наконец вместо ответа он затянул старинную
песню вполголоса:5

                     Много красавиц в аулах у нас,
                     Звезды сияют во мраке их глаз.
                     Сладко любить их, завидная доля;
                     Но веселей молодецкая воля.
                     Золото купит четыре жены,
                     Конь же лихой не имеет цены:
                     Он и от вихря в степи не отстанет,
                     Он не изменит, он не обманет.

Напрасно упрашивал его Азамат согласиться, и плакал, и льстил ему, и
клялся; наконец Казбич нетерпеливо прервал его:

- Поди прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моем коне? На первых
трех шагах он тебя сбросит, и ты разобьешь себе затылок об камни.

- Меня? - крикнул Азамат в бешенстве, и железо детского кинжала зазвенело
об кольчугу. Сильная рука оттолкнула его прочь, и он ударился об плетень
так, что плетень зашатался. "Будет потеха!" - подумал я, кинулся в конюшню,
взнуздал лошадей наших и вывел их на задний двор. Через две минуты уж в
сакле был ужасный гвалт. Вот что случилось: Азамат вбежал туда в
разорванном бешмете, говоря, что Казбич хотел его зарезать. Все выскочили,
схватились за ружья - и пошла потеха! Крик, шум, выстрелы; только Казбич уж
был верхом и вертелся среди толпы по улице, как бес, отмахиваясь шашкой.

- Плохое дело в чужом пиру похмелье, - сказал я Григорью Александровичу,
поймав его за руку, - не лучше ли нам поскорей убраться?

- Да погодите, чем кончится.

- Да уж, верно, кончится худо; у этих азиатов все так: натянулись бузы, и
пошла резня! - Мы сели верхом и ускакали домой.

- А что Казбич? - спросил я нетерпеливо у штабс-капитана.

- Да что этому народу делается! - отвечал он, допивая стакан чая, - ведь
ускользнул!

- И не ранен? - спросил я.

- А бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например:
ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой. -
Штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю:

- Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость,
пересказать Григорью Александровичу все, что я слышал, сидя за забором; он
посмеялся, - такой хитрый! - а сам задумал кое-что.

- А что такое? Расскажите, пожалуйста.

- Ну уж нечего делать! начал рассказывать, так надо продолжать.

Дня через четыре приезжает Азамат в крепость. По обыкновению, он зашел к
Григорью Александровичу, который его всегда кормил лакомствами. Я был тут.
Зашел разговор о лошадях, и Печорин начал расхваливать лошадь Казбича: уж
такая-то она резвая, красивая, словно серна, - ну, просто, по его словам,
этакой и в целом мире нет.

Засверкали глазенки у татарчонка, а Печорин будто не замечает; я заговорю о
другом, а он, смотришь, тотчас собьет разговор на лошадь Казбича Эта
история продолжалась всякий раз, как приезжал Азамат. Недели три спустя
стал я замечать, что Азамат бледнеет и сохнет, как бывает от любви в
романах-с. Что за диво?..

Вот видите, я уж после узнал всю эту штуку: Григорий Александрович до того
его задразнил, что хоть в воду. Раз он ему и скажи:

- Вижу, Азамат, что тебе больно понравилась эта лошадь; а не видать тебе ее
как своего затылка! Ну, скажи, что бы ты дал тому, кто тебе ее подарил
бы?..

- Все, что он захочет, - отвечал Азамат.

- В таком случае я тебе ее достану, только с условием... Поклянись, что ты
его исполнишь...

- Клянусь... Клянись и ты!

- Хорошо! Клянусь, ты будешь владеть конем; только за него ты должен отдать
мне сестру Бэлу: Карагез будет тебе калымом. Надеюсь, что торг для тебя
выгоден.

Азамат молчал.

- Не хочешь? Ну, как хочешь! Я думал, что ты мужчина, а ты еще ребенок:
рано тебе ездить верхом...

Азамат вспыхнул.

- А мой отец? - сказал он.

- Разве он никогда не уезжает?

- Правда...

- Согласен?..

- Согласен, - прошептал Азамат, бледный как смерть. - Когда же?

- В первый раз, как Казбич приедет сюда; он обещался пригнать десяток
баранов: остальное - мое дело. Смотри же, Азамат!

Вот они и сладили это дело... по правде сказать, нехорошее дело! Я после и
говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна
быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он
все-таки ее муж, а что - Казбич разбойник, которого надо было наказать.
Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего
не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли
баранов и меда; я велел ему привести на другой день.

- Азамат! - сказал Григорий Александрович, - завтра Карагез в моих руках;
если нынче ночью Бэла не будет здесь, то не видать тебе коня...

- Хорошо! - сказал Азамат и поскакал в аул. Вечером Григорий Александрович
вооружился и выехал из крепости: как они сладили это дело, не знаю, -
только ночью они оба возвратились, и часовой видел, что поперек седла
Азамата лежала женщина, у которой руки и ноги были связаны, а голова
окутана чадрой.

- А лошадь? - спросил я у штабс-капитана.

- Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич и пригнал
десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел ко мне; я
попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки был моим
кунаком.6

Стали мы болтать о том, о сем: вдруг, смотрю, Казбич вздрогнул, переменился
в лице - и к окну; но окно, к несчастию, выходило на задворье.

- Что с тобой? - спросил я.

- Моя лошадь!.. лошадь!.. - сказал он, весь дрожа.

Точно, я услышал топот копыт: "Это, верно, какой-нибудь казак приехал..."

- Нет! Урус яман, яман! - заревел он и опрометью бросился вон, как дикий
барс. В два прыжка он был уж на дворе; у ворот крепости часовой загородил
ему путь ружьем; он перескочил через ружье и кинулся бежать по дороге...
Вдали вилась пыль - Азамат скакал на лихом Карагезе; на бегу Казбич
выхватил из чехла ружье и выстрелил, с минуту он остался неподвижен, пока
не убедился, что дал промах; потом завизжал, ударил ружье о камень, разбил
его вдребезги, повалился на землю и зарыдал, как ребенок... Вот кругом него
собрался народ из крепости - он никого не замечал; постояли, потолковали и
пошли назад; я велел возле его положить деньги за баранов - он их не
тронул, лежал себе ничком, как мертвый. Поверите ли, он так пролежал до
поздней ночи и целую ночь?.. Только на другое утро пришел в крепость и стал
просить, чтоб ему назвали похитителя. Часовой, который видел, как Азамат
отвязал коня и ускакал на нем, не почел за нужное скрывать. При этом имени
глаза Казбича засверкали, и он отправился в аул, где жил отец Азамата.

- Что ж отец?

- Да в том-то и штука, что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал дней на
шесть, а то удалось ли бы Азамату увезти сестру?

А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было. Такой хитрец: ведь
смекнул, что не сносить ему головы, если б он попался. Так с тех пор и
пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную
голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!..

Признаюсь, и на мою долю порядочно досталось. Как я только проведал, что
черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к
нему.

Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а
другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на
замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил... Я начал кашлять
и постукивать каблуками о порог, - только он притворялся, будто не слышит.

- Господин прапорщик! - сказал я как можно строже. - Разве вы не видите,
что я к вам пришел?

- Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? - отвечал он, не
приподнимаясь.

- Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан.

- Все равно. Не хотите ли чаю? Если б вы знали, какая мучит меня забота!

- Я все знаю, - отвечал я, подошед к кровати.

- Тем лучше: я не в духе рассказывать.

- Господин прапорщик, вы сделали проступок, за который я могу отвечать...

- И полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно все пополам.

- Что за шутки? Пожалуйте вашу шпагу!

- Митька, шпагу!..

Митька принес шпагу. Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:

- Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо.

- Что нехорошо?

- Да то, что ты увез Бэлу... Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, признайся, -
сказал я ему.

- Да когда она мне нравится?..

Ну, что прикажете отвечать на это?.. Я стал в тупик. Однако ж после
некоторого молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то
надо будет отдать.

- Вовсе не надо!

- Да он узнает, что она здесь?

- А как он узнает?

Я опять стал в тупик.

- Послушайте, Максим Максимыч! - сказал Печорин, приподнявшись, - ведь вы
добрый человек, - а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или
продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а
у себя мою шпагу...

- Да покажите мне ее, - сказал я.

- Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть; сидит в
углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая
серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и
приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет
принадлежать, кроме меня, - прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в
этом согласился... Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно
должно согласиться.

- А что? - спросил я у Максима Максимыча, - в самом ли деле он приучил ее к
себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?

- Помилуйте, отчего же с тоски по родине. Из крепости видны были те же
горы, что из аула, - а этим дикарям больше ничего не надобно. Да притом
Григорий Александрович каждый день дарил ей что-нибудь: первые дни она
молча гордо отталкивала подарки, которые тогда доставались духанщице и
возбуждали ее красноречие. Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную
тряпичку!.. Ну, да это в сторону... Долго бился с нею Григорий
Александрович; между тем учился по-татарски, и она начинала понимать
по-нашему. Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья,
искоса, и все грустила, напевала свои песни вполголоса, так что, бывало, и
мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты. Никогда не
забуду одной сцены, шел я мимо и заглянул в окно; Бэла сидела на лежанке,
повесив голову на грудь, а Григорий Александрович стоял перед нею.

- Послушай, моя пери, - говорил он, - ведь ты знаешь, что рано или поздно
ты должна быть моею, - отчего же только мучишь меня? Разве ты любишь
какого-нибудь чеченца? Если так, то я тебя сейчас отпущу домой. - Она
вздрогнула едва приметно и покачала головой. - Или, - продолжал он, - я
тебе совершенно ненавистен? - Она вздохнула. - Или твоя вера запрещает
полюбить меня? - Она побледнела и молчала. - Поверь мне. аллах для всех
племен один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же
запретит тебе платить мне взаимностью? - Она посмотрела ему пристально в
лицо, как будто пораженная этой новой мыслию; в глазах ее выразились
недоверчивость и желание убедиться. Что за глаза! они так и сверкали, будто
два угля. - Послушай, милая, добрая Бэла! - продолжал Печорин, - ты видишь,
как я тебя люблю; я все готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтоб
ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты
будешь веселей?

Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась
ласково и кивнула головой в знак согласия. Он взял ее руку и стал ее
уговаривать, чтоб она его целовала; она слабо защищалась и только
повторяла: "Поджалуста, поджалуйста, не нада, не нада". Он стал настаивать;
она задрожала, заплакала.

- Я твоя пленница, - говорила она, - твоя раба; конечно ты можешь меня
принудить, - и опять слезы.

Григорий Александрович ударил себя в лоб кулаком и выскочил в другую
комнату. Я зашел к нему; он сложа руки прохаживался угрюмый взад и вперед.

- Что, батюшка? - сказал я ему.

- Дьявол, а не женщина! - отвечал он, - только я вам даю мое честное слово,
что она будет моя...

Я покачал головою.

- Хотите пари? - сказал он, - через неделю!

- Извольте!

Мы ударили по рукам и разошлись.

На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными
покупками; привезено было множество разных персидских материй, всех не
перечесть.

- Как вы думаете, Максим Максимыч! - сказал он мне, показывая подарки, -
устоит ли азиатская красавица против такой батареи?

- Вы черкешенок не знаете, - отвечал я, - это совсем не то, что грузинки
или закавказские татарки, совсем не то. У них свои правила: они иначе
воспитаны. - Григорий Александрович улыбнулся и стал насвистывать марш.

А ведь вышло, что я был прав: подарки подействовали только вполовину; она
стала ласковее, доверчивее - да и только; так что он решился на последнее
средство. Раз утром он велел оседлать лошадь, оделся по-черкесски,
вооружился и вошел к ней. "Бэла! - сказал он, - ты знаешь, как я тебя
люблю. Я решился тебя увезти, думая, что ты, когда узнаешь меня, полюбишь;
я ошибся: прощай! оставайся полной хозяйкой всего, что я имею; если хочешь,
вернись к отцу, - ты свободна. Я виноват перед тобой и должен наказать
себя; прощай, я еду - куда? почему я знаю? Авось недолго буду гоняться за
пулей или ударом шашки; тогда вспомни обо мне и прости меня". - Он
отвернулся и протянул ей руку на прощание. Она не взяла руки, молчала.
Только стоя за дверью, я мог в щель рассмотреть ее лицо: и мне стало жаль -
такая смертельная бледность покрыла это милое личико! Не слыша ответа,
Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал - и сказать ли вам? я
думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя.
Таков уж был человек, бог его знает! Только едва он коснулся двери, как она
вскочила, зарыдала и бросилась ему на шею. Поверите ли? я, стоя за дверью,
также заплакал, то есть, знаете, не то чтобы заплакал, а так - глупость!..

Штабс-капитан замолчал.

- Да, признаюсь, - сказал он потом, теребя усы, - мне стало досадно, что
никогда ни одна женщина меня так не любила.

- И продолжительно было их счастье? - спросил я.

- Да, она нам призналась, что с того дня, как увидела Печорина, он часто ей
грезился во сне и что ни один мужчина никогда не производил на нее такого
впечатления. Да, они были счастливы!

- Как это скучно! - воскликнул я невольно. В самом деле, я ожидал
трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои надежды!.. - Да
неужели, - продолжал я, - отец не догадался, что она у вас в крепости?

- То есть, кажется, он подозревал. Спустя несколько дней узнали мы, что
старик убит. Вот как это случилось...

Внимание мое пробудилось снова.

- Надо вам сказать, что Казбич вообразил, будто Азамат с согласия отца
украл у него лошадь, по крайней мере, я так полагаю. Вот он раз и дождался
у дороги версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за
дочерью; уздени его отстали, - это было в сумерки, - он ехал задумчиво
шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на
лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья - и был таков;
некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились догонять, только
не догнали.

- Он вознаградил себя за потерю коня и отомстил, - сказал я, чтоб вызвать
мнение моего собеседника.

- Конечно, по-ихнему, - сказал штабс-капитан, - он был совершенно прав.

Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям
тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания
или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его
гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло
везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.

Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу; месяц
бледнел на западе и готов уж был погрузиться в черные свои тучи, висящие на
дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли.
Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое
утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и
одна за другою гасли по мере того, как бледноватый отблес