на глазах. - Я все
слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в
порядочный дом! Слава богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для
которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до
времени, - продолжал он. - Я сам был молод и служил в военной службе: знаю,
что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.

Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей...

Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все - отношения
мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я узнал
намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми
зарядами. Но теперь дело выходило их границ шутки: они, вероятно, не
ожидали такой развязки. Доктор согласился быть моим секундантом; я дал ему
несколько наставлений насчет условий поединка; он должен был настоять на
том, чтобы дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда
угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить
навсегда свою будущность в здешнем мире.

После этого я пошел домой. Через час доктор вернулся из своей экспедиции.

- Против вас точно есть заговор, - сказал он. - Я нашел у Грушницкого
драгунского капитана и еще одного господина, которого фамилии не помню. Я
на минуту остановился в передней, чтоб снять галоши. У них был ужасный шум
и спор... "Ни за что не соглашусь! - говорил Грушницкий, - он меня оскорбил
публично; тогда было совсем другое..." - "Какое тебе дело? - отвечал
капитан, - я все беру на себя. Я был секундантом на пяти дуэлях и уж знаю,
как это устроить. Я все придумал. Пожалуйста, только мне не мешай.
Постращать не худо. А зачем подвергать себя опасности, если можно
избавиться?.." В эту минуту я взошел. Они замолчали. Переговоры наши
продолжались довольно долго; наконец мы решили дело вот как: верстах в пяти
отсюда есть глухое ущелье; они туда поедут завтра в четыре часа утра, а мы
выедем полчаса после них; стреляться будете на шести шагах - этого требовал
Грушницкий. Убитого - на счет черкесов. Теперь вот какие у меня подозрения:
они, то есть секунданты, должно быть, несколько переменили свой прежний
план и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко похоже
на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости
позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей. Как
вы думаете? Должны ли мы показать им, что догадались?

- Ни за что на свете, доктор! будьте спокойны, я им не поддамся.

- Что же вы хотите делать?

- Это моя тайна.

- Смотрите не попадитесь... ведь на шести шагах!

- Доктор, я вас жду завтра в четыре часа; лошади будут готовы... Прощайте.

Я до вечера просидел дома, запершись в своей комнате. Приходил лакей звать
меня к княгине, - я велел сказать, что болен.

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Два часа ночи... не спится... А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не
дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно. А! господин
Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся... мы поменяемся ролями:
теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного
страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я
вам без спора подставлю свой лоб... но мы бросим жребий!.. и тогда...
тогда... что, если его счастье перетянет? если моя звезда наконец мне
изменит?.. И не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на
небесах не более постоянства, чем на земле.

Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому
порядочно уж скучно. Я - как человек, зевающий на бале, который не едет
спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова...
прощайте!..

Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил?
для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне
назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные... Но
я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и
неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но
утратил навеки пыл благородных стремлений - лучший свет жизни. И с той поры
сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я
упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления...
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для
тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только
удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства,
их радости и страданья - и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом
в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие
вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется
легче; но только проснулся - мечта исчезает... остается удвоенный голод и
отчаяние!

И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа,
которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше,
чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие - мерзавец.
И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь -
из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно!


Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на
охоту... я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце
сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет
ставни... Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими
странными событиями.

Перечитываю последнюю страницу: смешно! Я думал умереть; это было
невозможно: я еще не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что мне еще
долго жить.

Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти! Ни одной черты, ни
одного оттенка не стерло время!

Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни
минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я
ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня
на столе: то были "Шотландские пуритане"; я читал сначала с усилием, потом
забылся, увлеченный волшебным вымыслом... Неужели шотландскому барду на том
свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..

Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало; тусклая
бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но
глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я
остался доволен собою.

Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный
кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои
возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал.
После этого говорите, что душа не зависит от тела!..

Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и
черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной
косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а в этот раз оно было
еще длиннее обыкновенного.

- Отчего вы так печальны, доктор? - сказал я ему. - Разве вы сто раз не
провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у
меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое в
порядке вещей; старайтесь смотреть на меня, как на пациента, одержимого
болезнью, вам еще неизвестной, - и тогда ваше любопытство возбудится до
высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных
физиологических наблюдений... Ожидание насильственной смерти не есть ли уже
настоящая болезнь?

Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.

Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, -
мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по
которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно
пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд,
к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде
останавливалась.

Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за
зеленых вершин, и слияние теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи
наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще
радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих
сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах,
при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню - в этот
раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно
всматриваться каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и
отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть
в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и,
наконец, они, казалось, сходились непроницаемою стеной. Мы ехали молча.

- Написали ли вы свое завещание? - вдруг спросил Вернер.

- Нет.

- А если будете убиты?..

- Наследники отыщутся сами.

- Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее
прости?..

Я покачал головой.

- Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на
память?..

- Хотите ли, доктор, - отвечал я ему, - чтоб я раскрыл вам мою душу?..
Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной
и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о
близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого.
Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет бог
знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться
надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, - бог с ними! Из
жизненной бури я вынес только несколько идей - и ни одного чувства. Я давно
уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные
страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два
человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит
его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а
второй... второй? Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале направо
чернеются три фигуры? Это, кажется, наши противники?..

Мы пустились рысью.

У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут
же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас
Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого
звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.

- Мы давно уж вас ожидаем, - сказал драгунский капитан с иронической
улыбкой.

Я вынул часы и показал ему.

Он извинился, говоря, что его часы уходят.

Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор
прервал его, обратясь к Грушницкому.

- Мне кажется, - сказал он, - что, показав оба готовность драться и
заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и
кончить это дело полюбовно.

- Я готов, - сказал я.

Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид,
хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы
приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было
какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.

- Объясните ваши условия, - сказал он, - и все, что я могу для вас сделать,
то будьте уверены...

- Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и
будете просить у меня извинения...

- Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие
вещи?..

- Что ж я вам мог предложить, кроме этого?..

- Мы будем стреляться...

Я пожал плечами.

- Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.

- Я желаю, чтобы это были вы...

- А я так уверен в противном...

Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.

Капитан взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались. Я приехал
в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить.

Ко мне подошел доктор.

- Послушайте, - сказал он с явным беспокойством, - вы, верно, забыли про их
заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае... Вы странный
человек! Скажите им, что вы знаете их намерение, и они не посмеют... Что за
охота! подстрелят вас как птицу...

- Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор, и погодите... Я все так устрою, что
на их стороне не будет никакой выгоды. Дайте им пошептаться. . .

- Господа, это становится скучно! - сказал я им громко, - драться так
драться; вы имели время вчера наговориться...

- Мы готовы, - отвечал капитан. - Становитесь, господа!.. Доктор, извольте
отмерить шесть шагов...

- Становитесь! - повторил Иван Игнатьич пискливым голосом.

- Позвольте! - сказал я, - еще одно условие; так как мы будем драться
насмерть, то мы обязаны сделать все возможное, чтоб это осталось тайною и
чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..

- Совершенно согласны.

- Итак, вот что я придумал. Видите ли на вершине этой отвесной скалы,
направо, узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, если не
больше; внизу острые камни. Каждый из нас станет на самом краю площадки;
таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно
с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов. Тот, кто будет
ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет. И
тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным
прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объявляю вам в
заключение, что иначе я не буду драться.

- Пожалуй! - сказал драгунский капитан, посмотрев выразительно на
Грушницкого, который кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно
менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при
обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и
удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести;
но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или,
наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною
опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана
в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как
посиневшие губы его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной
улыбкой. "Ты дурак! - сказал он Грушницкому довольно громко, - ничего не
понимаешь! Отправимтесь же, господа!"

Узкая тропинка вела между кустами на крутизну; обломки скал составляли
шаткие ступени этой природной лестницы; цепляясь за кусты, мы стали
карабкаться. Грушницкий шел впереди, за ним его секунданты, а потом мы с
доктором.

- Я вам удивляюсь, - сказал доктор, пожав мне крепко руку. - Дайте пощупать
пульс!.. О-го! лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно... только глаза
у вас блестят ярче обыкновенного.

Вдруг мелкие камни с шумом покатились нам под ноги. Что это? Грушницкий
споткнулся, ветка, за которую он уцепился, изломилась, и он скатился бы
вниз на спине, если б его секунданты не поддержали.

- Берегитесь! - закричал я ему, - не падайте заранее; это дурная примета.
Вспомните Юлия Цезаря!

Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы: площадка была покрыта мелким
песком, будто нарочно для поединка. Кругом, теряясь в золотом тумане утра,
теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге вставал
белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили
волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки и
посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась, там внизу казалось
темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и
временем, ожидали своей добычи.

Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный
треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот,
кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу,
спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.

Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе
его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к
лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать... Я
хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала.
Кто не заключал таких условий с своею совестью?

- Бросьте жребий, доктор! - сказал капитан.

Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.

- Решетка! - закричал Грушницкий поспешно, как человек, которого вдруг
разбудил дружеский толчок.

- Орел! - сказал я.

Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.

- Вы счастливы, - сказал я Грушницкому, - вам стрелять первому! Но помните,
что если вы меня не убьете, то я не промахнусь - даю вам честное слово.

Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него
пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о
прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно
средство - выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух!
Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.

- Пора! - шепнул мне доктор, дергая за рукав, - если вы теперь не скажете,
что мы знаем их намерения, то все пропало. Посмотрите, он уж заряжает...
если вы ничего не скажете, то я сам...

- Ни за что на свете, доктор! - отвечал я, удерживая его за руку, - вы все
испортите; вы мне дали слово не мешать... Какое вам дело? Может быть, я
хочу быть убит...

Он посмотрел на меня с удивлением.

- О, это другое!.. только на меня на том свете не жалуйтесь...

Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал один Грушницкому, с улыбкою
шепнув ему что-то; другой мне.

Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь
немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.

Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет.
Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб...

Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.

Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к
своему секунданту.

- Не могу, - сказал он глухим голосом.

- Трус! - отвечал капитан.

Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько
шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края.

- Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! - сказал капитан, - теперь
твоя очередь, становись! Обними меня прежде: мы уж не увидимся! - Они
обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха. - Не бойся, - прибавил он,
хитро взглянув на Грушницкого, - все вздор на свете!.. Натура - дура,
судьба - индейка, а жизнь - копейка!

После этой трагической фразы, сказанной с приличною важностью, он отошел на
свое место; Иван Игнатьич со слезами обнял также Грушницкого, и вот он
остался один против меня. Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого роду
чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного
самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек,
теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий,
две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня
убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно
свалился с утеса.

Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть
легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.

- Я вам советую перед смертью помолиться богу, - сказал я ему тогда.

- Не заботьтесь о моей душе больше чем о своей собственной. Об одном вас
прошу: стреляйте скорее.

- И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?..
Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?

- Господин Печорин! - закричал драгунский капитан, - вы здесь не для того,
чтоб исповедовать, позвольте вам заметить... Кончимте скорее; неравно
кто-нибудь проедет по ущелью - и нас увидят.

- Хорошо, доктор, подойдите ко мне.

Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять минут
тому назад.