к востока
разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор,
покрытые девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные,
таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали
туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.

Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней
молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая
гриву лошадей, покрытую инеем. Мы тронулись в путь; с трудом пять худых
кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком
сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил;
казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она
все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами
нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь
поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство
распространялось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так
высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий
общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все
приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была
некогда, и, верно, будет когда-нибудь опять. Тот, кому случалось, как мне,
бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые
образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитый в их ущельях, тот,
конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные
картины. Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись:
на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею;
но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и
штабс-капитан, совершенно о нем забыли... Да, и штабс-капитан: в сердцах
простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в
нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.

- Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам? - сказал я ему.

- Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать
невольное биение сердца.

- Я слышал напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна.

- Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что сердце
бьется сильнее. Посмотрите, - прибавил он, указывая на восток, - что за
край!

И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала
Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя
серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние
теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше
другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же
горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, - и все эти снега
горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться
жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только
привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была
кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание. "Я
говорил вам, - воскликнул он, - что нынче будет погода; надо торопиться, а
то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой. Трогайтесь!" - закричал он
ямщикам.

Подложили цепи по колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли
лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть
такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом
ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой
дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз
десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа. Один из
наших извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел
коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее
уносных, - а наш беспечный русак даже не слез с облучка! Когда я ему
заметил, что он мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за
которым я вовсе не желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: "И, барин!
Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые", - и он был прав: мы
точно могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали, и если б все люди
побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней
так много заботиться...

Но, может быть, вы хотите знать окончание истории Бэлы? Во-первых, я пишу
не повесть, а путевые записки; следовательно, не могу заставить
штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом
деле. Итак, погодите или, если хотите, переверните несколько страниц,
только я вам этого не советую, потому что переезд через Крестовую гору
(или, как называет ее ученый Гамба, le mont St.-Christophe) достоин вашего
любопытства. Итак, мы спускались с Гуд-горы в Чертову долину... Вот
романтическое название! Вы уже видите гнездо злого духа между неприступными
утесами, - не тут-то было: название Чертовой долины происходит от слова
"черта", а не "черт", ибо здесь когда-то была граница Грузии. Эта долина
была завалена снеговыми сугробами, напоминавшими довольно живо Саратов,
Тамбов и прочие милые места нашего отечества.

- Вот и Крестовая! - сказал мне штабс-капитан, когда мы съехали в Чертову
долину, указывая на холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелся
каменный крест, и мимо его вела едва-едва заметная дорога, по которой
проезжают только тогда, когда боковая завалена снегом; наши извозчики
объявили, что обвалов еще не было, и, сберегая лошадей, повезли нас кругом.
При повороте встретили мы человек пять осетин; они предложили нам свои
услуги и, уцепясь за колеса, с криком принялись тащить и поддерживать наши
тележки. И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды
снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая
дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под
ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных
морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла
глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с
пеною прыгая по черным камням. В два часа едва могли мы обогнуть Крестовую
гору - две версты в два часа! Между тем тучи спустились, повалил град,
снег; ветер, врываясь в ущелья, ревел, свистал, как Соловей-разбойник, и
скоро каменный крест скрылся в тумане, которого волны, одна другой гуще и
теснее, набегали с востока... Кстати, об этом кресте существует странное,
но всеобщее предание, будто его поставил Император Петр I, проезжая через
Кавказ; но, во-первых, Петр был только в Дагестане, и, во-вторых, на кресте
написано крупными буквами, что он поставлен по приказанию г. Ермолова, а
именно в 1824 году. Но предание, несмотря на надпись, так укоренилось, что,
право, не знаешь, чему верить, тем более что мы не привыкли верить
надписям.

Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и топкому
снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли;
метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только ее
дикие напевы были печальнее, заунывнее. "И ты, изгнанница, - думал я, -
плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть
холодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который с криком
бьется о решетку железной своей клетки".

- Плохо! - говорил штабс-капитан; - посмотрите, кругом ничего не видно,
только туман да снег; того и гляди, что свалимся в пропасть или засядем в
трущобу, а там пониже, чай, Байдара так разыгралась, что и не переедешь. Уж
эта мне Азия! что люди, что речки - никак нельзя положиться!

Извозчики с криком и бранью колотили лошадей, которые фыркали, упирались и
не хотели ни за что в свете тронуться с места, несмотря на красноречие
кнутов.

- Ваше благородие, - сказал наконец один, - ведь мы нынче до Коби не
доедем; не прикажете ли, покамест можно, своротить налево? Вон там что-то
на косогоре чернеется - верно, сакли: там всегда-с проезжающие
останавливаются в погоду; они говорят, что проведут, если дадите на водку,
- прибавил он, указывая на осетина.

- Знаю, братец, знаю без тебя! - сказал штабс-капитан, - уж эти бестии!
рады придраться, чтоб сорвать на водку.

- Признайтесь, однако, - сказал я, - что без них нам было бы хуже.

- Все так, все так, - пробормотал он, - уж эти мне проводники! чутьем
слышат, где можно попользоваться, будто без них и нельзя найти дороги.

Вот мы и свернули налево и кое-как, после многих хлопот, добрались до
скудного приюта, состоящего из двух саклей, сложенных из плит и булыжника и
обведенных такою же стеною; оборванные хозяева приняли нас радушно. Я после
узнал, что правительство им платит и кормит их с условием, чтоб они
принимали путешественников, застигнутых бурею.

- Все к лучшему! - сказал я, присев у огня, - теперь вы мне доскажете вашу
историю про Бэлу; я уверен, что этим не кончилось.

- А почему ж вы так уверены? - отвечал мне штабс-капитан, примигивая с
хитрой улыбкою...

- Оттого, что это не в порядке вещей: что началось необыкновенным образом,
то должно так же и кончиться.

- Ведь вы угадали...

- Очень рад.

- Хорошо вам радоваться, а мне так, право, грустно, как вспомню. Славная
была девочка, эта Бэла! Я к ней наконец так привык, как к дочери, и она
меня любила. Надо вам сказать, что у меня нет семейства: об отце и матери я
лет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше,
- так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был, что нашел кого баловать.
Она, бывало, нам поет песни иль пляшет лезгинку... А уж как плясала! видал
я наших губернских барышень, я раз был-с и в Москве в благородном собрании,
лет двадцать тому назад, - только куда им! совсем не то!.. Григорий
Александрович наряжал ее, как куколку, холил и лелеял; и она у нас так
похорошела, что чудо; с лица и с рук сошел загар, румянец разыгрался на
щеках... Уж какая, бывало, веселая, и все надо мной, проказница,
подшучивала... Бог ей прости!..

- А что, когда вы ей объявили о смерти отца?

- Мы долго от нее это скрывали, пока она не привыкла к своему положению; а
когда сказали, так она дня два поплакала, а потом забыла.

Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж,
кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает
за кабанами или козами, - а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот,
однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув
руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, - целое утро
пропадал; раз и другой, все чаще и чаще... "Нехорошо, - подумал я, верно
между ними черная кошка проскочила!"

Одно утро захожу к ним - как теперь перед глазами: Бэла сидела на кровати в
черном шелковом бешмете, бледненькая, такая печальная, что я испугался.

- А где Печорин? - спросил я.

- На охоте.

- Сегодня ушел? - Она молчала, как будто ей трудно было выговорить.

- Нет, еще вчера, - наконец сказала она, тяжело вздохнув.

- Уж не случилось ли с ним чего?

- Я вчера целый день думала, - отвечала она сквозь слезы, - придумывала
разные несчастья: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец
утащил в горы... А нынче мне уж кажется, что он меня не любит.

- Права, милая, ты хуже ничего не могла придумать! - Она заплакала, потом с
гордостью подняла голову, отерла слезы и продолжала:

- Если он меня не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? Я его не
принуждаю. А если это так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его
- я княжеская дочь!..

Я стал ее уговаривать.

- Послушай, Бэла, ведь нельзя же ему век сидеть здесь как пришитому к твоей
юбке: он человек молодой, любит погоняться за дичью, - походит, да и
придет; а если ты будешь грустить, то скорей ему наскучишь.

- Правда, правда! - отвечала она, - я буду весела. - И с хохотом схватила
свой бубен, начала петь, плясать и прыгать около меня; только и это не было
продолжительно; она опять упала на постель и закрыла лицо руками.

Что было с нею мне делать? Я, знаете, никогда с женщинами не обращался:
думал, думал, чем ее утешить, и ничего не придумал; несколько времени мы
оба молчали... Пренеприятное положение-с!

Наконец я ей сказал: "Хочешь, пойдем прогуляться на вал? погода славная!"
Это было в сентябре; и точно, день был чудесный, светлый и не жаркий; все
горы видны были как на блюдечке. Мы пошли, походили по крепостному валу
взад и вперед, молча; наконец она села на дерн, и я сел возле нее. Ну,
право, вспомнить смешно: я бегал за нею, точно какая-нибудь нянька.

Крепость наша стояла на высоком месте, и вид был с вала прекрасный; с одной
стороны широкая поляна, изрытая несколькими балками7, оканчивалась лесом,
который тянулся до самого хребта гор; кое-где на ней дымились аулы, ходили
табуны; с другой - бежала мелкая речка, и к ней примыкал частый кустарник,
покрывавший кремнистые возвышенности, которые соединялись с главной цепью
Кавказа. Мы сидели на углу бастиона, так что в обе стороны могли видеть
все. Вот смотрю: из леса выезжает кто-то на серой лошади, все ближе и ближе
и, наконец, остановился по ту сторону речки, саженях во сте от нас, и начал
кружить лошадь свою как бешеный. Что за притча!..

- Посмотри-ка, Бэла, - сказал я, - у тебя глаза молодые, что это за джигит:
кого это он приехал тешить?..

Она взглянула и вскрикнула:

- Это Казбич!..

- Ах он разбойник! смеяться, что ли, приехал над нами? - Всматриваюсь,
точно Казбич: его смуглая рожа, оборванный, грязный как всегда.

- Это лошадь отца моего, - сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала,
как лист, и глаза ее сверкали. "Ага! - подумал я, - и в тебе, душенька, не
молчит разбойничья кровь!"

- Подойди-ка сюда, - сказал я часовому, - осмотри ружье да ссади мне этого
молодца, - получишь рубль серебром.

- Слушаю, ваше высокоблагородие; только он не стоит на месте... - Прикажи!
- сказал я, смеясь...

- Эй, любезный! - закричал часовой, махая ему рукой, - подожди маленько,
что ты крутишься, как волчок?

Казбич остановился в самом деле и стал вслушиваться: верно, думал, что с
ним заводят переговоры, - как не так!.. Мой гренадер приложился... бац!..
мимо, - только что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь, и она
дала скачок в сторону. Он привстал на стременах, крикнул что-то по-своему,
пригрозил нагайкой - и был таков.

- Как тебе не стыдно! - сказал я часовому.

- Ваше высокоблагородие! умирать отправился, - отвечал он, такой проклятый
народ, сразу не убьешь.

Четверть часа спустя Печорин вернулся с охоты; Бэла бросилась ему на шею, и
ни одной жалобы, ни одного упрека за долгое отсутствие... Даже я уж на него
рассердился.

- Помилуйте, - говорил я, - ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич, и мы
по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ
мстительный: вы думаете, что он не догадывается, что вы частию помогли
Азамату? А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год тому
назад она ему больно нравилась - он мне сам говорил, - и если б надеялся
собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался...

Тут Печорин задумался. "Да, - отвечал он, - надо быть осторожнее... Бэла, с
нынешнего дня ты не должна более ходить на крепостной вал".

Вечером я имел с ним длинное объяснение: мне было досадно, что он
переменился к этой бедной девочке; кроме того, что он половину дня проводил
на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее редко, и она заметно
начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели. Бывало,
спросишь:

"О чем ты вздохнула, Бэла? ты печальна?" - "Нет!" - "Тебе чего-нибудь
хочется?" - "Нет!" - "Ты тоскуешь по родным?" - "У меня нет родных".
Случалось, по целым дням, кроме "да" да "нет", от нее ничего больше не
добьешься.

Вот об этом-то я и стал ему говорить. "Послушайте, Максим Максимыч, -
отвечал он, - у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким,
бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною
несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое
утешение - только дело в том, что это так. В первой моей молодости, с той
минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми
удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия
эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне
также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, - но их любовь
только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто... Я
стал читать, учиться - науки также надоели; я видел, что ни слава, ни
счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди -
невежды, а слава - удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким.
Тогда мне стало скучно... Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое
счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими
пулями - напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости
смерти, что, право, обращал больше внимание на комаров, - и мне стало
скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду. Когда я
увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал
ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне
сострадательной судьбою... Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше
любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают,
как и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за
несколько минут довольно сладких, я за нее отдам жизнь, - только мне с нею
скучно... Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень
достоин сожаления, может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена
светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали
я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее
день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет
можно, отправлюсь - только не в Европу, избави боже! - поеду в Америку, в
Аравию, в Индию, - авось где-нибудь умру на дороге! По крайней мере я
уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и
дурных дорог". Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в памяти,
потому что в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего
человека, и, бог даст, в последний... Что за диво! Скажите-ка, пожалуйста,
- продолжал штабс-капитан, обращаясь ко мне. - вы вот, кажется, бывали в
столице, и недавно: неужели тамошная молодежь вся такова?

Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно,
и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды,
начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают,
и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются
скрыть это несчастье, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей,
покачал головою и улыбнулся лукаво:

- А все, чай, французы ввели моду скучать?

- Нет, Англичане.

- А-га, вот что!.. - отвечал он, - да ведь они всегда были отъявленные
пьяницы!

Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что
Байрон был больше ничего, как пьяница. Впрочем, замечание штабс-пакитана
было извинительнее: чтоб воздерживаться от вина, он, конечно, старался
уверять себя, что все в мире несчастия происходят от пьянства.

Между тем он продолжал свой рассказ таким образом:

- Казбич не являлся снова. Только не знаю почему, я не мог выбить из головы
мысль, что он недаром приезжал и затевает что-нибудь худое.

Вот раз уговаривает меня Печорин ехать с ним на кабана; я долго
отнекивался: ну, что мне был за диковинка кабан! Однако ж утащил-таки он
меня с собой. Мы взяли человек пять солдат и уехали рано утром. До десяти
часов шныряли по камышам и по лесу, - нет зверя. "Эй, не воротиться ли? -
говорил я, - к чему упрямиться? Уж, вид