й
поры, пока владычица не посмотрит на меня с иконы любовнее. Тогда я встаю и
отхожу на сон, как убитая; иной раз и засну на полу, на коленях пред
иконой. Тогда, случится, он проснется, подзовет меня, начнет меня голубить,
ласкать, утешать, и тогда уж мне и легче становится, и приди хоть какая
беда, я уж с ним не боюсь. Он властен! Велико его слово!
     - Но какая ж беда, какая ж беда у тебя?.. - И Ордынов ломал руки в
отчаянии.
     Катерина страшно побледнела. Она смотрела на него, как приговоренная к
смерти, не чая помилования.
     - Меня?.. я дочь проклятая, я душегубка; меня мать прокляла! Я родную
мать загубила!..
     Ордынов безмолвно обнял ее. Она трепетно прижалась к нему. Он
чувствовал, как судорожная дрожь пробегала по всему ее телу, и, казалось,
душа ее расставалась с телом.
     - Я ее в сырую землю зарыла, - говорила она вся в тревоге своих
воспоминаний, вся в видениях своего безвозвратно прошедшего, - я давно
хотела говорить, он все заказывал мне молением, укором и словом гневливым,
а порой сам на меня же подымет тоску мою, точно мой враг и супостат. А мне
все, - как и теперь ночью - все приходит на ум... Слушай, слушай! Это давно
уже было, очень давно, я и не помню когда, а все как будто вчера передо
мною, словно сон вчерашний, что сосал мне сердце всю ночь. Тоска надвое
время длиннит. Сядь, сядь здесь возле меня я все мое горе тебе расскажу;
разрази меня, прокляту'ю, проклятием матерним... Я тебе жизнь мою предаю...
     Ордынов хотел остановить ее, но она сложила руки, моля его любовь на
внимание, и потом снова, еще с большей тревогой начала говорить. Рассказ ее
был бессвязен, в словах слышалась буря душевная, но Ордынов все понимал,
затем что жизнь ее стала его жизнию, горе ее - его горем и затем что враг
его уже въявь стоял перед ним, воплощался и рос перед ним в каждом ее слове
и как будто с неистощимой силой давил его сердце и ругался над его злобой.
Кровь его волновалась, заливала сердце и путала мысли. Злой старик его сна
(в это верил Ордынов) был въявь перед ним.
     - Вот такая же ночь была, - начала говорить Катерина, - только
грознее, и ветер выл по нашему лесу, как никогда еще не удавалось мне
слышать... или уж в эту ночь началась погибель моя! Под нашим окном дуб
сломило, а к нам приходит старый, седой старик нищий, и он говорил, что еще
малым дитей помнил этот дуб и что он был такой же, как и тогда, когда ветер
осилил его... В эту же ночь - как теперь все помню! - у отца барки на реке
бурей разбило, и он, хоть и немочь ломала его, поехал на место, как только
прибежали к нам на завод рыбаки. Мы с матушкой сидели одни, я дремала, она
об чем-то грустила и горько плакала... да, я знала о чем! Она только что
хворала, была бледна и все говорила мне, чтоб я ей саван готовила.... Вдруг
слышен в полночь стук у ворот; я вскочила, кровь залила мне сердце; матушка
вскрикнула... я не взглянула на нее, я боялась, взяла фонарь, пошла сама
отпирать ворота... Это был он! Мне стало страшно, затем что мне всегда
страшно было, как он приходил, и с самого детства так было, как только
память во мне родилась! У него тогда еще не было белого волоса; борода его
была как смоль черна, глаза горели, словно угли, и ни разу до той поры он
ласково на меня не взглянул. Он спросил: "дома ли мать?" Я затворяю
калитку, говорю, что "отца нету дома". Он сказал: "знаю" - и вдруг гля'нул
над меня, так гля'нул... первый раз он так глядел на меня. Я шла, а он все
стоит. "Что ты не идешь?" - "Думу думаю". Мы уж в светелку всходим. "А
зачем ты сказала, что отца нету дома, когда я спрашивал, дома ли мать?" Я
молчу... Матушка обмерла - к нему бросилась... он чуть взглянул, - я все
видела. Он был весь мокрый, издрогший: буря гнала его двадцать верст, - а
откуда и где он бывает, ни я, ни матушка никогда не знали; мы его уж девять
недель не видали... бросил шапку, скинул рукавицы - образам не молится,
хозяевам не кланяется - сел у огня...
     Катерина провела рукою по лицу, как будто что-то гнело и давило ее, но
через минуту опять подняла голову ы опять начала:
     - Он стал с матерью говорить по-татарски. Мать умела, Я не понимала ни
слова. Другой раз, как он приходил, меня отсылали; а теперь мать родному
детищу слова сказать не посмела. Нечистый купил мою душу, и я, сама себе
хвалясь, смотрела на матушку. Вижу, на меня смотрят, обо мне говорят; она
стала плакать; вижу, он за нож хватается, а уж не один раз, с недавнего
времени, он при мне за нож хватался, когда с матерью говорил. Я встала и
схватилась за его пояс, хотела у него нож его вырвать нечистый. Он скрипнул
зубами, вскрикнул и хотел меня отбить - в грудь ударил, да не оттолкнул. Я
думала, тут и умру, глаза заволокло, падаю наземь - да не вскрикнула.
Смотрю, сколько сил было видеть, снимает он пояс, засучивает руку, которой
ударил меня, нож вынимает, мне дает: "На, режь ее прочь, натешься над ней,
во сколько обиды моей к тебе было, а я, гордый, зато до земи тебе
поклонюсь". Я нож отложила: кровь меня душить начала, на него не глянула,
помню, усмехнулась, губ не разжимая, да прямо матушке в печальные очи
смотрю, грозно смотрю, а у самой смех с губ не сходит бесстыдный; а мать
сидит бледная, мертвая...
     Ордынов с напряженным вниманием слушал несвязный рассказ; но
мало-помалу тревога ее стихла на первом порыве; речь стала покойнее;
воспоминания увлекли совсем бедную женщину и разбили тоску ее по всему
своему безбрежному морю.
     - Он взял шапку не кланяясь. Я опять взяла фонарь его провожать,
вместо матушки, которая, хоть больная сидела, а хотела за ним идти. Дошли
мы с ним до ворот: я молчу, калитку ему отворила, собак прогнала. Смотрю -
снимает он шапку и мне поклон. Вяжу, идет к себе за пазуху, вынимает
коробок красный, сафьянный, задвижку отводит; смотрю: бурмицкие зерна - мне
на поклон. "Есть, говорит, у меня в пригородье красавица, ей вез на поклон,
да не к ней завез; возьми, красная девица, полелей свою красоту, хоть ногой
растопчи, да возьми". Я взяла, а ногой топтать не хотела, чести много не
хотела давать, а взяла, как ехидна, не сказала ни слова на что. Пришла и
поставила на стол перед матерью - для того и брала. Родимая с минуту
молчала, вся как платок бела, говорить со мной словно боится. "Что ж это,
Катя?" А я отвечаю: "Тебе, родная, купец приносил, я не ведаю". Смотрю, у
ней слезы выдавились, дух захватило. "Не мне, Катя; не мне, дочка злая, не
мне". Помню, так горько, так горько сказала, словно всю душу выплакала. Я
глаза подняла, хотела ей в ноги броситься, да вдруг окаянный подсказал:
"Ну.. не тебе, верно, батюшке; ему передам, коль воротится; скажу: купцы
были, товар позабыли..." Тут как всплачет она, родная моя... "Я сама скажу,
что за купцы приезжали и за каким товаром приехали... Уж я скажу ему, чья
ты дочь, беззаконница! Ты же не дочь мне теперь, ты мне змея подколодная!
Ты детище мое проклятое!" Я молчу, слезы не идут у меня... ах! словно все
во мне вымерло... Пошла я к себе в светлицу и всю-то ноченьку бурю
прослушала да под бурей свои мысли слагала.
     А между тем пять дён прошло. Вот ввечеру приезжает через пять ден
батюшка, хмурый и грозный, да немочь-то дорогой сломила его. Смотрю, рука у
него подвязана; смекнула я, что дорогу ему враг его перешел; а враг тогда
утомил его и немочь наслал на него. Знала я тоже, кто его враг, все знала.
С матушкой слова не молвил, про меня не спросил, всех людей созвал, завод
остановить приказал и дом от худого глаза беречь. Я почуяла сердцем в тот
час, что дома у нас нездорово. Вот ждем, прошла ночь, тоже бурная, вьюжная,
и тревога мне в душу запала. Отворила я окно - горит лицо, плачут очи, жжет
сердце неугомонное; сама как в огне: так и хочется мне вон из светлицы,
дальше, на край света, где молонья' и буря родятся. Грудь моя девичья
ходенем ходит... вдруг, уж поздно, - я как будто вздремнула, иль туман мне
на душу запал, разум смутил, - слышу, стучат в окно: "отвори!" Смотрю,
человек в окно по веревке вскарабкался. Я тотчас узнала, кто в гости
пожаловал, отворила окно и впустила его в светлицу свою одинокую. А был он!
Шапки не снял, сел на лавку, запыхался, еле дух переводит, словно погоня
была. Я стала в угол и сама знаю, как вся побледнела. "Дома отец?" -
"Дома". - "А мать?" - "Дома и мать". - "Молчи же теперь; слышишь!" -
"Слышу". - "Что?" - "Свист под окном!" - "Ну, хочешь теперь, красная
девица, с недруга голову снять, батюшку родимого кликнуть, душу мою
загубить? Из твоей девичьей воли не выйду; вот и веревка, вяжи, коли сердце
велит за обиду свою заступиться". Я молчу. "Что ж? промолви, радость моя?"
- "Чего тебе нужно?" - "А нужно мне ворога уходить, с старой любой
подобру-поздорову проститься, а новой, молодой, как ты, красная девица,
душой поклониться..." Я засмеялась; и сама не знаю, как его нечистая речь в
мое сердце дошла. "Пусти ж меня, красная девица, прогуляться вниз, свое
сердце изведать, хозяевам поклон отнести". Я вся дрожу, стучу зубом об зуб,
а сердце словно железо каленое. Пошла, дверь ему отворила, впустила в дом,
только на пороге через силу промолвила: "На вот! возьми свои зерна и не
дари меня другой раз никогда", и сама ему коробок вослед бросила.
     Тут Катерина остановилась перевести дух; - она то вздрагивала, как
лист, и бледнела, то кровь всходила ей в голову, и теперь, когда она
остановилась, щеки ее пылали огнем, глаза блистали сквозь слезы, и тяжелое
прерывистое дыхание колебало грудь ее. Но вдруг она опять побледнела, и
голос ее упал, задрожав тревожно и грустно.
     - Тогда я осталась одна, и будто буря меня кругом обхватила. Вдруг
слышу крик, слышу, по двору люди до завода бегут, слышу говор: "Завод
горит". Я притаилась, из дома все убежали; осталась я с матушкой. Знала я,
что она с жизнью расстается, третьи сутки на смертной постели лежит, знала
я, окаянная дочь!... Вдруг слышу крик под моей светлицей, слабый, словно
ребенок вскрикнул, когда во сне испугается и потом все затихло. Я задула
свечу, сама леденею, закрылась руками, гля'нуть боюсь. Вдруг слышу крик
подле меня, слышу с завода люди бегут. Я в окно свесилась: вижу, несут
батюшку мертвого, слышу, говорят меж собою: "оступился, с лестницы в котел
раскаленный упал; знать, нечистый его туда подтолкнул". Я припала на
постель; жду, сама вся замерла и не знаю, чего и кого ждала; только тяжело
у меня было в этот час. Не помню, сколько ждала; помню, что меня вдруг всю
колыхать начало, голове тяжело стало, глаза выедало дымом; и рада была я,
что близка моя гибель! Вдруг, слышу кто-то меня за плеча подымает. Смотрю,
сколько глядеть могу: он весь опаленный, и кафтан его, горячий на ощупь,
дымится.
     "За тобой пришел, красная девица; уводи ж меня от беды, как прежде на
беду наводила; душу свою я за тебя сгубил. Не отмолить мне этой ночи
проклятой! Разве вместе будем молиться!" Смеялся он, злой человек! "Покажи,
говорит, как пройти, чтоб не мимо людей!" Я взяла его за руку и повела за
собой. Прошли мы в коридор - со мной ключи были - отворила я дверь в
кладовую и показала ему на окно. А окно наше в сад выходило. Он схватил
меня на могучие руки, обнял и выпрыгнул со мною вон из окна. Мы побежали с
ним рука в руку, долго бежали. Смотрим, густой, темный лес. Он стал
слушать: "Погоня, Катя, за нами! погоня за нами, красная девица, да не в
этот час нам животы свои положить! Поцелуй меня, красная девица, на любовь
да на вечное счастье!" - "А отчего у тебя руки в крови?" - "Руки в крови,
моя родимая? а ваших собак порезал; разлаялись больно на позднего гостя.
Пойдем!" Мы опять побежали; видим, на тропинке батюшкин конь, узду
перервал, из конюшни выбежал; знать, ему гореть не хотелось! "Садись, Катя,
со мной! Бог наш нам помочь послал!" Я молчу. "Аль не хочешь? я ведь не
нехристь какой, не нечистый; вот перекрещусь, коли хочешь", и тут он крест
положил. Я села, прижалась к нему и забылась совсем у него на груди, словно
сон какой нашел на меня, а как очнулась, вижу, стоим у широкой-широкой
реки. Он слез, меня с лошади снял и пошел в тростник: там он лодку свою
затаил. Мы уж садились. "Ну, прощай, добрый конь, ступай до нового хозяина,
а старые все тебя покидают!" Я бросилась к коню батюшкину и крепко, на
разлуку, обняла его. Потом мы сели, он весла взял, и мигом стало нам
берегов не видать. И когда стало нам берегов не видать, смотрю, он весла
сложил и кругом, по всей воде, осмотрелся.
     "Здравствуй, - промолвил, - матушка, бурная реченька, божьему люду
поилица, а моя кормилица! Скажи-ка, берегла ль ты мое добро без меня, целы
ль товары мои!" Я молчу, очи на грудь опустила; лицо стыдом, как полымем,
пышет. А он: "Уж и все б ты взяла, бурная, ненасытная, а дала б мне обет
беречь и лелеять жемчужину мою многоценную! Урони ж хоть словечко, красная
девица, просияй в бурю солнцем, разгони светом темную ночь!" Говорит, а сам
усмехается; жгло его сердце по мне, да усмешки его, со стыда, мне стерпеть
не хотелось; хотелось слово сказать, да сробела, смолчала. "Ну, ин быть
так!" - отвечает он на мою думу робкую, говорит будто с горя, самого будто
горе берет. "Знать, с силы ничего не возьмешь. Бог же с тобой, спесивая,
голубица моя, красная девица! Видно, сильна ко мне твоя ненависть, иль уж
так не любо я твоим светлым очам приглянулся". Слушала я, и зло меня взяло,
зло с любви взяло; я сердце осилила, промолвила: "Люб иль не люб ты
пришелся мне, знать, не мне про то знать, а, верно, другой какой
неразумной, бесстыжей, что светлицу свою девичью в темную ночь опозорила,
за смертный грех душу свою продала да сердца своего не сдержала безумного;
да знать про то, верно, моим горючим слезам да тому, кто чужой бедой
воровски похваляется, над девичьим сердцем насмехается!" Сказала, да не
стерпела, заплакала... Он помолчал, поглядел на меня так, что я, как лист,
задрожала. "Слушай же, - говорит мне, - красная девица, - а у самого чудно
очи горят, - не праздное слово скажу, а дам тебе великое слово: на сколько
счастья мне подаришь, на столько буду и я тебе господин, а невзлюбишь когда
- и не говори, слов не роняй, не трудись, а двинь только бровью своей
соболиною, поведи черным глазом, мизинцем одним шевельни, и отдам тебе
назад любовь твою с золотою волюшкой; только будет тут, краса моя гордая,
несносимая, и моей жизни конец!" И тут вся плоть моя на его слова
усмехнулася.
     Тут глубокое волнение прервало было рассказ Катерины; она перевела
дух, усмехнулась новой думе своей и хотела было продолжать, но вдруг
сверкающий взгляд ее встретил воспаленный, прикованный к ней взгляд
Ордынова. Она вздрогнула, хотела было что-то сказать, но кровь залила ей
лицо... Словно в беспамятстве закрылась она руками ы бросилась лицом на
подушки. Все потряслось в Ордынове! Какое-то мучительное чувство, смятение
безотчетное, невыносимое, разливалось, как яд, по всем его жилам и росло с
каждым словом рассказа Катерины: безвыходное стремление, страсть, жадная и
невыносимая, захватила думы его, мутила его чувства. Но грусть, тяжелая,
бесконечная, в то же время все более и более давила его сердце. Минутами он
хотел кричать Катерине, чтоб она замолчала, хотел броситься к ногам ее и
молить своими слезами, чтоб она возвратила ему его прежние муки любви, его
прежнее, безотчетное, чистое стремление, и ему жаль стало давно уже
высохших слез своих. Сердце его ныло, болезненно обливаясь кровью и не
давая слез уязвленной душе его. Он не понял, что говорила ему Катерина, и
любовь его пугалась чувства, волновавшего бедную женщину. Он проклял
страсть свою в эту минуту: она душила, томила его, и он слышал, как
растопленный свинец вместо крови потек в его жилах.
     - Ах, не в том мое горе, - сказала Катерина, вдруг приподняв свою
голову, - что я тебе говорила теперь; не в том мое горе, - продолжала она
голосом, зазвеневшем, как медь, от нового нежданного чувства, тогда как вся
душа ее разрывалась от затаившихся, безвыходных слез, - не в том мое горе,
не в том мука, забота моя! Что, что мне до родимой моей, хоть и не нажить
мне на всем свете другой родной матушки! что мне до того, что прокляла она
меня в час свой тяжелый, последний! что мне до золотой прежней жизни моей,
до теплой светлицы, до девичьей волюшки! что мне до того, что продалась я
нечистому и душу мою отдала погубителю, за счастие вечный грех понесла! Ах,
не в том мое горе, хоть и на этом велика погибель моя! А то мне горько и
рвет мне сердце, что я рабыня его опозоренная, что позор и стыд мой самой,
бесстыдной, мне люб.. что любо жадному сердцу и вспоминать свое горе,
словно радость и счастье, - в том горе, что нет силы в нем и нет гнева за
обиду свою!..
     Дух занялся в груди бедной женщины, и судорожное, истерическое рыдание
пресекло слова ее. Горячее, порывистое дыхание палило ее губы, грудь
подымалась и опускалась глубоко, и непонятным негодованием сверкнули глаза
ее. Но столько очарования озолотило лицо ее в эту минуту, таким страстным
потоком чувства, такой невыносимой, неслыханной красотою задрожала каждая
линия, каждый мускул его, что разом угасла черная дума и замолкла чистая
грусть в груди Ордынова. Сердце его рвалось прятаться к ее сердцу и
страстно в безумном волнении забыться в нем вместе, застучать в лад тою же
бурею, тем же порывом неведомой страсти и хоть замереть с ним вместе.
Катерина встретила помутившийся взор Ордынова и улыбнулась так, что
удвоенным потоком огня обдало его сердце. Он едва помнил себя.
     - Пожалей меня, пощади меня! - шептал он ей, сдерживая дрожащий свой
голос, наклоняясь к ней, опершись рукою на ее плечо и близко, близко так,
что дыхание их слышалось в одно, смотря ей в глаза. - Ты сгубила меня! Я
твоего горя не знаю, и душа моя смутилась...Что мне до того, об чем плачет
твое сердце! Скажи, что ты хочешь... я сделаю. Пойдем же со мной, пойдем,
не убей меня, не мертви меня!..
     Катерина смотрела на него неподвижно; слезы высохли на горячих щеках
ее. Она хотела прервать его, взяла его за руку, хотела сама что-то говорить
и как будто не находила слов. Какая-то странная улыбка медленно появилась
на ее губах, словно смех пробивался сквозь эту улыбку.
     - Не все ж я, знать, тебе рассказала, - проговорила она наконец
прерывистым голосом. - Еще расскажу; только будешь ли, будешь ли слушать
меня, горячее сердце? Послушай сестрицу свою! Знать, мало спознал ты ее
лютого горя! Хотела б я рассказать, как я с ним год прожила, да не стану...
А минул год, ушел он с товарищами вниз по реке, и осталась я у названой
матушки его во пристани ждать. Жду его месяц - другой - и повстречалась я в
пригородье с молодым купцом, взглянула на него и вспомнила про былые годы
золотые. "Любушка-сестрица! - говорит он, как два слова перемолвил со мной.
- Я Алеша, твой названый суженый, нас детьми старики на словах повенчали;
забыла меня, вспомни-ка, я из вашего места..." - "А что говорят обо мне в
вашем месте?" - "А говорит людской толк, что ты нечестно пошла, девичий
стыд позабыла, с разбойником, душегубцем спозналась", - говорит мне Алеша,
смеясь. - "А ты что про меня говорил?" - "Много хотел говорить, как сюда
подъезжал, - и смутилось в нем сердце, - много сказать захотелось, а теперь
душа у меня помертвела, как завидел тебя; сгубила ты меня! - говорит. -
Купи ж и мою душу, возьми ее, хоть насмейся над сердцем, любовью моей,
красная девица. Я теперь сиротинушка, хозяин свой, и душа-то моя своя, не
чужая, не продавал ее никому, как иная, что память свою загасила, а сердце
не покупать стать, даром отдам, да, видно, дело оно наживное!" Я
засмеялась; и не раз и не два говорил - целый месяц в усадьбе живет, бросил
товары, своих отпустил, один-одинешенек. Жаль мне стало его сиротских слез.
Вот и сказала я ему раз поутру: "Жди меня, Алеша, как стемнеет ночь, пониже
у пристани; поедем с тобой в твое место! опостылела мне жизнь моя
горемычная!" Вот ночь пришла, я узелок навязала, и душа заныла, заиграла во
мне. Смотрю, входит хозяин мой нежданно, неведомо. "Здравствуй; пойдем; на
реке будет буря, а время не ждет". Я пошла