Он почти не заметил, как кончилось богослужение, и очнулся, продираясь
за своей незнакомкой сквозь сплотившуюся у входа толпу. Порой он встречал
ее удивленный и светлый взгляд. Останавливаемая поминутно выходившим
народом, она не раз оборачивалась к нему; видно было, как все сильнее и
сильнее росло ее удивление, и вдруг она вся вспыхнула, будто заревом. В эту
минуту вдруг из толпы явился опять вчерашний старик и взял ее за руку.
Ордынов опять встретил желчный и насмешливый взгляд его, и какая-то
странная злоба вдруг стеснила ему сердце. Наконец, он потерял их в темноте
из вида; тогда, в неестественном усилии, он рванулся вперед и вышел из
церкви. Но свежий вечерний воздух не мог освежить его: дыхание спиралось и
сдавливалось в его груди, и сердце стало биться медленно и крепко, как
будто хотело пробить ему грудь. Наконец, он увидел, что действительно
потерял своих незнакомцев: ни в улице, ни в переулке их уже не было. Но в
голове Ордынова уже явилась мысль, сложился один из тех решительных,
странных планов, которые хотя и всегда сумасбродны, но зато почти всегда
успевают и выполняются в подобных случаях; назавтра в восемь часов утра он
подошел к дому со стороны переулка и вошел на узенький, грязный и нечистый
задний дворик, нечто вроде помойной ямы в доме. Дворник, что-то делавший на
дворе, приостановился, уперся подбородком на ручку своей лопаты, оглядел
Ордынова с ног до головы и спросил его, что ему надо.
     Дворник был молодой малый, лет двадцати пяти, с чрезвычайно
старообразным лицом, сморщенный, маленький, татарин породою.
     - Ищу квартиру, - отвечал с нетерпением Ордынов.
     - Которая? - спросил дворник с усмешкою. Он смотрел на Ордынова так,
как будто знал все его дело
     - Нужно от жильцов, - отвечал Ордынов.
     - На том дворе нет, - отвечал загадочно дворник.
     - А здесь?
     - И здесь нет. - Тут дворник принялся за лопату.
     - А может быть, и уступят, - сказал Ордынов, давая дворнику гривенник.
     Татарин взглянул на Ордынова, взял гривенник, потом опять взялся за
лопату и после некоторого молчания объявил, что "нет, нету квартира". Но
молодой человек уже не слушал его; он шел по гнилым, трясучим доскам,
лежавшим в луже, к единственному выходу на этот двор из флигеля дома,
черному, нечистому, грязному, казалось захлебнувшемуся в луже. В нижнем
этаже жил бедный гробовщик. Миновав его остроумную мастерскую, Ордынов по
полуразломанной, скользкой, винтообразной лестнице поднялся в верхний этаж,
ощупал в темноте толстую, неуклюжую дверь, покрытую рогожными лохмотьями,
нашел замок и приотворил ее. Он не ошибся. Перед ним стоял ему знакомый
старик и пристально, с крайним удивлением смотрел на него.
     - Что тебе? - спросил он отрывисто и почти шепотом.
     - Есть квартира?.. - спросил Ордынов, почти забыв все, что хотел
сказать. Он увидал из-за плеча старика свою незнакомку.
     Старик молча стал затворять дверь, вытесняя ею Ордынова.
     - Есть квартира, - раздался вдруг ласковый голос молодой женщины.
     Старик освободил дверь.
     - Мне нужен угол, - сказал Ордынов, поспешно входя в комнату и
обращаясь к красавице.
     Но он остановился в изумлении как вкопанный, взглянув на будущих
хозяев своих; в глазах его произошла немая, поразительная сцена. Старик был
бледен как смерть, как будто готовый лишиться чувств. Он смотрел свинцовым,
неподвижным, пронзающим взглядом на женщину. Она тоже побледнела сначала;
но потом вся кровь бросилась ей в лицо и глаза ее как-то странно сверкнули.
Она повела Ордынова в другую каморку.
     Вся квартира состояла из одной довольно обширной комнаты, разделенной
двумя перегородками на три части; из сеней прямо входили в узенькую, темную
прихожую; прямо была дверь за перегородку, очевидно в спальню хозяев.
Направо, через прихожую, проходили в комнату, которая отдавалась внаймы.
Она была узенькая и тесная, приплюснутая перегородкою к двум низеньким
окнам. Все было загромождено и заставлено необходимыми во всяком житье
предметами; было бедно, тесно, но по возможности чисто. Мебель состояла из
простого белого стола, двух простых стульев и залавка по обеим сторонам
стен. Большой старинный образ с позолоченным венчиком стоял над полкой в
углу, и перед ним горела лампада. В отдаваемой комнате, и частию в
прихожей, помещалась огромная, неуклюжая русская печь. Ясно было, что троим
в такой квартире нельзя было жить.
     Они стали уговариваться, но бессвязно и едва понимая друг друга.
Ордынов за два шага от нее слышал, как стучало ее сердце; он видел, что она
вся дрожала от волнения и как будто от страха. Наконец кое-как сговорились.
Молодой человек объявил, что он сейчас переедет, и взглянул на хозяина.
Старик стоял в дверях все еще бледный; но тихая, даже задумчивая улыбка
прокрадывалась на губах его. Встретив взгляд Ордынова, он опять нахмурил
брови.
     - Есть паспорт? - спросил он вдруг громким, отрывистым голосом,
отворяя ему дверь в сени.
     - Да! - отвечал Ордынов, немного озадаченный.
     - Кто ты таков?
     - Василий Ордынов, дворянин, не служу, по своим делам, - отвечал он,
подделываясь под тон старика.
     - И я тоже, - отвечал старик. - Я Илья Мурин, мещанин; довольно с
тебя? Ступай...
     Через час Ордынов уже был на новой квартире, к удивлению своему и
своего немца, который уже начинал подозревать, вместе с покорною Тинхен,
что навернувшийся жилец обманул его. Ордынов же сам не понимал, как все это
сделалось, да и не хотел понимать...
                                     II
     Сердце его так билось, что в глазах зеленело и голова шла кругом.
Машинально занялся он размещением своего скудного имущества в новой
квартире, развязал узел с разным необходимым добром, отпер сундук с книгами
и стал укладывать их на стол; но скоро вся эта работа выпала из рук его.
Поминутно сиял в его глазах образ женщины, встреча с которою взволновала и
потрясла все его существование, который наполнял его сердце таким
неудержимым, судорожным восторгом, - столько счастья прихлынуло разом в
скудную жизнь его, что мысли его темнели и дух замирал в тоске и смятении.
Он взял свой паспорт и понес к хозяину в надежде взглянуть на нее. Но Мурин
едва приотворил дверь, взял у него бумагу, сказал ему: "Хорошо, живи с
миром", и снова заперся в своей комнате. Какое-то неприятное чувство
овладело Ордыновым. Неизвестно почему, ему стало тяжело глядеть на этого
старика. В его взгляде было что-то презрительное и злобное. Но неприятное
впечатление скоро рассеялось. Уж третий день, как Ордынов жил в каком-то
вихре в сравнении с прежним затишьем его жизни; но рассуждать он не мог и
даже боялся. Все сбилось и перемешалось в его существовании; он глухо
чувствовал, что вся его жизнь как будто переломлена пополам; одно
стремление, одно ожидание овладело им, и другая мысль его не смущала.
     В недоумении воротился он в свою комнату. Там, у печки, в которой
стряпалось кушанье, хлопотала маленькая сгорбленная старушонка, такая
грязная и в таком отвратительном отребье, что жалко было смотреть на нее.
Она, казалось, была очень зла и по временам что-то ворчала, шамкая губами,
себе под нос. Это была хозяйская работница. Ордынов попробовал было
заговорить с нею, но она промолчала, очевидно со зла. Наконец, настал час
обеда; старуха вынула из печи щи, пироги и говядину и понесла к хозяевам.
Того же подала и Ордынову. После обеда в квартире настала мертвая тишина.
     Ордынов взял в руки книгу и долго переворачивал листы, стараясь
доискаться смысла в том, что читал уже несколько раз. В нетерпении он
отбросил книгу и опять попробовал было прибирать свои пожитки; наконец взял
фуражку, надел шинель и вышел на улицу. Идя наудачу, не видя дороги, он все
старался, по возможности, сосредоточиться духом, свести свои разбитые мысли
и хоть немного рассудить о своем положения. Но усилие только повергало его
в страдание, в пытку. Озноб и жар овладевали им попеременно, и по временам
сердце начинало вдруг стучать так, что приходилось прислоняться к стене.
"Нет, лучше смерть, - думал он, - лучше смерть", - шептал он воспаленными,
дрожащими губами, мало думая о том, что говорит. Он ходил очень долго;
наконец, почувствовав, что промок до костей, и заметив в первый раз, что
дождь идет ливнем, воротился домой. Неподалеку от дома он увидел своего
дворника. Ему показалось, что татарин несколько времени пристально и с
любопытством смотрел на него и потом пошел своею дорогою, когда заметил,
что его увидали.
     - Здравствуй, - сказал Ордынов, нагнав его. - Как тебя зовут?
     - Дворник зовут, - отвечал тот, скаля зубы.
     - Ты давно здесь дворником?
     - Давно.
     - Хозяин мой мещанин?
     - Мещанин, коли сказывал.
     - Что ж он делает?
     - Больна; живет, бога молит, - вот.
     - А это жена его?
     - Какая жена?
     - Что с ним живет?
     - Жена, коли сказывал. Прощай, барин.
     Татарин тронул шапку и вошел в конуру свою.
     Ордынов вошел в свою квартиру. Старуха, шамкая и что-то ворча про
себя, отворила ему дверь, опять заперла ее на щеколду и полезла на печь, на
которой доживала свой век. Уже смеркалось. Ордынов пошел достать огня и
увидел, что дверь к хозяевам заперта на замок. Он кликнул старуху, которая,
приподнявшись на локоть, зорко смотрела на него с печки, казалось
раздумывая, что бы ему нужно было у хозяйского замка; она молча сбросила
ему пачку спичек. Он воротился в комнату и принялся опять, в сотый раз, за
свои вещи и книги. Но мало-помалу, недоумевая, что с ним делается, присел
на лавку, и ему показалось, что он заснул. По временам приходил он в себя и
догадывался, что сон его был не сон, а какое-то мучительное, болезненное
забытье. Он слышал, как стукнула дверь, как отворилась она, и догадался,
что это воротились хозяева от вечерни. Тут ему пришло в голову, что нужно
было пойти к ним зачем-то. Он привстал, и показалось что он уже идет к ним,
но оступился и упал на кучу дров, брошенных старухою среди комнаты. Тут он
совершенно забылся и, раскрыв глаза после долгого-долгого времени, с
удивлением заметил, что лежит на той же лавке, так, как был, одетый, и что
над ним с нежною заботливостью склонялось лицо женщины, дивно прекрасное и
как будто все омоченное тихими, материнскими слезами. Он слышал, как
положили ему под голову подушку и одели чем-то теплым и как чья-то нежная
рука легла на горячий лоб его. Он хотел поблагодарить, он хотел взять эту
руку, поднести к запекшимся губам своим, омочить ее слезами и целовать,
целовать целую вечность. Ему хотелось что-то много сказать, но что такое -
он сам не знал того; ему захотелось умереть в эту минуту. Но руки его были
как свинцовые и не двигались; он как будто онемел и слышал только, как
разлетается кровь его по всем жилам, как будто приподымая его на постели.
Кто-то дал ему воды... Наконец он впал в беспамятство.
     Он проснулся поутру часов в восемь. Солнце сыпало золотым снопом лучи
свои сквозь зеленые, заплесневелые окна его комнаты; какое-то отрадное
ощущение нежило все члены больного. Он был спокоен и тих, бесконечно
счастлив. Ему казалось, что кто-то был сейчас у его изголовья. Он
проснулся, заботливо ища вокруг себя это невидимое существо; ему так
хотелось обнять своего друга и сказать первый раз в жизни: "Здравствуй,
добрый день тебе, мой милый".
     - Как же ты долго спишь! - сказал нежный женский голос. Ордынов
оглянулся, и к нему склонилось с приветливою и светлою, как солнце, улыбкою
лицо красавицы хозяйки его.
     - Как ты долго был болен, - говорила она, - полно, вставай; что
неволишь себя? Волюшка хлеба слаще, солнца краше. Вставай, голубь мой,
вставай.
     Ордынов схватил и крепко сжал ее руку. Ему казалось, что он все еще
видит сон.
     - Подожди, я тебе чаю готовила; хочешь чаю? Захоти; тебе лучше будет.
Я сама хворала и знаю.
     - Да, дай мне пить, - сказал Ордынов слабым голосом и стал на ноги. Он
еще был очень слаб. Озноб пробежал по спине его, все члены его болели и как
будто были разбиты. Но на сердце его было ясно, и лучи солнца, казалось,
согревали его какою-то торжественною, светлою радостью. Он чувствовал, что
новая, сильная, невидимая жизнь началась для него. Голова его слегка
закружилась.
     - Ведь тебя зовут Васильем? - спросила она, - я иль ослышалась, иль,
сдается, тебя хозяин так вчера назвал.
     - Да, Василий. А тебя как зовут? - сказал Ордынов, приближаясь к ней и
едва устояв на ногах. Он покачнулся. Она схватила его за руки, поддержала и
засмеялась.
     - Меня Катериной, - сказала она, смотря ему в глаза своими, большими,
ясными, голубыми глазами. Оба держали друг друга за руки.
     - Ты мне хочешь что-то сказать? - проговорила она наконец.
     - Не знаю, - отвечал Ордынов. У него помутилось зрение.
     - Видишь какой. Полно, голубь мой, полно; не горюй, не тужи; садись
сюда, к солнцу, за стол; сиди смирно, а за мной не ходи, - прибавила она,
видя, что молодой человек сделал движение, как будто удерживая ее, - я
сейчас сама к тебе буду; успеешь на меня наглядеться. - Через минуту она
принесла чаю, поставила на стол и села напротив его.
     - На, напейся, - сказала она. - Что, болит твоя голова?
     - Нет, теперь не болит, - сказал он. - Не знаю, может быть, и болит...
я не хочу... полно, полно !.. Я и не знаю, что со мною, - говорил он,
задыхаясь и отыскав наконец ее руку, - будь здесь, не уходи от меня; дай,
дай мне опять твою руку... У меня в глазах темнеет; я на тебя как на солнце
смотрю, - сказал он, как будто отрывая от сердца слова свои, замирая от
восторга, когда их говорил. Рыдания сдавливали ему горло.
     - Бедный какой! Знать, не жил ты с человеком хорошим. Ты
один-одинешенек; нет у тебя родичей?
     - Нет никого; я один... ничего, пусть! теперь лучше... хорошо мне
теперь! - говорил Ордынов, будто в бреду. Комната как будто ходила кругом
него.
     - Я сама много лет людей не видала. Ты так глядишь на меня... -
проговорила она после минутного молчания.
     - Ну... что же?
     - Как будто греют тебя мои очи! Знаешь, когда любишь кого... Я тебя с
первых слов в сердце мое приняла. Заболеешь, опять буду ходить за тобой.
Только ты не болей, нет. Встанешь, будем жить, как брат и сестра. Хочешь?.
Ведь сестру трудно нажить, как бог родив не дал.
     - Кто ты? откуда ты? - проговорил Ордынов слабым голосом.
     - Я не здешняя... что тебе! Знаешь, люди рассказывают, как жили
двенадцать братьев в темном лесу и как заблудилась в том лесу красная
девица. Зашла она к ним и прибрала им все в доме, любовь свою на всем
положила. Пришли братья и спознали, что сестрица у них день прогостила.
Стали ее выкликать, она к ним вышла. Нарекли ее все сестрой, дали ей
волюшку, и всем она была ровня. Знаешь ли сказку?
     - Знаю, - прошептал Ордынов.
     - Жить хорошо; любо ль тебе на свете жить?
     - Да, да; век жить, долго жить, - отвечал Ордынов.
     - Не знаю, - сказала задумчиво Катерина, - я бы и смерти хотела.
Хорошо жизнь любить и добрых людей любить, да... Смотри, ты опять, как
мука, побелел!
     - Да, голова кругом ходит...
     - Постой, я тебе мою постель принесу и подушку - другую; здесь и
постелю. Заснешь, обо мне приснится; недуг отойдет. Наша старуха тоже
больна...
     Она еще говорила, как уже начала готовить постель, по временам с
улыбкой смотря через плечо на Ордынова.
     - Сколько у тебя книг! - сказала она, сдвигая сундук.
     Она подошла к нему, схватила его правой рукой, подвела к постели,
уложила и одела одеялом.
     - Говорят, книги человека портят, - говорила она, задумчиво покачивая
головою. - Ты любишь в книгах читать?
     - Да, - отвечал Ордынов, не зная, спит он или нет, и крепче сжимая
руку Катерины, чтоб уверить себя, что не спит.
     - У хозяина моего много книг; видишь какие! он говорит, что
божественные. Он мне все читает из них. Я потом тебе покажу; ты мне
расскажешь после, что он мне в них все читает?
     - Расскажу, - прошептал Ордынов, неотступно смотря на нее.
     - Ты любишь молиться? - спросила она после минутного молчания. -
Знаешь что? Я все боюсь, все боюсь...
     Она не договорила, казалось размышляя о чем-то. Ордынов поднес наконец
ее руку к губам своим.
     - Что ты мою руку целуешь? (И щеки ее слегка заалели.) На, целуй ее, -
продолжала она, смеясь и подавая ему обе руки; потом высвободила одну и
приложила ее к горячему лбу его, потом стала расправлять и приглаживать его
волосы. Она краснела более и более; наконец, присела на полу у постели его
и приложила свою щеку к его щеке; теплое, влажное дыхание ее шелестило по
его лицу... Вдруг Ордынов почувствовал, что горячие слезы градом полились
из ее глаз и падали, как растопленный свинец, на его щеки. Он слабел более
и более; он уже не мог двинуть рукою. В это время раздался стук в дверь и
загремела задвижка. Ордынов еще мог слышать, как старик, его хозяин, вошел
за перегородку. Он слышал потом, что Катерина привстала, не спеша и не
смущаясь, взяла свои книги, слышал, как она перекрестила его уходя; он
закрыл глаза. Вдруг горячий, долгий поцелуй загорелся на воспаленных губах
его, как будто ножом его ударили в сердце. Он слабо вскрикнул и лишился
чувств...
     Потом началась для него какая-то странная жизнь.
     Порой, в минуту неясного сознания, мелькало в уме его, что он осужден
жить в каком-то длинном, нескончаемом сне, полном странных, бесплодных
тревог, борьбы и страданий. В ужасе он старался восстать против рокового
фатализма, его гнетущего, и в минуту напряженной, самой отчаянной борьбы
какая-то неведомая сила опять поражала его, и он слышал, чувствовал ясно,
как он снова теряет память, как вновь непроходимая, бездонная темень
разверзается перед ним и он бросается в нее с воплем тоски и отчаяния.
Порой мелькали мгновения невыносимого, уничтожающего счастья, когда
жизненность судорожно усиливается во всем составе человеческом, яснеет
прошедшее, звучит торжеством, весельем настоящий светлый миг и снится наяву
неведомое грядущее; когда невыразимая надежда падает живительной росой на
душу; когда хочешь вскрикнуть от восторга; когда чувствуешь, что немощна
плоть пред таким гнетом впечатлений, что разрывается вся нить бытия, и
когда вместе с тем поздравляешь всю жизнь свою с обновлением и
воскресением. Порой он опять впадал в усыпление, и тогда все, что случилось
с ним в последние дни, снова повторялось и смутным, мятежным роем проходило
в уме его; но видение представлялось ему в странном, загадочном виде. Порой
больной забывал, что с ним было, и удивлялся, что он не на старой квартире,
не у старой хозяйки своей. Он недоумевал, отчего старушка не подходила, как
бывало всегда в поздний сумеречный час, к потухавшей печке, обливавшей по
временам слабым, мерцающим заревом весь темный угол комнаты, и в ожидании,
как погаснет огонь, не грела, по привычке, своих костлявых, дрожащих рук на
замиравшем огне, всегда болтая и шепча про себя, и изредка в недоумении
поглядывала на него, чудного жильца своего, которого считала помешанным от
долгого сидения за книгами. Другой раз он вспоминал, что переехал на другую
квартиру; но как это сделалось, что с ним было и зачем пришлось переехать,
он не знал того, хотя замирал весь дух его в беспрерывном, неудержимом
стремлении... Но куда, что звало и мучило его и кто бросил этот невыносимый
пламень, душивший, пожиравший всю кровь его? - он опять не знал и не
помнил. Часто жадно ловил он руками какую-то тень, часто слышались ему
шелест близких, легких шагов около постели его и сладкий, как музыка, шепот
чьих-то ласковых, нежных речей; чье-то влажное, порывистое дыхание
скользило по лицу его, и любовью потрясалось все его существо; чьи-то
горючие слезы жгли его воспаленные щеки, и вдруг чей-то поцелуй, долгий,
нежный, впивался в его губы; тогда жизнь его изнывала в неугасимой муке;
казалось, все бытие, весь мир останавливался, умирал на целые века кругом
него и долгая, тысячелетняя ночь простиралась над всем...
     То как будто наступали для него о