странное, так сказать,
роковое обстоятельство, которое уж никак нельзя объяснить иначе, как
враждебным влиянием прогневанной судьбы.
     - Какое? - спросил Ордынов.
     - Говорят, что в болезненном припадке сумасшествия он посягнул на
жизнь одного молодого купца, которого прежде чрезвычайно любил. Он был так
поражен, когда очнулся после припадка, что готов был лишить себя жизни: так
по крайней мере рассказывают. Не знаю наверное, что произошло за этим, но
известно то, что он находился несколько лет под покаянием... Но что с вами,
Василий Михайлович, не утомляет ли вас мой простой рассказ?
     - О нет, ради бога... Вы говорите, что он был под покаянием; но он не
один.
     - Не знаю-с. Говорят, что был один. По крайней мере никто другой не
замешан в том деле. А впрочем, не слыхал о дальнейшем; знаю только...
     - Ну-с.
     - Знаю только, - то есть я собственно ничего особенного не имел в
мыслях прибавить... я хочу только сказать, если вы находите в нем что-то
необыкновенное я выходящее из обыкновенного уровня вещей, то все это
произошло не иначе, как следствием бед, обрушившихся на него одна за
другою...
     - Да, он такой богомольный, большой святоша.
     - Не думаю, Василий Михайлович; он столько пострадал; мне кажется, он
чист своим сердцем.
     - Но ведь теперь он не сумасшедший; он здоров.
     - О нет, нет ; в этом я вам могу поручиться, готов присягнуть; он в
полном владении всех своих умственных способностей. Он только, как вы
справедливо заметили мельком, чрезвычайно чудной и богомольный. Очень даже
разумный человек. Говорит бойко, смело и очень хитро-с. Еще виден след
прошлой бурной жизни на лице его-с. Любопытный человек-с и чрезвычайно
начитанный.
     - Он, кажется, читает все священные книги?
     - Да-с, он мистик-с.
     - Что?
     - Мистик. Но я вам говорю это по секрету. По секрету скажу вам еще,
что за ним был некоторое время сильный присмотр. Этот человек имел ужасное
влияние на приходивших к нему.
     - Какое же?
     - Но вы не поверите; видите ли-с: тогда еще он не жил в здешнем
квартале; Александр Игнатьич, почетный гражданин, человек сановитый и
пользующийся общим уважением, ездили к нему с каким-то поручиком из
любопытства. Приезжают они к нему; их принимают, и странный человек
начинает им вглядываться в лица. Он обыкновенно вглядывался в лица, если
соглашался быть полезным; в противном случае отсылал приходящих назад, и
даже, говорят, весьма неучтиво. Спрашивает он их : что вам угодно, господа?
Так и так, отвечает Александр Игнатьич: дар ваш может сказать вам это и без
нас. Пожалуйте ж, говорит, со мной в другую комнату; тут он назначил именно
того из них, который до него имел надобность. Александр Игнатьич не
рассказывал, что с ним было потом, но он вышел от него бледный как платок.
То же самое случилось и с одной знатной дамой высшего общества: она тоже
вышла от него бледна как платок, вся в слезах и в изумлении от его
предсказания и красноречия.
     - Странно. Но теперь он не занимается этим?
     - Строжайше запрещено-с. Были чудные примеры-с. Один молодой корнет,
цвет и надежда высшего семейства, глядя на него, усмехнулся. "Чего ты
смеешься? - сказал, рассердившись, старик. - Через три дня ты сам будешь
вот что!" - и он сложил крест руки, означая таким знаком труп мертвеца.
     - Ну?
     - Не смею верить, но, говорят, предсказание сбылось. Он имеет дар,
Василий Михайлович... Вы изволили улыбнуться на мой простодушный рассказ.
Знаю, что вы далеко упредили меня в просвещении; но я верю ему: он не
шарлатан. Сам Пушкин упоминает о чем-то подобном в своих сочинениях.
     - Гм. Не хочу вам противоречить. Вы, кажется, сказали, что он живет не
один.
     - Я не знаю... с ним, кажется, дочь его.
     - Дочь?
     - Да-с, или, кажется, жена его; я знаю, что живет с ним какая-то
женщина. Я видел мельком и внимания не обратил.
     - Гм. Странно...
     Молодой человек впал в задумчивость, Ярослав Ильич - в нежное
созерцание. Он был растроган и тем, что видел старого друга, и тем, что
удовлетворительно рассказал интереснейшую вещь. Он сидел, не спуская глаз с
Василья Михайловича и потягивая из трубки; но вдруг вскочил и засуетился.
     - Целый час прошел, а я и забыл. Дорогой Василий Михайлович, еще раз
благодарю судьбу за то, что свела нас вместе, но мне пора. Дозволите ли мне
посетить вас в вашем ученом жилище?
     - Сделайте одолжение, буду вам очень рад. Навещу и сам вас, когда
выпадет время.
     - Верить ли приятному известию? Обяжете, несказанно обяжете ! Не
поверите, в какой восторг вы меня привели!
     Они вышли из трактира. Сергеев уже летел им навстречу и скороговоркой
рапортовал Ярославу Ильичу, что Вильм Емельянович изволят проезжать.
Действительно, в перспективе показалась пара лихих саврасок, впряженных в
лихие пролетки. Особенно замечательна была необыкновенная пристяжная.
Ярослав Ильич сжал, словно в тисках, руку лучшего из друзей своих,
приложился к шляпе и пустился встречать налетавшие дрожки. Дорогою он раза
два обернулся и прощальным образом кивнул головою Ордынову.
     Ордынов чувствовал такую усталость, такое изнеможение во всех членах,
что едва волочил ноги. Кое-как добрался он до дому. В воротах его опять
встретил дворник, прилежно наблюдавший все его прощание с Ярославом
Ильичом, и еще издали сделал ему какой-то пригласительный знак. Но молодой
человек прошел мимо. В дверях квартиры он плотно столкнулся с маленькой
седенькой фигуркой, выходившей, потупив очи, от Мурина.
     - Господи, прости мои прегрешения! - прошептала фигурка, отскочив в
сторону с упругостью пробки.
     - Не ушиб ли я вас?
     - Нет-с, нижайше благодарю за внимание... О, господи, господи!
     Тихий человечек, кряхтя, охая и нашептывая что-то назидательное себе
под нос, бережно пустился по лестнице. Это был хозяин дома, которого так
испугался дворник. Тут только Ордынов вспомнил, что видел его в первый раз
здесь же, у Мурина, когда переезжал на квартиру.
     Он чувствовал, что был раздражен и потрясен; он знал, что фантазия и
впечатлительность его напряжены до крайности, и решил не доверять себе.
Мало-помалу он впал в какое-то оцепенение. В грудь его залегло какое-то
тяжелое, гнетущее чувство. Сердце его ныло, как будто все изъязвленное, и
вся душа была полна глухих, неиссякаемых слез.
     Он опять припал на постель, которую она постлала ему, и стал снова
слушать. Он слышал два дыхания: одно тяжелое, болезненное прерывистое,
другое тихое, но неровное и как будто тоже взволнованное, как будто там
билось сердце одним и тем же стремлением, одною и тою же страстью. Он
слышал порою шум ее платья, легкий шелест ее тихих, мягких шагов, и даже
этот шелест ноги ее отдавался глухою, но мучительно-сладостною болью в его
сердце. Наконец он как будто расслушал рыдания, мятежный вздох и, наконец,
опять ее молитву. Он знал, что она стоит на коленях перед образом, ломая
руки в каком-то исступленном отчаянии!.. Кто же она? За кого она просит?
Какою безвыходною страстью смущено ее сердце? Отчего оно так болит и
тоскует и выливается в таких жарких и безнадежных слезах?..
     Он начал припоминать ее слова. Все, что она говорила ему, еще звучало
в ушах его, как музыка, и сердце любовно отдавалось глухим, тяжелым ударом
на каждое воспоминание, на каждое набожно повторенное ее слово... На миг
мелькнуло в уме его, что он видел все это во сне. Но в тот же миг весь
состав его изныл в замирающей тоске, когда впечатление ее горячего дыхания,
ее слов, ее поцелуя наклеймилось снова в его воображении. Он закрыл глаза и
забылся. Где-то пробили часы; становилось поздно; падали сумерки.
     Ему вдруг показалось, что она опять склонилась над ним, что глядит в
его глаза своими чудно-ясными глазами, влажными от сверкающих слез
безмятежной, светлой радости, тихими и ясными, как бирюзовый нескончаемый
купол неба в жаркий полдень. Таким торжественным спокойствием сияло лицо
ее, таким обетованием нескончаемого блаженства теплилась ее улыбка, с таким
сочувствием, с таким младенческим увлечением преклонилась она на плечо его,
что стон вырвался из его обессиленной груди от радости. Она хотела ему
что-то сказать; она ласково что-то повторяла ему. Опять как будто сердце
пронзающая музыка поразила слух его. Он жадно впивал в себя воздух,
нагретый, назлектризованный ее близким дыханием. В тоске он простер свои
руки, вздохнул, открыл глаза... Она стояла перед ним, нагнувшись к лицу
его, вся бледная. как от испуга, вся в слезах, вся дрожа от волнения. Она
что-то говорила ему, об чем-то молила его, складывая и ломая свои
полуобнаженные руки. Он обвил ее в своих объятиях, она вся трепетала на его
груди...

                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ
                                     I
     - Что ты? что с тобою? - говорил Ордынов, очнувшись совсем, все еще
сжимая ее в своих крепких и горячих объятиях, - что с тобой, Катерина? что
с тобою, любовь моя?
     Она тихо рыдала, потупив глаза и пряча разгоревшееся лицо у него на
груди. Долго еще она не могла говорить и вся дрожала, как будто в испуге.
     - Не знаю, не знаю, - проговорила она наконец едва слышным голосом,
задыхаясь и почти не выговаривая слов, - не помню, как и к тебе зашла я
сюда... - Тут она еще крепче, еще с большим стремлением прижалась к нему и
в неудержимом, судорожном чувстве целовала ему плечо, руки, грудь; наконец,
как будто в отчаянье, закрылась руками, припала на колени и скрыла в его
коленях свою голову. Когда же Ордынов, в невыразимой тоске, нетерпеливо
приподнял и посадил ее возле себя, то целым заревом стыда горело лицо ее,
глаза ее плакали о помиловании и насильно пробивавшаяся на губе ее улыбка
едва силилась подавить неудержимую силу нового ощущения. Теперь она была
как будто снова чем-то испугана, недоверчиво отталкивала его рукой, едва
взглядывала на него и отвечала на его ускоренные вопросы, потупив голову,
боязливо и шепотом.
     - Ты, может быть, видела страшный сон, - говорил Ордынов, - может
быть, тебе привиделось что-нибудь... да? Может быть, он испугал тебя... Он
в бреду и без памяти... Может быть, он что-нибудь говорил, что не тебе было
слушать?.. Ты слышала что-нибудь? да?
     - Нет, я не спала, - отвечала Катерина, с усилием подавляя свое
волнение. - Сон и не шел ко мне. Он все молчал и только раз позвал меня. Я
подходила, окликала его, говорила ему; мне стало страшно; он не просыпался
и не слышал меня. Он в тяжелом недуге, подай господь ему помощи! Тогда мне
на сердце стала тоска западать, горькая тоска! Я ж все молилась, все
молилась, и вот это и нашло на меня.
     - Полно, Катерина полно, жизнь моя, полно! Это ты вчера испугалась...
     - Нет, я не пугалась вчера!..
     - Бывает это с тобою другой раз?
     - Да, бывает. - И она вся задрожала и опять в испуге стала прижиматься
к нему, как дитя. - Видишь, - сказала она, прерывая рыдания, - я не
напрасно пришла к тебе, не напрасно, тяжело было одной, - повторяла она,
благодарно сжимая его руки. - Полно же, полно о чужом горе слезы ронять!
Прибереги их на черный день, когда самому, одинокому, тяжело будет и не
будет с тобой никого!.. Слушай, была у тебя твоя люба?
     - Нет... до тебя я не знал ни одной...
     - До меня... ты меня своей любой зовешь?
     Она вдруг посмотрела на него, как будто с удивлением, что-то хотела
сказать, но потом утихла и потупилась. Мало-помалу все лицо ее снова
зарделось внезапно запылавшим румянцем; ярче, сквозь забытые, еще не
остывшие на ресницах слезы, блеснули глаза, и видно было, что какой-то
вопрос шевелился на губах ее. С стыдливым лукавством взглянула она раза два
на него в потом вдруг снова потупилась.
     - Нет, не бывать мне твоей первой любой, - сказала она, - нет, нет, -
повторяла она, покачивая головою, задумавшись, тогда как улыбка опять тихо
прокладывалась по лицу ее, - нет, - сказала она наконец, рассмеявшись, - не
мне, родной, быть твоей любушкой.
     Тут она взглянула на него; но столько грусти отразилось вдруг на лице
ее, такая безвыходная печаль поразила разом все черты ее, так неожиданно
закипело изнутри, из сердца ее отчаяние, что непонятное, болезненное
чувство сострадания к горю неведомому захватило дух Ордынова, и он с
невыразимым мучением глядел на нее.
     - Слушай, что я скажу тебе, - говорила она голосом, пронзающим сердце,
сжав его руки в своих руках, усиливаясь подавить свои рыдания. - Слушай
меня хорошо, слушай, радость моя! Ты укроти свое сердце и не люби меня так,
как теперь полюбил. Тебе легче будет, сердцу станет легче и радостнее, и от
лютого врага себя сбережешь, и любу-сестрицу себе наживешь. Буду к тебе
приходить, коль захочешь, миловать тебя буду и стыда на себя не возьму, что
спозналась с тобой. Была же с тобою два дня, как лежал ты в злом недуге!
Спознай сестрицу! Недаром же мы братались с тобой, недаром же я за тебя
богородицу слезно молила! другой такой не нажить тебе! Мир изойдешь кругом,
поднебесную узнаешь - не найти тебе другой такой любы, коли любы твое
сердце просит. Горячо тебя полюблю, все, как теперь, любить буду, и за то
полюблю, что душа твоя чистая, светлая, насквозь видна; за то, что как я
взглянула впервой на тебя, так тотчас спознала, что ты моего дома гость,
желанный гость и недаром к нам напросился; за то полюблю, что, когда
глядишь, твои глаза любят и про сердце твое говорят, и когда скажут что,
так я тотчас же обо всем, что ни есть в тебе, знаю, и за то тебе жизнь
отдать хочется на твою любовь, добрую волюшку, затем что сладко быть и
рабыней тому, чье сердце нашла... да жизнь-то моя не моя, а чужая, и
волюшка связана! Сестрицу ж возьми, и сам будь мне брат, и меня в свое
сердце прими, когда опять тоска, злая немочь нападет на меня; только сам
сделай так, чтоб мне стыда не было к тебе приходить и с тобой долгую ночь,
как теперь, просидеть. Слышал меня? Открыл ли мне сердце свое? Взял ли в
разум, что я тебе говорила?.. - Она хотела еще что-то сказать, взглянула на
него, положила на плечо ему свою руку и наконец в бессилии припала к груди
его. Голос ее замер в судорожном, страстном рыдании, грудь волновалась
глубоко, и лицо вспыхнуло, как заря вечерняя.
     - Жизнь моя! - прошептал Ордынов, у которого зрение помутилось и дух
занялся. - Радость моя! - говорил он, не зная слов своих, не помня их, не
понимая себя, трепеща, чтоб одним дуновением не разрушить обаяния, не
разрушить всего, что было с ним и что скорее он принимал за видение, чем за
действительность: так отуманилось все перед ним! - Я не знаю, не понимаю
тебя, я не помню, что ты мне теперь говорила, разум тускнеет мой, сердце
поет в груди, владычица моя!..
     Тут голос его опять пресекся от волнения. Она все крепче, все теплее,
горячее прижималась к нему. Он привстал с места и, уже не сдерживая себя
более, разбитый, обессиленный восторгом, упал на колени. Рыдания судорожно,
с болью прорвались наконец из груди его, и пробившийся прямо из сердца
голос задрожал, как струна, от всей полноты неведомого восторга и
блаженства.
     - Кто ты, кто ты, родная моя? откуда ты, моя голубушка? - говорил он,
силясь подавить свои рыдания. - Из какого неба ты в мои небеса залетела?
Точно сон кругом меня; я верить в тебя не могу. Не укоряй меня... дай мне
говорить, дай мне все, все сказать тебе!.. Я долго хотел говорить... Кто
ты, кто ты, радость моя?.. Как ты нашла мое сердце? Расскажи мне, давно ли
ты сестрица моя?.. Расскажи мне все про себя, где ты была до сих пор, -
расскажи, как звали место, где ты жила, что ты там полюбила сначала, чем
рада была и о чем тосковала?.. Был ли там тепел воздух, чисто ли небо
было?.. кто тебе были милые, кто любили тебя до меня, к кому там впервые
твоя душа запросилась?.. Была ль у тебя мать родная, и она ль тебя дитятей
лелеяла, или, как я, одинокая, ты на жизнь оглянулась? Скажи мне, всегда ль
ты была такова? Что снилось, о чем гадала ты вперед, что сбылось и что не
сбылось у тебя, - все скажи... По ком заныло первый раз твое девичье сердце
и за что ты его отдала? Скажи, что же мне отдать тебе за него, что мне
отдать тебе за тебя? Скажи мне, любушка, свет мой, сестрица моя, скажи мне,
чем же мне твое сердце нажить?
     Тут голос его снова иссяк, и он склонил голову. Но когда поднял глаза,
то немой ужас оледенил его всего разом и волосы встали дыбом на голове его.
     Катерина сидела бледная как полотно. Она неподвижно смотрела в воздух,
губы ее были сини, как у мертвой, и глаза заволоклись немой, мучительной
мукой. Она медленно привстала, ступила два шага и с пронзительным воплем
упала пред образом... Отрывистые несвязные слова вырывались из груди ее.
Она лишилась чувств. Ордынов, весь потрясенный страхом, поднял ее и донес
до своей кровати; он стоял над нею не помня себя. Спустя минуту она открыла
глаза, приподнялась на постели, осмотрелась кругом и схватила его руку. Она
привлекла его к себе , силилась что-то прошептать все еще бледными губами,
но голос все еще изменял ей. Наконец она разразилась градом слез; горячие
капли жгли похолодевшую руку Ордынова.
     - Тяжело, тяжело мне теперь, час мой приходит последний! - проговорила
она наконец, тоскуя в безысходной муке.
     Она силилась еще что-то проговорить, но окостенелый язык ее не мог
произнести ни одного слова. С отчаянием глядела она на Ордынова, не
понимавшего ее. Он нагнулся к ней ближе и вслушивался... Наконец он
услышал, как она прошептала явственно:
     - Я испорчена, меня испортили, погубили меня!
     Ордынов поднял голову и с диким изумлением взглянул на нее. Какая-то
безобразная мысль мелькнула в уме его. Катерина видела судорожное,
болезненное сжатие его лица.
     - Да! испортили, - продолжала она, - меня испортил злой человек, - он,
погубитель мой!.. Я душу ему продала... Зачем, зачем об родной ты помянул?
что тебе было мучить меня? Бог тебе, бог тебе судья!..
     Через минуту она тихо заплакала; сердце Ордынова билось и ныло в
смертной тоске.
     - Он говорит, - шептала она сдерживаемым, таинственным голосом, - что
когда умрет, то придет за моей грешной душой... Я его, я ему душой
продалась... Он мучил меня, он мне в книгах читал... На, смотри, смотри его
книгу! вот его книга. Он говорит, что я сделала смертный грех... Смотри,
смотри...
     И она показывала ему книгу; Ордынов не заметил, откуда взялась она. Он
машинально взял ее, всю писанную, как древние раскольничьи книги, которые
ему удавалось прежде видеть. Но теперь он был не в силах смотреть и
сосредоточить внимание свое на чем-нибудь другом. Книга выпала из рук его.
Он тихо обнимал Катерину, стараясь привести ее в разум.
     - Полно, полно! - говорил он, - тебя испугали; я с тобою; отдохни со
мною, родная, любовь моя, свет мой!
     - Ты не знаешь ничего, ничего! - говорила она, крепко сжимая его руки.
- Я такая всегда!.. Я все боюсь... Полно, полно тебе меня мучить!..
     - Я тогда к нему иду, - начала она через минуту, переводя дух. - Иной
раз он просто своими словами меня заговаривает, другой раз берет свою
книгу, самую большую, и читает надо мной. Он все грозное, суровое такое
читает! Я не знаю, что, и понимаю не всякое слово; но меня берет страх, и
когда я вслушиваюсь в его голос, то словно это не он говорит, а кто-то
другой, недобрый, кого ничем не умягчишь, ничем не замолишь, и
тяжело-тяжело станет на сердце, горит оно... Тяжелей, чем когда начиналась
тоска!
     - Не ходи к нему! Зачем же ты ходишь к нему? - говорил Ордынов, едва
сознавая слова свои.
     - Зачем я к тебе пришла? Спроси - тоже не знаю... А он мне говорит:
молись, молись! Иной раз я встаю в темную ночь и молюсь долго, по целым
часам; часто и сон меня клонит; но страх будит, все будит меня, и мне все
чудится тогда, что гроза кругом меня собирается, что худо мне будет, что
разорвут и затерзают меня недобрые, что не замолить мне угодников и что не
спасут они меня от лютого горя. Вся душа разрывается, словно распаяться все
тело хочет от слез... Тут я опять стану молиться, и молюсь, и молюсь до то