о что-то
как бы вздрагивало в ее голосе; - я давно все порешила; я читала его мысли
и узнала, что он думает. Он думал, что я ищу... что я буду настаивать...
(Она остановилась и, не договорив, закусила губу и замолчала.) Я нарочно
удвоила мое к нему презрение, - начала она опять, - я ждала, что от него
будет? Если б пришла телеграмма о наследстве, я бы швырнула ему долг этого
идиота (отчима) и прогнала его! Он мне был давно, давно ненавистен. О, это
был не тот человек прежде, тысячу раз не тот, а теперь, а теперь!.. О, с
каким бы счастием я бросила ему теперь, в его подлое лицо, эти пятьдесят
тысяч и плюнула бы... и растерла бы плевок!

     - Но бумага, - эта возвращенная им закладная на пятьдесят тысяч, ведь
она у генерала? Возьмите и отдайте Де-Грие.

     - О, не то! Не то!..

     - Да, правда, правда, не то! Да и к чему генерал теперь способен? А
бабушка? - вдруг вскричал я.

     Полина как-то рассеянно и нетерпеливо на меня посмотрела.

     - Зачем бабушка? - с досадой проговорила Полина, - я не могу идти к
ней... Да и ни у кого не хочу прощения просить, - прибавила она
раздражительно.

     - Что же делать! - вскричал я, - и как, ну как это вы могли любить
Де-Грие! О, подлец, подлец! Ну, хотите, я его убью на дуэли! Где он теперь?

     - Он во Франкфурте и проживет там три дня.

     - Одно ваше слово, и я еду, завтра же, с первым поездом! - проговорил
я в каком-то глупом энтузиазме.

     Она засмеялась.

     - Что же, он скажет еще, пожалуй: сначала возвратите пятьдесят тысяч
франков. Да и за что ему драться?.. Какой это вздор!

     - Ну так где же, где же взять эти пятьдесят тысяч франков, - повторил
я, скрежеща зубами, - точно так и возможно было вдруг их поднять на полу. -
Послушайте: мистер Астлей? - спросил я, обращаясь к ней с началом какой-то
странной идеи. У ней глаза засверкали.

     - Что же, разве ты сам хочешь, чтоб я от тебя ушла к этому
англичанину? - проговорила она, пронзающим взглядом смотря мне в лицо и
горько улыбаясь. Первый раз в жизни сказала она мне ты.

     Кажется, у ней в эту минуту закружилась голова от волнения, и вдруг
она села на диван, как бы в изнеможении.

     Точно молния опалила меня; я стоял и не верил глазам, не верил ушам!
Что же, стало быть, она меня любит! Она пришла ко мне, а не к мистеру
Астлею! Она, одна, девушка, пришла ко мне в комнату, в отели, - стало быть,
компрометировала себя всенародно, - и я, я стою перед ней и еще не понимаю!

     Одна дикая мысль блеснула в моей голове.

     - Полина! Дай мне только один час! Подожди здесь только час и... я
вернусь! Это... это необходимо! Увидишь! Будь здесь, будь здесь!

     И я выбежал из комнаты, не отвечая на ее удивленный вопросительный
взгляд; она крикнула мне что-то вслед, но я не воротился.

     Да, иногда самая дикая мысль, самая с виду невозможная мысль, до того
сильно укрепляется в голове, что ее принимаешь наконец за что-то
осуществимое... Мало того: если идея соединяется с сильным, страстным
желанием, то, пожалуй, иной раз примешь ее наконец за нечто фатальное,
необходимое, предназначенное, за нечто такое, что уже не может не быть и не
случиться! Может быть, тут есть еще что-нибудь, какая-нибудь комбинация
предчувствий, какое-нибудь необыкновенное усилие воли, самоотравление
собственной фантазией или еще что-нибудь - не знаю; но со мною в этот вечер
(который я никогда в жизни не позабуду) случилось происшествие чудесное.
Оно хоть и совершенно оправдывается арифметикою, но тем не менее - для меня
еще до сих пор чудесное. И почему, почему эта уверенность так глубоко,
крепко засела тогда во мне, и уже с таких давних пор? Уж, верно, я помышлял
об этом, - повторяю вам, - не как о случае, который может быть в числе
прочих (а стало быть, может и не быть), но как о чем-то таком, что никак уж
не может не случиться!

     Было четверть одиннадцатого; я вошел в воксал в такой твердой надежде
и в то же время в таком волнении, какого я еще никогда не испытывал. В
игорных залах народу было еще довольно, хоть вдвое менее утрешнего.

     В одиннадцатом часу у игорных столов остаются настоящие, отчаянные
игроки, для которых на водах существует только одна рулетка, которые и
приехали для нее одной, которые плохо замечают, что вокруг них происходит,
и ничем не интересуются во весь сезон, а только играют с утра до ночи и
готовы были бы играть, пожалуй, и всю ночь до рассвета, если б можно было.
И всегда они с досадой расходятся, когда в двенадцать часов закрывают
рулетку. И когда старший крупер перед закрытием рулетки, около двенадцати
часов, возглашает: "Les trois derniers coups, messieurs!"60, то они готовы
проставить иногда на этих трех последних ударах все, что у них есть в
кармане, - и действительно тут-то наиболее и проигрываются. Я прошел к тому
самому столу, где давеча сидела бабушка. Было не очень тесно, так что я
очень скоро занял место у стола стоя. Прямо предо мной, на зеленом сукне,
начерчено было слово: "Passe". "Passe" - это ряд цифр от девятнадцати
включительно до тридцати шести. Первый же ряд, от первого до восемнадцати
включительно, называется "Manque"; но какое мне было до этого дело? Я не
рассчитывал, я даже не слыхал, на какую цифру лег последний удар, и об этом
не справился, начиная игру, как бы сделал всякий чуть-чуть рассчитывающий
игрок. Я вытащил все мои двадцать фридрихсдоров и бросил на бывший предо
мною "passe".

     - Vingt deux!61 - закричал крупер.

     Я выиграл - и опять поставил все: и прежнее, и выигрыш.

     - Trente et un62, - прокричал крупер. Опять выигрыш! Всего уж, стало
быть, у меня восемьдесят фридрихсдоров! Я двинул все восемьдесят на
двенадцать средних цифр (тройной выигрыш, но два шанса против себя) -
колесо завертелось, и вышло двадцать четыре. Мне выложили три свертка по
пятидесяти фридрихсдоров и десять золотых монет; всего, с прежним,
очутилось у меня двести фридрихсдоров.
--------
     60 - Три последних игры, господа! (франц.).
     61 - Двадцать два! (франц.).
     62 - Тридцать один (франц.).

     Я был как в горячке и двинул всю эту кучу денег на красную - и вдруг
опомнился! И только раз во весь этот вечер, во всю игру, страх прошел по
мне холодом и отозвался дрожью в руках и ногах. Я с ужасом ощутил и
мгновенно сознал: чт`о для меня теперь значит проиграть! Стояла на ставке
вся моя жизнь!

     - Rouge! - крикнул крупер, - и я перевел дух, огненные мурашки
посыпались по моему телу. Со мною расплатились банковыми билетами; стало
быть, всего уж четыре тысячи флоринов и восемьдесят фридрихсдоров! (Я еще
мог следить тогда за счетом.)

     Затем, помнится, я поставил две тысячи флоринов опять на двенадцать
средних и проиграл; поставил мое золото и восемьдесят фридрихсдоров и
проиграл. Бешенство овладело мною: я схватил последние оставшиеся мне две
тысячи флоринов и поставил на двенадцать первых - так, на авось, зря, без
расчета! Впрочем, было одно мгновение ожидания, похожее, может быть,
впечатлением на впечатление, испытанное madame Blanchard, когда она, в
Париже, летела с воздушного шара на землю.

     - Quatre!63 - крикнул крупер. Всего, с прежнею ставкою, опять
очутилось шесть тысяч флоринов. Я уже смотрел как победитель, я уже ничего,
ничего теперь не боялся и бросил четыре тысячи флоринов на черную. Человек
девять бросилось, вслед за мною, тоже ставить на черную. Круперы
переглядывались и переговаривались. Кругом говорили и ждали.
--------
     63 - Четыре (франц.).

     Вышла черная. Не помню я уж тут ни расчета, ни порядка моих ставок.
Помню только, как во сне, что я уже выиграл, кажется, тысяч шестнадцать
флоринов; вдруг, тремя несчастными ударами, спустил из них двенадцать;
потом двинул последние четыре тысячи на "passe" (но уж почти ничего не
ощущал при этом; я только ждал, как-то механически, без мысли) - и опять
выиграл; затем выиграл еще четыре раза сряду. Помню только, что я забирал
деньги тысячами; запоминаю я тоже, что чаще всех выходили двенадцать
средних, к которым я и привязался. Они появлялись как-то регулярно -
непременно раза три, четыре сряду, потом исчезали на два раза и потом
возвращались опять раза на три или на четыре кряду. Эта удивительная
регулярность встречается иногда полосами - и вот это-то и сбивает с толку
записных игроков, рассчитывающих с карандашом в руках. И какие здесь
случаются иногда ужасные насмешки судьбы!

     Я думаю, с моего прибытия времени прошло не более получаса. Вдруг
крупер уведомил меня, что я выиграл тридцать тысяч флоринов, а так как банк
за один раз больше не отвечает, то, стало быть, рулетку закроют до
завтрашнего утра. Я схватил все мое золото, ссыпал его в карманы, схватил
все билеты и тотчас перешел на другой стол, в другую залу, где была другая
рулетка; за мною хлынула вся толпа; там тотчас же очистили мне место, и я
пустился ставить опять, зря и не считая. Не понимаю, что меня спасло!

     Иногда, впрочем, начинал мелькать в голове моей расчет. Я привязывался
к иным цифрам и шансам, но скоро оставлял их и ставил опять, почти без
сознания. Должно быть, я был очень рассеян; помню, что круперы несколько
раз поправляли мою игру. Я делал грубые ошибки. Виски мои были смочены
потом и руки дрожали. Подскакивали было и полячки с услугами, но я никого
не слушал. Счастье не прерывалось! Вдруг кругом поднялся громкий говор и
смех. "Браво, браво!" - кричали все, иные даже захлопали в ладоши. Я сорвал
и тут тридцать тысяч флоринов, и банк опять закрыли до завтра!

     - Уходите, уходите, - шептал мне чей-то голос справа. Это был какой-то
франкфуртский жид; он все время стоял подле меня и, кажется, помогал мне
иногда в игре.

     - Ради бога уходите, - прошептал другой голос над левым моим ухом. Я
мельком взглянул. Это была весьма скромно и прилично одетая дама, лет под
тридцать, с каким-то болезненно бледным, усталым лицом, но напоминавшим и
теперь ее чудную прежнюю красоту. В эту минуту я набивал карманы билетами,
которые так и комкал, и собирал оставшееся на столе золото. Захватив
последний сверток в пятьдесят фридрихсдоров, я успел, совсем неприметно,
сунуть его в руку бледной даме; мне это ужасно захотелось тогда сделать, и
тоненькие, худенькие ее пальчики, помню, крепко сжали мою руку в знак
живейшей благодарности. Все это произошло в одно мгновение.

     Собрав все, я быстро перешел на trente et quarante.

     За trente et quarante сидит публика аристократическая. Это не рулетка,
это карты. Тут банк отвечает за сто тысяч талеров разом. Наибольшая ставка
тоже четыре тысячи флоринов. Я совершенно не знал игры и не знал почти ни
одной ставки, кроме красной и черной, которые тут тоже были. К ним-то я и
привязался. Весь воксал столпился кругом. Не помню, вздумал ли я в это
время хоть раз о Полине. Я тогда ощущал какое-то непреодолимое наслаждение
хватать и загребать банковые билеты, нараставшие кучею предо мной.

     Действительно, точно судьба толкала меня. На этот раз, как нарочно,
случилось одно обстоятельство, довольно, впрочем, часто повторяющееся в
игре. Привяжется счастие, например, к красной и не оставляет ее раз десять,
даже пятнадцать сряду. Я слышал еще третьего дня, что красная, на прошлой
неделе, вышла двадцать два раза сряду; этого даже и не запомнят на рулетке
и рассказывали с удивлением. Разумеется, все тотчас же оставляют красную и
уже после десяти раз, например, почти никто не решается на нее ставить. Но
и на черную, противоположную красной, не ставит тогда никто из опытных
игроков. Опытный игрок знает, что значит это "своенравие случая". Например,
казалось бы, что после шестнадцати раз красной семнадцатый удар непременно
ляжет на черную. На это бросаются новички толпами, удвоивают и утроивают
куши, и страшно проигрываются.

     Но я, по какому-то странному своенравию, заметив, что красная вышла
семь раз сряду, нарочно к ней привязался. Я убежден, что тут наполовину
было самолюбия; мне хотелось удивить зрителей безумным риском, и - о
странное ощущение - я помню отчетливо, что мною вдруг действительно без
всякого вызова самолюбия овладела ужасная жажда риску. Может быть, перейдя
через столько ощущений, душа не насыщается, а только раздражается ими и
требует ощущений еще, и все сильней и сильней, до окончательного утомления.
И, право не лгу, если б устав игры позволял поставить пятьдесят тысяч
флоринов разом, я бы поставил их наверно. Кругом кричали, что это безумно,
что красная уже выходит четырнадцатый раз!

     - Monsieur a gagne deja cent mille florins64, - раздался подле меня
чей-то голос.
--------
     64 - Господин выиграл уже сто тысяч флоринов (франц.).

     Я вдруг очнулся. Как? я выиграл в этот вечер сто тысяч флоринов! Да к
чему же мне больше? Я бросился на билеты, скомкал их в карман, не считая,
загреб все мое золото, все свертки и побежал из воксала. Кругом все
смеялись, когда я проходил по залам, глядя на мои оттопыренные карманы и на
неровную походку от тяжести золота. Я думаю, его было гораздо более
полупуда. Несколько рук протянулось ко мне; я раздавал горстями, сколько
захватывалось. Два жида остановили меня у выхода.

     - Вы смелы! вы очень смелы! - сказали они мне, - но уезжайте завтра
утром непременно, как можно раньше, не то вы все-все проиграете...

     Я их не слушал. Аллея была темна, так что руки своей нельзя было
различить. До отеля было с полверсты. Я никогда не боялся ни воров, ни
разбойников, даже маленький; не думал о них и теперь. Я, впрочем, не помню,
о чем я думал дорогою; мысли не было. Ощущал я только какое-то ужасное
наслаждение удачи, победы, могущества - не знаю, как выразиться. Мелькал
предо мною и образ Полины; я помнил и сознавал, что иду к ней, сейчас с ней
сойдусь и буду ей рассказывать, покажу... но я уже едва вспомнил о том, что
она мне давеча говорила, и зачем я пошел, и все те недавние ощущения,
бывшие всего полтора часа назад, казались мне уж теперь чем-то давно
прошедшим, исправленным, устаревшим - о чем мы уже не будем более поминать,
потому что теперь начнется все сызнова. Почти уж в конце аллеи вдруг страх
напал на меня: "Что, если меня сейчас убьют и ограбят?" С каждым шагом мой
страх возрастал вдвое. Я почти бежал. Вдруг в конце аллеи разом блеснул
весь наш отель, освещенный бесчисленными огнями, - слава богу: дома!

     Я добежал в свой этаж и быстро растворил дверь. Полина была тут и
сидела на моем диване, перед зажженною свечою, скрестя руки. С изумлением
она на меня посмотрела, и, уж конечно, в эту минуту я был довольно странен
на вид. Я остановился пред нею и стал выбрасывать на стол всю мою груду
денег.

                                  Глава XV

     Помню, она ужасно пристально смотрела в мое лицо, но не трогаясь с
места, не изменяя даже своего положения.

     - Я выиграл двести тысяч франков, - вскричал я, выбрасывая последний
сверток. Огромная груда билетов и свертков золота заняла весь стол, я не
мог уж отвести от нее моих глаз; минутами я совсем забывал о Полине. То
начинал я приводить в порядок эти кучи банковых билетов, складывал их
вместе, то откладывал в одну общую кучу золото; то бросал все и пускался
быстрыми шагами ходить по комнате, задумывался, потом вдруг опять подходил
к столу, опять начинал считать деньги. Вдруг, точно опомнившись, я бросился
к дверям и поскорее запер их, два раза обернув ключ. Потом остановился в
раздумье пред маленьким моим чемоданом.

     - Разве в чемодан положить до завтра? - спросил я, вдруг обернувшись к
Полине, и вдруг вспомнил о ней. Она же все сидела не шевелясь, на том же
месте, но пристально следила за мной. Странно как-то было выражение ее
лица; не понравилось мне это выражение! Не ошибусь, если скажу, что в нем
была ненависть.

     Я быстро подошел к ней.

     - Полина, вот двадцать пять тысяч флоринов - это пятьдесят тысяч
франков, даже больше. Возьмите, бросьте их ему завтра в лицо.

     Она не ответила мне.

     - Если хотите, я отвезу сам, рано утром. Так?

     Она вдруг засмеялась. Она смеялась долго.

     Я с удивлением и с скорбным чувством смотрел на нее. Этот смех очень
похож был на недавний, частый, насмешливый смех ее надо мной, всегда
приходившийся во время самых страстных моих объяснений. Наконец она
перестала и нахмурилась; строго оглядывала она меня исподлобья.

     - Я не возьму ваших денег, - проговорила она презрительно.

     - Как? Что это? - закричал я. - Полина, почему же?

     - Я даром денег не беру.

     - Я предлагаю вам, как друг; я вам жизнь предлагаю.

     Она посмотрела на меня долгим, пытливым взглядом, как бы пронзить меня
им хотела.

     - Вы дорого даете, - проговорила она усмехаясь, - любовница Де-Грие не
стоит пятидесяти тысяч франков.

     - Полина, как можно так со мною говорить! - вскричал я с укором, -
разве я Де-Грие?

     - Я вас ненавижу! Да... да!.. я вас не люблю больше, чем Де-Грие, -
вскричала она, вдруг засверкав глазами.

     Тут она закрыла вдруг руками лицо, и с нею сделалась истерика. Я
бросился к ней.

     Я понял, что с нею что-то без меня случилось. Она была совсем как бы
не в своем уме.

     - Покупай меня! Хочешь? хочешь? за пятьдесят тысяч франков, как
Де-Грие? - вырывалось у ней с судорожными рыданиями. Я обхватил ее, целовал
ее руки, ноги, упал пред нею на колени.

     Истерика ее проходила. Она положила обе руки на мои плечи и пристально
меня рассматривала; казалось, что-то хотела прочесть на моем лице. Она
слушала меня, но, видимо, не слыхала того, что я ей говорил. Какая-то
забота и вдумчивость явились в лице ее. Я боялся за нее; мне решительно
казалось, что у ней ум мешается. То вдруг начинала она тихо привлекать меня
к себе; доверчивая улыбка уже блуждала в ее лице; и вдруг она меня
отталкивала и опять омраченным взглядом принималась в меня всматриваться.

     Вдруг она бросилась обнимать меня.

     - Ведь ты меня любишь, любишь? - говорила она, - ведь ты, ведь ты...
за меня с бароном драться хотел! - И вдруг она расхохоталась, точно что-то
смешное и милое мелькнуло вдруг в ее памяти. Она и плакала, и смеялась -
все вместе. Ну что мне было делать? Я сам был как в лихорадке. Помню, она
начинала мне что-то говорить, но я почти ничего не мог понять. Это был
какой-то бред, какой-то лепет, - точно ей хотелось что-то поскорей мне
рассказать, - бред, прерываемый иногда самым веселым смехом, который
начинал пугать меня. "Нет, нет, ты милый, милый! - повторяла она. - Ты мой
верный!" - и опять клала мне руки свои на плечи, опять в меня всматривалась
и продолжала повторять: "Ты меня любишь... любишь... будешь любить?" Я не
сводил с нее глаз; я еще никогда не видал ее в этих припадках нежности и
любви; правда, это, конечно, был бред, но... заметив мой страстный взгляд,
она вдруг начинала лукаво улыбаться; ни с того ни с сего она вдруг
заговаривала о мистере Астлее.

     Впрочем, о мистере Астлее она беспрерывно заговаривала (особенно когда
силилась мне что-то давеча рассказать), но что именно, я вполне не мог
схватить; кажется, она даже смеялась над ним; повторяла беспрерывно, что он
ждет... и что знаю ли я, что он наверное стоит теперь под окном? "Да, да,
под окном, - ну отвори, посмотри, посмотри, он здесь, здесь!" Она толкала
меня к окну, но только я делал движение идти, она заливалась смехом, и я
оставался при ней, а она бросалась меня обнимать.

     - Мы уедем? Ведь мы завтра уедем? - приходило ей вдруг беспокойно в
голову, - ну... (и она задумалась) - ну, а догоним мы бабушку, как ты
думаешь? В Берлине, я думаю, догоним. Как ты думаешь, что она скажет, когда
мы ее догоним и она нас увидит? А мистер Астлей?.. Ну, этот не соскочит с
Шлангенберга, как ты думаешь? (Она захохотала.) Ну, послушай: знаешь, куда
он будущее лето едет? Он хочет на Северный полюс ехать для ученых
исследований и меня звал с собою, ха-ха-ха! Он говорит, что мы, русские,
без европейцев ничего не знаем и ни к чему не способны... Но он тоже
добрый! Знае