бушка очень, очень мало выиграла от того, что избавили ее от двух
полячишек. Взамен их тотчас же к услугам ее явился третий поляк, уже
совершенно чисто говоривший по-русски, одетый джентльменом, хотя все-таки
смахивавший на лакея, с огромными усами и с гонором. Он тоже целовал
"стопки паньски" и "стелился под стопки паньски", но относительно
окружающих вел себя заносчиво, распоряжался деспотически - словом, сразу
поставил себя не слугою, а хозяином бабушки. Поминутно с каждым ходом
обращался он к ней и клялся ужаснейшими клятвами, что он сам "гоноровый"
пан и что он не возьмет ни единой копейки из денег бабушки. Он так часто
повторял эти клятвы, что та окончательно струсила. Но так как этот пан
действительно вначале как будто поправил ее игру и стал было выигрывать, то
бабушка и сама уже не могла от него отстать. Час спустя оба прежние
полячишки, выведенные из воксала, появились снова за стулом бабушки, опять
с предложением услуг, хоть на посылки. Потапыч божился, что "гоноровый пан"
с ними перемигивался и даже что-то им передавал в руки. Так как бабушка не
обедала и почти не сходила с кресел, то и действительно один из полячков
пригодился: сбегал тут же рядом в обеденную залу воксала и достал ей чашку
бульона, а потом и чаю. Они бегали, впрочем, оба. Но к концу дня, когда уже
всем видно стало, что она проигрывает свой последний банковый билет, за
стулом ее стояло уже до шести полячков, прежде невиданных и неслыханных.
Когда же бабушка проигрывала уже последние монеты, то все они не только ее
уж не слушались, но даже и не замечали, лезли прямо чрез нее к столу, сами
хватали деньги, сами распоряжались и ставили, спорили и кричали,
переговариваясь с гоноровым паном за панибрата, а гоноровый пан чуть ли
даже и не забыл о существовании бабушки. Даже тогда, когда бабушка, совсем
все проигравшая, возвращалась вечером в восемь часов в отель, то и тут три
или четыре полячка все еще не решались ее оставить и бежали около кресел,
по сторонам, крича из всех сил и уверяя скороговоркою, что бабушка их в
чем-то надула и должна им что-то отдать. Так дошли до самого отеля, откуда
их наконец прогнали в толчки.

     По расчету Потапыча, бабушка проиграла всего в этот день до девяноста
тысяч рублей, кроме проигранных ею вчера денег. Все свои билеты -
пятипроцентные, внутренних займов, все акции, бывшие с нею, она разменяла
один за другим и одну за другой. Я подивился было, как она выдержала все
эти семь или восемь часов, сидя в креслах и почти не отходя от стола, но
Потапыч рассказывал, что раза три она действительно начинала сильно
выигрывать; а увлеченная вновь надеждою, она уж и не могла отойти. Впрочем,
игроки знают, как можно человеку просидеть чуть не сутки на одном месте за
картами, не спуская глаз с правой и с левой.

     Между тем во весь этот день у нас в отеле происходили тоже весьма
решительные вещи. Еще утром, до одиннадцати часов, когда бабушка еще была
дома, наши, то есть генерал и Де-Грие, решились было на последний шаг.
Узнав, что бабушка и не думает уезжать, а, напротив, отправляется опять в
воксал, они во всем конклаве (кроме Полины) пришли к ней переговорить с нею
окончательно и даже откровенно. Генерал, трепетавший и замиравший душою
ввиду ужасных для него последствий, даже пересолил: после получасовых
молений и просьб, и даже откровенно признавшись во всем, то есть во всех
долгах, и даже в своей страсти к m-lle Blanche (он совсем потерялся),
генерал вдруг принял грозный тон и стал даже кричать и топать ногами на
бабушку; кричал, что она срамит их фамилию, стала скандалом всего города,
и, наконец... наконец:"Вы срамите русское имя, сударыня! - кричал генерал,
- и что на то есть полиция!" Бабушка прогнала его наконец палкой (настоящей
палкой). Генерал и Де-Грие совещались еще раз или два в это утро, и именно
их занимало: нельзя ли, в самом деле, как-нибудь употребить полицию? Что
вот, дескать, несчастная, но почтенная старушка выжила из ума, проигрывает
последние деньги и т. д. Одним словом, нельзя ли выхлопотать какой-нибудь
надзор или запрещение?.. Но Де-Грие только пожимал плечами и в глаза
смеялся над генералом, уже совершенно заболтавшимся и бегавшим взад и
вперед по кабинету. Наконец Де-Грие махнул рукою и куда-то скрылся. Вечером
узнали, что он совсем выехал из отеля, переговорив наперед весьма
решительно и таинственно с m-lle Blanche. Что же касается до m-lle Blanche,
то она с самого еще утра приняла окончательные меры: она совсем отшвырнула
от себя генерала и даже не пускала его к себе на глаза. Когда генерал
побежал за нею в воксал и встретил ее под руку с князьком, то ни она, ни
madame veuve Cominges его не узнали. Князек тоже ему не поклонился. Весь
этот день m-lle Blanche пробовала и обработывала князя, чтоб он высказался
наконец решительно. Но увы! Она жестоко обманулась в расчетах на князя! Эта
маленькая катастрофа произошла уже вечером; вдруг открылось, что князь гол
как сокол, и еще на нее же рассчитывал, чтобы занять у нее денег под
вексель и поиграть на рулетке. Blanche с негодованием его выгнала и
заперлась в своем номере.

     Поутру в этот же день я ходил к мистеру Астлею или, лучше сказать, все
утро отыскивал мистера Астлея, но никак не мог отыскать его. Ни дома, ни в
воксале или в парке его не было. В отеле своем он на этот раз не обедал. В
пятом часу я вдруг увидел его идущего от дебаркадера железной дороги прямо
в отель d'Angleterre. Он торопился и был очень озабочен, хотя и трудно
различить заботу или какое бы то ни было замешательство в его лице. Он
радушно протянул мне руку, с своим обычным восклицанием: "А!", но не
останавливаясь на дороге и продолжая довольно спешным шагом путь. Я
увязался за ним; но как-то он так сумел отвечать мне, что я ни о чем не
успел и спросить его. К тому же мне было почему-то ужасно совестно
заговаривать о Полине; он же сам ни слова о ней не спросил. Я рассказал ему
про бабушку; он выслушал внимательно и серьезно и пожал плечами.

     - Она все проиграет, - заметил я.

     - О да, - отвечал он, - ведь она пошла играть еще давеча, когда я
уезжал, а потому я наверно и знал, что она проиграется. Если будет время, я
зайду в воксал посмотреть, потому что это любопытно..

     - Куда вы уезжали? - вскричал я, изумившись, что до сих пор не
спросил.

     - Я был во Франкфурте.

     - По делам?

     - Да, по делам.

     Ну что же мне было спрашивать дальше? Впрочем, я все еще шел подле
него, но он вдруг повернул в стоявший на дороге отель "De quatre
saisons"58, кивнул мне головой и скрылся. Возвращаясь домой, я мало-помалу
догадался, что если бы я и два часа с ним проговорил, то решительно бы
ничего не узнал, потому... что мне не о чем было его спрашивать! Да,
конечно, так! Я никаким образом не мог бы теперь формулировать моего
вопроса.
--------
     58 - "Четырех времен года" (франц.).

     Весь этот день Полина то гуляла с детьми и нянюшкой в парке, то сидела
дома. Генерала она давно уже избегала и почти ничего с ним не говорила, по
крайней мере о чем-нибудь серьезном. Я это давно заметил. Но зная, в каком
генерал положении сегодня, я подумал, что он не мог миновать ее, то есть
между ними не могло не быть каких-нибудь важных семейных объяснений. Однако
ж, когда я, возвращаясь в отель после разговора с мистером Астлеем,
встретил Полину с детьми, то на ее лице отражалось самое безмятежное
спокойствие, как будто все семейные бури миновали только одну ее. На мой
поклон она кивнула мне головой. Я пришел к себе совсем злой.

     Конечно, я избегал говорить с нею и ни разу с нею не сходился после
происшествия с Вурмергельмами. При этом я отчасти форсил и ломался; но чем
дальше шло время, тем все более и более накипало во мне настоящее
негодование. Если бы даже она и не любила меня нисколько, все-таки нельзя
бы, кажется, так топтать мои чувства и с таким пренебрежением принимать мои
признания. Ведь она знает же, что я взаправду люблю ее; ведь она сама
допускала, позволяла мне так говорить с нею! Правда, это как-то странно
началось у нас. Некоторое время, давно уж, месяца два назад, я стал
замечать, что она хочет сделать меня своим другом, поверенным, и даже
отчасти уж и пробует. Но это почему-то не пошло у нас тогда в ход; вот
взамен того и остались странные теперешние отношения; оттого-то и стал я
так говорить с нею. Но если ей противна моя любовь, зачем прямо не
запретить мне говорить о ней?

     Мне не запрещают; даже сама она вызывала иной раз меня на разговор
и... конечно, делала это на смех. Я знаю наверное, я это твердо заметил, -
ей было приятно, выслушав и раздражив меня до боли, вдруг меня огорошить
какою-нибудь выходкою величайшего презрения и невнимания. И ведь знает же
она, что я без нее жить не могу. Вот теперь три дня прошло после истории с
бароном, а я уже не могу выносить нашей разлуки. Когда я ее встретил сейчас
у воксала, у меня забилось сердце так, что я побледнел. Но ведь и она же
без меня не проживет! Я ей нужен и - неужели, неужели только как шут
Балакирев?

     У ней тайна - это ясно! Разговор ее с бабушкой больно уколол мое
сердце. Ведь я тысячу раз вызывал ее быть со мною откровенной, и ведь она
знала, что я действительно готов за нее голову мою положить. Но она всегда
отделывалась чуть не презрением или вместо жертвы жизнью, которую я
предлагал ей, требовала от меня таких выходок, как тогда с бароном! Разве
это не возмутительно? Неужели весь мир для нее в этом французе? А мистер
Астлей? Но тут уже дело становилось решительно непонятным, а между тем -
боже, как я мучился!

     Придя домой, в порыве бешенства, я схватил перо и настрочил ей
следующее:

     "Полина Александровна, я вижу ясно, что пришла развязка, которая
заденет, конечно, и вас. Последний раз повторяю: нужна или нет вам моя
голова? Если буду нужен, хоть на что-нибудь, - располагайте, а я покамест
сижу в своей комнате, по крайней мере большею частью, и никуда не уеду.
Надо будет, - то напишите иль позовите".

     Я запечатал и отправил эту записку с коридорным лакеем, с приказанием
отдать прямо в руки. Ответа я не ждал, но через три минуты лакей воротился
с известием, что "приказали кланяться".

     Часу в седьмом меня позвали к генералу.

     Он был в кабинете, одет как бы собираясь куда-то идти. Шляпа и палка
лежали на диване. Мне показалось входя, что он стоял среди комнаты,
расставив ноги, опустя голову, и что-то говорил вслух сам с собой. Но
только что он завидел меня, как бросился ко мне чуть не с криком, так что я
невольно отшатнулся и хотел было убежать; но он схватил меня за обе руки и
потащил к дивану; сам сел на диван, меня посадил прямо против себя в кресла
и, не выпуская моих рук, с дрожащими губами, со слезами, заблиставшими
вдруг на его ресницах, умоляющим голосом проговорил:

     - Алексей Иванович, спасите, спасите, пощадите!

     Я долго не мог ничего понять; он все говорил, говорил, говорил и все
повторял: "Пощадите, пощадите!" Наконец я догадался, что он ожидает от меня
чего-то вроде совета; или, лучше сказать, всеми оставленный, в тоске и
тревоге, он вспомнил обо мне и позвал меня, чтоб только говорить, говорить,
говорить.

     Он помешался, по крайней мере в высшей степени потерялся. Он складывал
руки и готов был броситься предо мной на колени, чтобы (как вы думаете?) -
чтоб я сейчас же шел к m-lle Blanche и упросил, усовестил ее воротиться к
нему и выйти за него замуж.

     - Помилуйте, генерал, - вскричал я, - да mademoiselle Blanche, может
быть, еще и не заметила меня до сих пор? Что могу я сделать?

     Но напрасно было и возражать: он не понимал, что ему говорят. Пускался
он говорить и о бабушке, но только ужасно бессвязно; он все еще стоял на
мысли послать за полициею.

     - У нас, у нас, - начинал он, вдруг вскипая негодованием, - одним
словом, у нас, в благоустроенном государстве, где есть начальство, над
такими старухами тотчас бы опеку устроили! Да-с, милостивый государь, да-с,
- продолжал он, вдруг впадая в распекательный тон, вскочив с места и
расхаживая по комнате; - вы еще не знали этого, милостивый государь, -
обратился он к какому-то воображаемому милостивому государю в угол, - так
вот и узнаете... да-с... у нас эдаких старух в дугу гнут, в дугу, в дугу-с,
да-с... о, черт возьми!

     И он бросался опять на диван, а чрез минуту, чуть не всхлипывая,
задыхаясь, спешил рассказать мне, что m-lle Blanche оттого ведь за него не
выходит, что вместо телеграммы приехала бабушка и что теперь уже ясно, что
он не получит наследства. Ему казалось, что ничего еще этого я не знаю. Я
было заговорил о Де-Грие; он махнул рукою:

     - Уехал! у него все мое в закладе; я гол как сокол! Те деньги, которые
вы привезли... те деньги, - я не знаю, сколько там, кажется франков семьсот
осталось, и - довольно-с, вот и все, а дальше - не знаю-с, не знаю-с!..

     - Как же вы в отеле расплатитесь? - вскричал я в испуге, - и... потом
что же?

     Он задумчиво посмотрел, но, кажется, ничего не понял и даже, может
быть, не расслышал меня. Я попробовал было заговорить о Полине
Александровне, о детях; он наскоро отвечал: "Да! да! - но тотчас же опять
пускался говорить о князе, о том, что теперь уедет с ним Blanche и тогда...
и тогда - что же мне делать, Алексей Иванович? - обращался он вдруг ко мне.
- Клянусь богом! Что же мне делать, - скажите, ведь это неблагодарность!
Ведь это же неблагодарность?"

     Наконец он залился в три ручья слезами.

     Нечего было делать с таким человеком; оставить его одного тоже было
опасно; пожалуй, могло с ним что-нибудь приключиться. Я, впрочем, от него
кое-как избавился, но дал знать нянюшке, чтоб та наведывалась почаще, да,
кроме того, поговорил с коридорным лакеем, очень толковым малым; тот
обещался мне тоже с своей стороны присматривать.

     Едва только оставил я генерала, как явился ко мне Потапыч с зовом к
бабушке. Было восемь часов, и она только что воротилась из воксала после
окончательного проигрыша. Я отправился к ней: старуха сидела в креслах,
совсем измученная и видимо больная. Марфа подавала ей чашку чая, которую
почти насильно заставила ее выпить. И голос и тон бабушки ярко изменились.

     - Здравствуйте, батюшка Алексей Иванович, - сказала она медленно и
важно склоняя голову, - извините, что еще раз побеспокоила, простите
старому человеку. Я, отец мой, все там оставила, почти сто тысяч рублей.
Прав ты был, что вчера не пошел со мною. Теперь я без денег, гроша нет.
Медлить не хочу ни минуты, в девять с половиною и поеду. Послала я к этому
твоему англичанину, Астлею, что ли, и хочу у него спросить три тысячи
франков на неделю. Так убеди ты его, чтоб он как-нибудь чего не подумал и
не отказал. Я еще, отец мой, довольно богата. У меня три деревни и два дома
есть. Да и денег еще найдется, не все с собой взяла. Для того я это говорю,
чтоб не усомнился он как нибудь... А, да вот и он! Видно хорошего человека.

     Мистер Астлей поспешил по первому зову бабушки. Нимало не думая и
много не говоря, он тотчас же отсчитал ей три тысячи франков под вексель,
который бабушка и подписала. Кончив дело, он откланялся и поспешил выйти.

     - А теперь ступай и ты, Алексей Иванович. Осталось час с небольшим -
хочу прилечь, кости болят. Не взыщи на мне, старой дуре. Теперь уж не буду
молодых обвинять в легкомыслии, да и того несчастного, генерала-то вашего,
тоже грешно мне теперь обвинять. Денег я ему все-таки не дам, как он хочет,
потому - уж совсем он, на мой взгляд, глупехонек, только и я, старая дура,
не умнее его. Подлинно, бог и на старости взыщет и накажет гордыню. Ну,
прощай. Марфуша, подыми меня.

     Я, однако, желал проводить бабушку. Кроме того, я был в каком-то
ожидании, я все ждал, что вот-вот сейчас что-то случится. Мне не сиделось у
себя. Я выходил в коридор, даже на минутку вышел побродить по аллее. Письмо
мое к ней было ясно и решительно, а теперешняя катастрофа - уж, конечно,
окончательная. В отеле я услышал об отъезде Де-Грие. Наконец, если она меня
и отвергает, как друга, то, может быть, как слугу не отвергнет. Ведь нужен
же я ей хоть на посылки; да пригожусь, как же иначе!

     Ко времени поезда я сбегал на дебаркадер и усадил бабушку. Они все
уселись в особый семейный вагон. "Спасибо тебе, батюшка, за твое
бескорыстное участие, - простилась она со мною, - да передай Прасковье то,
о чем я вчера ей говорила, - я ее буду ждать".

     Я пошел домой. Проходя мимо генеральского номера, я встретил нянюшку и
осведомился о генерале. "И, батюшка, ничего", - отвечала та уныло. Я,
однако, зашел, но в дверях кабинета остановился в решительном изумлении.
M-lle Blanche и генерал хохотали о чем-то взапуски. Veuve Cominges сидела
тут же на диване. Генерал был, видимо, без ума от радости, лепетал всякую
бессмыслицу и заливался нервным длинным смехом, от которого все лицо его
складывалось в бесчисленное множество морщинок и куда-то прятались глаза.
После я узнал от самой же Blanche, что она, прогнав князя и узнав о плаче
генерала, вздумала его утешить и зашла к нему на минутку. Но не знал бедный
генерал, что в эту минуту участь его была решена и что Blanche уже начала
укладываться, чтоб завтра же, с первым утренним поездом, лететь в Париж.

     Постояв на пороге генеральского кабинета, я раздумал входить и вышел
незамеченный. Поднявшись к себе и отворив дверь, я в полутемноте заметил
вдруг какую-то фигуру, сидевшую на стуле, в углу, у окна. Она не поднялась
при моем появлении. Я быстро подошел, посмотрел и - дух у меня захватило:
это была Полина!

                                 Глава XIV

     Я так и вскрикнул.

     - Что же? Что же? - странно спрашивала она. Она была бледна и смотрела
мрачно.

     - Как что же? Вы? здесь, у меня!

     - Если я прихожу, то уж вся прихожу. Это моя привычка. Вы сейчас это
увидите; зажгите свечу.

     Я зажег свечку. Она встала, подошла к столу и положила предо мной
распечатанное письмо.

     - Прочтите, - велела она

     - Это, - это рука Де-Грие! - вскричал я, схватив письмо. Руки у меня
тряслись, и строчки прыгали пред глазами. Я забыл точные выражения письма,
но вот оно - хоть не слово в слово, так, по крайней мере, мысль в мысль.

     "Mademoiselle, - писал Де-Грие, - неблагоприятные обстоятельства
заставляют меня уехать немедленно. Вы, конечно, сами заметили, что я
нарочно избегал окончательного объяснения с вами до тех пор, пока не
разъяснились все обстоятельства. Приезд старой (de la vieille dame) вашей
родственницы и нелепый ее поступок покончили все мои недоумения. Мои
собственные расстроенные дела запрещают мне окончательно питать дальнейшие
сладостные надежды, которыми я позволял себе упиваться некоторое время.
Сожалею о прошедшем, но надеюсь, что в поведении моем вы не отыщете ничего,
что недостойно жантилома и честного человека (gentilhomme et honnete
homme59). Потеряв почти все мои деньги в долгах на отчиме вашем, я нахожусь
в крайней необходимости воспользоваться тем, что мне остается: я уже дал
знать в Петербург моим друзьям, чтоб немедленно распорядились продажею
заложенного мне имущества; зная, однако же, что легкомысленный отчим ваш
растратил ваши собственные деньги, я решился простить ему пятьдесят тысяч
франков и на эту сумму возвращаю ему часть закладных на его имущество, так
что вы поставлены теперь в возможность воротить все, что потеряли,
потребовав с него имение судебным порядком. Надеюсь, mademoiselle, что при
теперешнем состоянии дел мой поступок будет для вас весьма выгоден. Надеюсь
тоже, что этим поступком я вполне исполняю обязанность человека честного и
благородного. Будьте уверены, что память о вас запечатлена навеки в моем
сердце".
--------
     59 - дворянина и честного человека (франц.).

     - Что же, это все ясно, - сказал я, обращаясь к Полине, - неужели вы
могли ожидать чего-нибудь другого, - прибавил я с негодованием.

     - Я ничего не ожидала, - отвечала она, по-видимому спокойно, н