ибудь, турок, как нынешним летом, и вдруг
проиграет или выиграет очень много; остальные же все играют на мелкие
гульдены, и средним числом на столе всегда лежит очень мало денег. Как
только я вошел в игорную залу (в первый раз в жизни), я некоторое время еще
не решался играть. К тому же теснила толпа. Но если б я был и один, то и
тогда бы, я думаю, скорее ушел, а не начал играть. Признаюсь, у меня
стукало сердце, и я был не хладнокровен; я наверное знал и давно уже решил,
что из Рулетенбурга так не выеду; что-нибудь непременно произойдет в моей
судьбе радикальное и окончательное. Так надо, и так будет. Как это ни
смешно, что я так много жду для себя от рулетки, но мне кажется, еще
смешнее рутинное мнение, всеми признанное, что глупо и нелепо ожидать
чего-нибудь от игры. И почему игра хуже какого бы то ни было способа
добывания денег, например, хоть торговли? Оно правда, что выигрывает из
сотни один. Но - какое мне до того дело?

     Во всяком случае, я определил сначала присмотреться и не начинать
ничего серьезного в этот вечер. В этот вечер, если б что и случилось, то
случилось бы нечаянно и слегка, - и я так и положил. К тому же надо было и
самую игру изучить; потому что, несмотря на тысячи описаний рулетки,
которые я читал всегда с такою жадностию, я решительно ничего не понимал в
ее устройстве до тех пор, пока сам не увидел.

     Во-первых, мне все показалось так грязно - как-то нравственно скверно
и грязно. Я отнюдь не говорю про эти жадные и беспокойные лица, которые
десятками, даже сотнями, обступают игорные столы. Я решительно не вижу
ничего грязного в желании выиграть поскорее и побольше; мне всегда казалось
очень глупою мысль одного отъевшегося и обеспеченного моралиста, который на
чье-то оправдание, что "ведь играют по маленькой", - отвечал: тем хуже,
потому что мелкая корысть. Точно мелкая корысть и крупная корысть - не все
равно. Это дело пропорциональное. Что для Ротшильда мелко, то для меня
очень богато, а насчет наживы и выигрыша, так люди и не на рулетке, а и
везде только и делают, что друг у друга что-нибудь отбивают или выигрывают.
Гадки ли вообще нажива и барыш - это другой вопрос. Но здесь я его не
решаю. Так как я и сам был в высшей степени одержан желанием выигрыша, то
вся эта корысть и вся эта корыстная грязь, если хотите, была мне, при входе
в залу, как-то сподручнее, родственнее. Самое милое дело, когда друг друга
не церемонятся, а действуют открыто и нараспашку. Да и к чему самого себя
обманывать? Самое пустое и нерасчетливое занятие! Особенно некрасиво, на
первый взгляд, во всей этой рулеточной сволочи было то уважение к занятию,
та серьезность и даже почтительность, с которыми все обступали столы. Вот
почему здесь резко различено, какая игра называется mauvais genre'ом8 и
какая позволительна порядочному человеку. Есть две игры, одна -
джентльменская, а другая, плебейская, корыстная, игра всякой сволочи. Здесь
это строго различено и - как это различие, в сущности, подло! Джентльмен,
например, может поставить пять или десять луидоров, редко более, впрочем,
может поставить и тысячу франков, если очень богат, но собственно для одной
игры, для одной только забавы, собственно для того, чтобы посмотреть на
процесс выигрыша или проигрыша; но отнюдь не должен интересоваться своим
выигрышем. Выиграв, он может, например, вслух засмеяться, сделать
кому-нибудь из окружающих свое замечание, даже может поставить еще раз и
еще раз удвоить, но единственно только из любопытства, для наблюдения над
шансами, для вычислений, а не из плебейского желания выиграть. Одним
словом, на все эти игорные столы, рулетки и trente et quarante9 он должен
смотреть не иначе, как на забаву, устроенную единственно для его
удовольствия. Корысти и ловушки, на которых основан и устроен банк, он
должен даже и не подозревать. Очень и очень недурно было бы даже, если б
ему, например, показалось, что и все эти остальные игроки, вся эта дрянь,
дрожащая над гульденом, совершенно такие же богачи и джентльмены, как и он
сам, и играют единственно для одного только развлечения и забавы. Это
совершенное незнание действительности и невинный взгляд на людей были бы,
конечно, чрезвычайно аристократичными. Я видел, как многие маменьки
выдвигали вперед невинных и изящных, пятнадцати- и шестнадцатилетних мисс,
своих дочек, и, давши им несколько золотых монет, учили их, как играть.
Барышня выигрывала или проигрывала, непременно улыбалась и отходила очень
довольная. Наш генерал солидно и важно подошел к столу; лакей бросился было
подать ему стул, но он не заметил лакея; очень долго вынимал кошелек, очень
долго вынимал из кошелька триста франков золотом, поставил их на черную и
выиграл. Он не взял выигрыша и оставил его на столе. Вышла опять черная; он
и на этот раз не взял, и когда в третий раз вышла красная, то потерял разом
тысячу двести франков. Он отошел с улыбкою и выдержал характер. Я убежден,
что кошки у него скребли на сердце, и будь ставка вдвое или втрое больше -
он не выдержал бы характера и выказал бы волнение. Впрочем, при мне один
француз выиграл и потом проиграл тысяч до тридцати франков весело и без
всякого волнения. Настоящий джентльмен, если бы проиграл и все свое
состояние, не должен волноваться. Деньги до того должны быть ниже
джентльменства, что почти не стоит об них заботиться. Конечно, весьма
аристократично совсем бы не замечать всю эту грязь всей этой сволочи и всей
обстановки. Однако же иногда не менее аристократичен и обратный прием,
замечать, то есть присматриваться, даже рассматривать, например хоть в
лорнет, всю эту сволочь: но не иначе, как принимая всю эту толпу и всю эту
грязь за своего рода развлечение, как бы за представление, устроенное для
джентльменской забавы. Можно самому тесниться в этой толпе, но смотреть
кругом с совершенным убеждением, что собственно вы сами наблюдатель и уж
нисколько не принадлежите к ее составу. Впрочем, и очень пристально
наблюдать опять-таки не следует: опять уже это будет не по-джентльменски,
потому что это во всяком случае зрелище не стоит большого и слишком
пристального наблюдения. Да и вообще мало зрелищ, достойных слишком
пристального наблюдения для джентльмена. А между тем мне лично показалось,
что все это и очень стоит весьма пристального наблюдения, особенно для
того, кто пришел не для одного наблюдения, а сам искренно и добросовестно
причисляет себя ко всей этой сволочи. Что же касается до моих
сокровеннейших нравственных убеждений, то в настоящих рассуждениях моих им,
конечно, нет места. Пусть уж это будет так; говорю для очистки совести. Но
вот что я замечу: что во все последнее время мне как-то ужасно противно
было прикидывать поступки и мысли мои к какой бы то ни было нравственной
мерке. Другое управляло мною...
--------
     8 - дурным тоном (франц.).
     9 - тридцать и сорок (франц.).

     Сволочь действительно играет очень грязно. Я даже не прочь от мысли,
что тут у стола происходит много самого обыкновенного воровства. Круперам,
которые сидят по концам стола, смотрят за ставками и рассчитываются, ужасно
много работы. Вот еще сволочь-то! это большею частью французы. Впрочем, я
здесь наблюдаю и замечаю вовсе не для того, чтобы описывать рулетку; я
приноравливаюсь для себя, чтобы знать, как себя вести на будущее время. Я
заметил, например, что нет ничего обыкновеннее, когда из-за стола
протягивается вдруг чья-нибудь рука и берет себе то, что вы выиграли.
Начинается спор, нередко крик, и - прошу покорно доказать, сыскать
свидетелей, что ставка ваша!

     Сначала вся эта штука была для меня тарабарскою грамотою; я только
догадывался и различал кое-как, что ставки бывают на числа, на чет и нечет
и на цвета. Из денег Полины Александровны я в этот вечер решился попытать
сто гульденов. Мысль, что я приступаю к игре не для себя, как-то сбивала
меня с толку. Ощущение было чрезвычайно неприятное, и мне захотелось
поскорее развязаться с ним. Мне все казалось, что, начиная для Полины, я
подрываю собственное счастье. Неужели нельзя прикоснуться к игорному столу,
чтобы тотчас же не заразиться суеверием? Я начал с того, что вынул пять
фридрихсдоров, то есть пятьдесят гульденов, и поставил их на четку. Колесо
обернулось, и вышло тринадцать - я проиграл. С каким-то болезненным
ощущением, единственно чтобы как-нибудь развязаться и уйти, я поставил еще
пять фридрихсдоров на красную. Вышла красная. Я поставил все десять
фридрихсдоров - вышла опять красная. Я поставил опять все за раз, вышла
опять красная. Получив сорок фридрихсдоров, я поставил двадцать на
двенадцать средних цифр, не зная, что из этого выйдет. Мне заплатили втрое.
Таким образом, из десяти фридрихсдоров у меня появилось вдруг восемьдесят.
Мне стало до того невыносимо от какого-то необыкновенного и странного
ощущения, что я решился уйти. Мне показалось, что я вовсе бы не так играл,
если б играл для себя. Я, однако ж, поставил все восемьдесят фридрихсдоров
еще раз на четку. На этот раз вышло четыре; мне отсыпали еще восемьдесят
фридрихсдоров, и, захватив всю кучу в сто шестьдесят фридрихсдоров, я
отправился отыскивать Полину Александровну.

     Они все где-то гуляли в парке, и я успел увидеться с нею только за
ужином. На этот раз француза не было, и генерал развернулся: между прочим,
он почел нужным опять мне заметить, что он бы не желал меня видеть за
игорным столом. По его мнению, его очень скомпрометирует, если я как-нибудь
слишком проиграюсь; "но если б даже вы и выиграли очень много, то и тогда я
буду тоже скомпрометирован, - прибавил он значительно. - Конечно, я не имею
права располагать вашими поступками, но согласитесь сами..." Тут он по
обыкновению своему не докончил. Я сухо ответил ему, что у меня очень мало
денег и что, следовательно, я не могу слишком приметно проиграться, если б
даже и стал играть. Придя к себе наверх, я успел передать Полине ее выигрыш
и объявил ей, что в другой раз уже не буду играть для нее.

     - Почему же? - спросила она тревожно.

     - Потому что хочу играть для себя, - отвечал я, рассматривая ее с
удивлением, - а это мешает.

     - Так вы решительно продолжаете быть убеждены, что рулетка ваш
единственный исход и спасение? - спросила она насмешливо. Я отвечал опять
очень серьезно, что да; что же касается до моей уверенности непременно
выиграть, то пускай это будет смешно, я согласен, "но чтоб оставили меня в
покое".

     Полина Александровна настаивала, чтоб я непременно разделил с нею
сегодняшний выигрыш пополам, и отдавала мне восемьдесят фридрихсдоров,
предлагая и впредь продолжать игру на этом условии. Я отказался от половины
решительно и окончательно и объявил, что для других не могу играть не
потому, чтоб не желал, а потому, что наверное проиграю.

     - И, однако ж, я сама, как ни глупо это, почти тоже надеюсь на одну
рулетку, - сказала она задумываясь. - А потому вы непременно должны
продолжать игру со мною вместе пополам, и - разумеется - будете. - Тут она
ушла от меня, не слушая дальнейших моих возражений.

                                 Глава III

     И, однако ж, вчера целый день она не говорила со мной об игре ни
слова. Да и вообще она избегала со мной говорить вчера. Прежняя манера ее
со мною не изменилась. Та же совершенная небрежность в обращении при
встречах, и даже что-то презрительное и ненавистное. Вообще она не желает
скрывать своего ко мне отвращения; я это вижу. Несмотря на это, она не
скрывает тоже от меня, что я ей для чего-то нужен и что она для чего-то
меня бережет. Между нами установились какие-то странные отношения, во
многом для меня непонятные, - взяв в соображение ее гордость и надменность
со всеми. Она знает, например, что я люблю ее до безумия, допускает меня
даже говорить о моей страсти - и уж, конечно, ничем она не выразила бы мне
более своего презрения, как этим позволением говорить ей беспрепятственно и
бесцензурно о моей любви. "Значит, дескать, до того считаю ни во что твои
чувства, что мне решительно все равно, об чем бы ты ни говорил со мною и
что бы ко мне ни чувствовал". Про свои собственные дела она разговаривала
со мною много и прежде, но никогда не была вполне откровенна. Мало того, в
пренебрежении ее ко мне были, например, вот какие утонченности: она знает,
положим, что мне известно какое-нибудь обстоятельство ее жизни или
что-нибудь о том, что сильно ее тревожит; она даже сама расскажет мне
что-нибудь из ее обстоятельств, если надо употребить меня как-нибудь для
своих целей, вроде раба, или на побегушки; но расскажет всегда ровно
столько, сколько надо знать человеку, употребляющемуся на побегушки, и если
мне еще неизвестна целая связь событий, если она и сама видит, как я мучусь
и тревожусь ее же мучениями и тревогами, то никогда не удостоит меня
успокоить вполне своей дружеской откровенностию, хотя, употребляя меня
нередко по поручениям не только хлопотливым, но даже опасным, она, по моему
мнению, обязана быть со мной откровенною. Да и стоит ли заботиться о моих
чувствах, о том, что я тоже тревожусь и, может быть, втрое больше забочусь
и мучусь ее же заботами и неудачами, чем она сама!

     Я недели за три еще знал об ее намерении играть на рулетке. Она меня
даже предуведомила, что я должен буду играть вместо нее, потому что ей
самой играть неприлично. По тону ее слов я тогда же заметил, что у ней
какая-то серьезная забота, а не просто желание выиграть деньги. Что ей
деньги сами по себе! Тут есть цель, тут какие-то обстоятельства, которые я
могу угадывать, но которых я до сих пор не знаю. Разумеется, то унижение и
рабство, в которых она меня держит, могли бы мне дать (весьма часто дают)
возможность грубо и прямо самому ее расспрашивать. Так как я для нее раб и
слишком ничтожен в ее глазах, то нечего ей и обижаться грубым моим
любопытством. Но дело в том, что она, позволяя мне делать вопросы, на них
не отвечает. Иной раз и вовсе их не замечает. Вот как у нас!

     Вчерашний день у нас много говорилось о телеграмме, пущенной еще
четыре дня назад в Петербург и на которую не было ответа. Генерал видимо
волнуется и задумчив. Дело идет, конечно, о бабушке. Волнуется и француз.
Вчера, например, после обеда они долго и серьезно разговаривали. Тон
француза со всеми нами необыкновенно высокомерный и небрежный. Тут именно
по пословице: посади за стол, и ноги на стол. Он даже с Полиной небрежен до
грубости; впрочем, с удовольствием участвует в общих прогулках в воксале
или в кавалькадах и поездках за город. Мне известны давно кой-какие из
обстоятельств, связавших француза с генералом: в России они затевали вместе
завод; я не знаю, лопнул ли их проект, или все еще об нем у них говорится.
Кроме того, мне случайно известна часть семейной тайны: француз
действительно выручил прошлого года генерала и дал ему тридцать тысяч для
пополнения недостающего в казенной сумме при сдаче должности. И уж
разумеется, генерал у него в тисках; но теперь, собственно теперь, главную
роль во всем этом играет все-таки m-lle Blanche, и я уверен, что и тут не
ошибаюсь.

     Кто такая m-lle Blanche? Здесь у нас говорят, что она знатная
француженка, имеющая с собой свою мать и колоссальное состояние. Известно
тоже, что она какая-то родственница нашему маркизу, только очень дальняя,
какая-то кузина или троюродная сестра. Говорят, что до моей поездки в Париж
француз и m-lle Blanche сносились между собой как-то гораздо церемоннее,
были как будто на более тонкой и деликатной ноге; теперь же знакомство их,
дружба и родственность выглядывают как-то грубее, как-то короче. Может
быть, наши дела кажутся им до того уж плохими, что они и не считают нужным
слишком с нами церемониться и скрываться. Я еще третьего дня заметил, как
мистер Астлей разглядывал m-lle Blanche и ее матушку. Мне показалось, что
он их знает. Мне показалось даже, что и наш француз встречался прежде с
мистером Астлеем. Впрочем, мистер Астлей до того застенчив, стыдлив и
молчалив, что на него почти можно понадеяться, - из избы сора не вынесет.
По крайней мере француз едва ему кланяется и почти не глядит на него; а -
стало быть, не боится. Это еще понятно; но почему m-lle Blanche тоже почти
не глядит на него? Тем более что маркиз вчера проговорился: он вдруг сказал
в общем разговоре, не помню по какому поводу, что мистер Астлей колоссально
богат и что он про это знает; тут-то бы и глядеть m-lle Blanche на мистера
Астлея! Вообще генерал находится в беспокойстве. Понятно, что может значить
для него теперь телеграмма о смерти тетки!

     Мне хоть и показалось наверное, что Полина избегает разговора со мною,
как бы с целью, но я и сам принял на себя вид холодный и равнодушный: все
думал, что она нет-нет, да и подойдет ко мне. Зато вчера и сегодня я
обратил все мое внимание преимущественно на m-lle Blanche. Бедный генерал,
он погиб окончательно! Влюбиться в пятьдесят пять лет, с такою силою
страсти, - конечно, несчастие. Прибавьте к тому его вдовство, его детей,
совершенно разоренное имение, долги и, наконец, женщину, в которую ему
пришлось влюбиться. M-lle Blanche красива собою. Но я не знаю, поймут ли
меня, если я выражусь, что у ней одно из тех лиц, которых можно испугаться.
По крайней мере я всегда боялся таких женщин. Ей, наверно, лет двадцать
пять. Она рослая и широкоплечая, с крутыми плечами; шея и грудь у нее
роскошны; цвет кожи смугло-желтый, цвет волос черный, как тушь, и волос
ужасно много, достало бы на две куафюры. Глаза черные, белки глаз
желтоватые, взгляд нахальный, зубы белейшие, губы всегда напомажены; от нее
пахнет мускусом. Одевается она эффектно, богато, с шиком, но с большим
вкусом. Ноги и руки удивительные. Голос ее - сиплый контральто. Она иногда
расхохочется и при этом покажет все свои зубы, но обыкновенно смотрит
молчаливо и нахально - по крайней мере при Полине и при Марье Филипповне.
(Странный слух: Марья Филипповна уезжает в Россию.) Мне кажется, m-lle
Blanche безо всякого образования, может быть даже и не умна, но зато
подозрительна и хитра. Мне кажется, ее жизнь была-таки не без приключений.
Если уж говорить все, то может быть, что маркиз вовсе ей не родственник, а
мать совсем не мать. Но есть сведения, что в Берлине, где мы с ними
съехались, она и мать ее имели несколько порядочных знакомств. Что касается
до самого маркиза, то хоть я и до сих пор сомневаюсь, что он маркиз, но
принадлежность его к порядочному обществу, как у нас, например, в Москве и
кое-где и в Германии, кажется, не подвержена сомнению. Не знаю, что он
такое во Франции? говорят, у него есть шато. Я думал, что в эти две недели
много воды уйдет, и, однако ж, я все еще не знаю наверно, сказано ли у
m-lle Blanche с генералом что-нибудь решительное? Вообще все зависит теперь
от нашего состояния, то есть от того, много ли может генерал показать им
денег. Если бы, например, пришло известие, что бабушка не умерла, то я
уверен, m-lle Blanche тотчас бы исчезла. Удивительно и смешно мне самому,
какой я, однако ж, стал сплетник. О, как мне все это противно! С каким
наслаждением я бросил бы всех и всё! Но разве я могу уехать от Полины,
разве я могу не шпионить кругом нее? Шпионство, конечно, подло, но - какое
мне до этого дело!

     Любопытен мне тоже был вчера и сегодня мистер Астлей. Да, я убежден,
что он влюблен в Полину! Любопытно и смешно, сколько иногда может выразить
взгляд стыдливого и болезненно-целомудренного человека, тронутого любовью,
и именно в то время, когда человек уж, конечно, рад бы скорее сквозь землю
провалиться, чем что-нибудь высказать или выразить, словом или взглядом.
Мистер Астлей весьма часто встречается с нами на прогулках. Он снимает
шляпу и проходит мимо, умирая, разумеется, от желания к нам присоединиться.
Если же его приглашают, то он тотчас отказывается. На местах отдыха, в
воксале, на музыке или пред фонтаном он уже непременно останавливается
где-нибудь недалеко от нашей скамейки, и где бы мы ни были: в парке ли, в
лесу ли, или на Шлангенберге, - стоит только вскинуть глазами, посмотреть
кругом