вы мне еще напишите,
еще мне письмецо напишите обо всем, и когда уедете.
так и оттуда письмо напишите. А то ведь, ангел небесный
мой, это будет последнее письмо; а ведь никак не может
так быть, чтобы письмо это было последнее. Ведь вот как
же, так вдруг, именно, непременно последнее! Да нет же.
я буду писать, да и вы-то пишите... А то у меня и слог
теперь формируется... Ах, родная моя, что слог! Ведь вот
я теперь и не знаю, что это я шишу, никак не знаю, ничего
не знаю, и не перечитываю, и слогу не выправляю,
а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше...
Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!
119
    ИЗ СТАТЬИ В. Г. БЕЛИНСКОГО,
ПОМЕЩЕННОИ В < ПЕТЕРБУРГСКОМ СБОРНИКЕ> (1846 г.)

    Слухи о <Бедных людях> и новом необыкновенном
таланте, готовом появиться на арене русской литературы,
задолго предупредили появление самой повести. Подобного
обстоятельства никак нельзя назвать выгодным для
автора. Для людей с положительным, развитым эстетическим
вкусом, все равно быть или не быть предубежденными
в пользу или не в пользу автора: прочитав повесть,
они увидят, что это такое; но истинных знатоков искусства
немного на белом свете, а не знаток от всего заранее
расхваленного ожидает какого-то чуда совершенства,
т. е. фразистой мелодрамы во вкусе Марлинского,-
и увидя, что это совсем не то, что все так просто, естественно,
истинно и верно, он разочаровывается и в досаде
уже не видит в произведении и того, что более или менее
ему доступно и что, наверное, понравилось бы ему, если б
он не был заранее настроен искать тут каких-то волшебных
фокус-покусов. Несмотря на то, успех <Бедных людей>
был полный. Если б эту повесть приняли все с безусловными
похвалами, с безусловным восторгом,--это
служило бы неопровержимым доказательством, что в ней
точно есть талант, но нет ничего необыкновенного. Такой
дебют был бы жалок. Но вышло гораздо лучше: за исключением
людей, решительно лишенных способности
понимать поэзию, и за исключением, может быть, двухтрех
испугавшихся за себя писак, все согласились бы, что
в этой повести заметен не совсем обыкновенный талант.
Для первого раза нечего больше и желать. Со временем
та же повесть будет казаться иною многим из тех, которые
сочли преувеличенными предшествовавшие ее появлению
слухи о высоком художественном ее достоинстве.
Из всех критиков самый великий, самый гениальный,

120

самый непогрешительный - время. Впрочем, не должно
забывать, что роман г. Достоевского прочтен всеми только
в Петербурге и что только Петербург обнаружил свое
мнение о таланте нового поэта. В Москве еще только
читают его <Бедных людей> и <Двойника> (помещенного
в февральской книжке <Отечественных записок>), а в
провинции еще и не читали их. Мы очень любим и уважаем
Петербург во многих отношениях, но отнюдь не
в климатическом и не в эстетическом: нигде в России так
много не читают, как в Петербурге, следовательно, нигде
в России нет такой многочисленной читающей публики,
сосредоточенной на таком малом пространстве, как в Петербурге,-
и при всем том, нас (chaque baron a sa
fantasie!*) почему-то всегда интересует более мнение
Москвы и провинции о книге, нежели Петербурга. Мы
никогда не говорим: <это сочинение так хорошо, что даже
в провинции имело огромный успех>, но, напротив,
мы как-то особенно не расположены к сочинениям, которые
только в Петербурге возбуждают общий восторг.
Может быть, по этому самому нам не нравятся стихотворения
г. Бенедиктова, <Сенсации мадам Курдюковой>**
и все патриотические и патетические драмы, возбуждающие
такие оглушительные аплодисманы на сцене Александринского
театра. Может быть, в этом случае мы и не
правы, но нам кажется, что жители Петербурга - уж
чересчур занятые, чересчур деловые люди и потому едва
ли могут блистать особенно развитым эстетическим
вкусом. Им надо что-нибудь, во-первых, не слишком
большое, а во-вторых, и это главное - что-нибудь полегче,
что-нибудь не слишком требующее углубления
мыслию, не слишком вызывающее на размышление,
словом, такое, что было бы и коротко и ясно и не
заставляло бы думать,как фельетонная статья в <Северной
пчеле>,как нравописательная статейка г. Булгарина.
И это понятно: в Петербурге все бедны временем: кто служит,
кто спекулирует, кто играет в преферанс, а часто
случается и так, что одно и то же лицо несет на себе эти
три тягости разом. Когда тут читать с самоуглублением
в читаемое, с размышлением о читаемом? Тут, дай бог,
успеть только перелистывать часть того бедного количества
печатных листов, которое вырабатывают наши
    * у каждого барона своя фантазии (франц.).- Ред.
    ** Имеются в виду <Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за
праницей, дан л'этранже> И. П. Мятлева.- Ред.
121
типографии. В Москве число читателей несравненно
меньше, но в массе московских читателей есть довольно
людей, для которых сколько-нибудь замечательная книга
есть факт, есть <нечто>, которые читают ее сами, читают
другим или настоятельно рекомендуют другим читать
ее, думают о ней, толкуют, спорят. Смешно было бы
утверждать, что и в Петербурге нет таких читателей, но
мы знаем достоверно, что в нем их очень мало в сравнении
со всею читающею массою и что большая часть их
состоит из такого молодого народа, который не успел еще
ни поступить на службу, ни постичь поэзию преферанса.
Что касается до провинции, в ней, может быть, в сложности
не менее, если не более истинно образованных и с
эстетическим вкусом людей, нежели в обеих столицах наших;
и если их кажется так мало в провинции, это потому,
что они рассеяны на огромном пространстве и живут
в таком друг от друга расстоянии, что от одного до другого
иногда хоть месяц скачи на лихой тройке - не доедешь!
Велика матушка Россия!..
    По всему этому очень интересно узнать, какое впечатлением
талант г. Достоевского производит на Москву
и на провинцию. Но, в ожидании этого, мы поспешим
отдать отчет в собственных наших впечатлениях.
    С первого взгляда видно, что талант г. Достоевского
не сатирический, не описательный, но в высокой степени
творческий и что преобладающий характер его таланта
- юмор. Он не поражает тем знанием жизни и сердца
человеческого, которое дается опытом и наблюдением:
нет, он знает их и притом глубоко знает, но a priori*
следовательно, чисто поэтически, творчески. Его знание
есть талант, вдохновение. Мы не хотим его сравнивать
ни с кем, потому что такие сравнения вообще отзываются
детством и ни к чему не ведут, ничего не объясняют.
Скажем только, что это талант необыкновенный и самобытный,
который сразу, еще первым произведением своим,
резко отделился от всей толпы наших писателей,
более или менее обязанных Гоголю направлением и характером,
а потому и успехом своего таланта. Что же
касается до его отношений к Гоголю, то если его, как
писателя с сильным и самостоятельным талантом, нельзя
назвать подражателем Гоголя, то и нельзя не сказать,
что он еще более обязан Гоголю, нежели сколько
Лермонтов обязан был Пушкину. Во многих частностях

    * независимо от опыта (лат.). - Ред.
122

обоих романов г. Достоевского (<Бедных людей> и
<Двойника>) видно сильное влияние Гоголя, даже в обороте
фразы; но со всем тем, в таланте г. Достоевского
так много самостоятельности, что это теперь очевидное
влияние на него Гоголя, вероятно, не будет продолжительно
и скоро исчезнет с другими, собственно ему принадлежащими
недостатками, хотя тем не менее Гоголь
навсегда останется, так сказать, его отцом по творчеству.
Продолжая эту риторическую фигуру сравнения, прибавим,
что тут нет никакого даже намека на подражательность:
сын, живя своей собственною жизнию и мыслию,
тем не менее все-таки обязан своим существованием
отцу. Как бы ни великолепно и ни роскошно развился
впоследствии талант г. Достоевского, Гоголь навсегда
останется Коломбом той неизмерной и неистощимой
области творчества, в которой должен подвизаться
г. Достоевский. Пока еще трудно определить решительно,
в чем заключается особенность, так сказать, индивидуальность
и личность таланта г. Достоевского, но что
он имеет все это, в том нет никакого сомнения. Судя по
<Бедным людям>, мы заключили было, что глубоко человечественный
и патетический элемент, в слиянии
с юмористическим, составляет особенную черту в характере
его таланта;но,прочтя <Двойника>,мы увидели, что
подобное заключение было бы слишком поспешно. Правда,
только нравственно слепые и глухие не могут не видеть
и не слышать в <Двойнике> глубоко патетического,
глубоко трагического колорита и тона: но, во-первых,
этот колорит и тон в <Двойнике> спрятались, так сказать,
за юмор, замаскировались им, как в <Записках
сумасшедшего> Гоголя... Вообще, талант г. Достоевского,
при всей его огромности, еще так молод, что не может
высказаться и выказаться определенно. Это естественно:
от писателя, который весь высказывается первым
своим произведением, многого ожидать нельзя. Как ни
хорош <Герой нашего времени>, но если б кто подумал,
что Лермонтов впоследствии не мог бы написать чего-нибудь
несравненно лучшего, тот этим показал бы, что он
не слишком высокого мнения о таланте Лермонтова.
    Мы сказали, что в обоих романах г. Достоевского
заметно сильное влияние Гоголя, и это должно относиться
только к частностям, к оборотам фразы, но отнюдь не
к концепции целого произведения и характеров действующих
лиц. В последних двух отношениях талант г. Достоевского
блестит яркою самостоятельностью. Если мож-

123

но подумать, что Макару Алексеевичу Девушкину, старику
Покровскому и г-ну Голядкину-старшему г. Достоевского
несколько сродни Попрыщин и Акакий
Акакиевич Башмачкин Гоголя, то в то же время нельзя не
видеть, что между лицами романов г. Достоевского и повестей
Гоголя существует такая же разница, как и между
Попрыщиным и Башмачкиным, хотя оба эти лица созданы
одним и тем же автором. Мы даже думаем, что
Гоголь только первый навел всех (и в этом его заслуга,
которой подобной уже никому более не оказать) на эти
забитые существования в нашей действительности, но что
г. Достоевский сам собою взял их в той же самой дей-
ствительности.
    Нельзя не согласиться, что для первого дебюта <Бедные
люди> и, непосредственно за ними, <Двойник> - проиpведения
необыкновенного размера и что так еще никто
не начинал из русских писателей. Конечно, это доказывает
совсем не то, чтоб г. Достоевский по таланту был выше
своих предшественников (мы далеки от подобной
нелепой мысли), но только то, что он имел перед ними
выгоду явиться после них; однако ж, со всем тем, подобный
дебют ясно указывает ва место, которое со временем
займет г. Достоевский в русской литературе, и на то, что
если б он и не стал рядом с своими предшественниками,
как равный с равными, то долго еще ждать нам таланта,
который бы стал к ним ближе его. Посмотрите, как проста
завязка в <Бедных людях>: ведь и рассказать нечего!
А между тем так много приходится рассказывать, если
уже решишься на это! Бедный пожилой чиновник, недалекого
ума, без всякого образования, но с бесконечно
доброю душою и теплым сердцем, опираясь на право
дальнего, чуть ли еще не придуманного им для благовидного
предлога, родства, исхищает бедную девушку из рук
гнусной торговки женскою добродетелью, девическою
красотою. Автор не говорит нам, любовь ли заставила
этого чиновника почувствовать сострадание, или сострадание
родило в нем любовь к этой девушке; только мы
видим, что его чувство к ней не просто отеческое и стариковское,
не просто чувство одинокого старика, которому
нужно кого-нибудь любить, чтоб не возненавидеть жизни
и не замереть от ее холода, и которому всего естественнее
полюбить существо, обязанное ему, одолженное им,-
существо, к которому он привык и которое привыкло
к нему. Нет, в чувстве Макара Алексеевича к его <ма-.
точке>, ангельчику и херувимчику Вареньке> есть что-то
124
похожее на чувство любовника,- на чувство, которое он
силится не признавать в себе, но которое у него против
воли по временам прорывается наружу и которое он не
стал бы скрывать, если б заметил, что она смотрит на
него не как на вовсе неуместное. Но бедняк видит, что
этого нет, и с героическим самоотвержением остается при
роли родственника-покровителя. Иногда он разнеживается,
особенно в первом письме, насчет поднятого уголочка
оконной занавески, хорошей весенней погоды, птичек
небесных и говорит, что <все в розовом цвете представляется>.
Получив в ответ намек на его лета, бедняк впадает
в тоску, чувствуя, что его поймали на шалости, и досада
его слегка высказывается только в уверениях, что он еще
вовсе не старик. Эти отношения, это чувство, эта старческая
страсть, в которой так чудно слились и доброта сердечная,
и любовь, и привычка,- все это развито автором
с удивительным искусством, с неподражаемым мастерством.
Девушкин, помогая Вареньке Доброселовой, забирает
вперед жалованье, входит в долги, терпит страшную
нужду и, в лютые минуты отчаяния, как русский человек,
ищет забвения в пьянстве. Но как он деликатен по инстинкту!
Благодетельствуя, он лишает себя всего, так сказать,
обворовывает, грабит самого себя,- до последней
крайности обманывает свою Вареньку небывалым у него
капиталом в ломбарде, и если проговаривается об исстинном
своем положении, то по стариковской болтливости
и так простодушно! Ему не приходит в голову, что
он приобрел право своими пожертвованиями требовать
вознаграждения любовью за любовь, тогда как по тесноте
и узкости его понятий он мог бы навязать себя Вареньке
в мужья уже по тому естественному и весьма справедливому
убеждению, что никто, как он, не может так любить
ее и всего себя принести ей на жертву; но от нее
он не потребовал жертвы: он любил ее не для себя, а для
ней самой, и жертвовать для ней всем - было для него
счастием. Чем ограниченнее его ум, чем теснее и грубее
его понятия, тем, кажется, шире, благороднее и деликатнее
его сердце; можно сказать, что у него все умственные
способности из головы перешли в сердце. Многие могут
подумать, что в лице Девушкина автор хотел изобразить
человека, у которого ум и способности придавлены, приплюснуты
жизнью. Была бы большая ошибка думать так.
Мысль автора гораздо глубже и гуманнее; он в лице Макара
Алексеевича показал нам, как много прекрасного,
благородного и святого лежит в самой ограниченной че-

125

ловеческой натуре. Конечно, не все бедняки такого рода
похожи на Макара Алексеевича в его хороших свойствах,
и мы согласны, что такие люди редки, но в то же время
нельзя не согласиться и с тем, что на таких людей мало
обращают внимания, мало ими занимаются, мало их
знают. Если богач, ежедневно проедающий сто, двести
и больше рублей, бросит нищему двадцать пять рублей,
все замечают это и, в чаянии получить от него больше,
умиляются душою от его великодушного поступка. Но
бедняк, отдающий такому же бедняку, как и он сам, свои
последние двадцать копеек медью, как отдал их Девушкин
Горшкову,- такой бедняк не всех тронет и в повести,
мастерски написанной, а в действительности в его поступке
не захотели бы увидеть ничего, кроме смешного.
Честь и слава молодому поэту, муза которого любит людей
на чердаках и в подвалах и говорит о них обитателям
раззолоченных палат: <Ведь это тоже люди, ваши
братья!>
    Обратите внимание на старика Покровского - и вы
увидите ту же гуманную мысль автора. Подставной муж
обольщенной, обманутой женщины, потом угнетенный
муж разлихой бой-бабы, шут и пьяница - и он человек.
Вы можете смеяться над его любовью к своему мнимому
сыну, напоминающею робкую любовь собаки к человеку;
но если, смеясь над нею, вы в то же время глубоко ею
не трогаетесь, если изображение Покровского, с книгами
в кармане и подмышкою, без шапки на голове, в дождь
и в холод бегущего, с видом помешанного, за гробом
смешно любимого им сына, не производит на вас трагического
впечатления,- не говорите об этом никому, чтоб
какой-нибудь Покровский, шут и пьяница, не покраснел
за вас, как за человека...
    Вообще, трагический элемент глубоко проникает собою
весь этот роман. И этот элемент тем поразительнее,
что он передается читателю не только словами, но и понятиями
Макара Алексеевича. Смешить и глубоко потрясать
душу читателя в одно и то же время, заставить его
улыбаться сквозь слезы,- какое уменье, какой талант!
И никаких мелодраматических пружин, ничего похожего
на театральные эффекты! Все так просто и обыкновенно,
как та будничная, повседневная жизнь, которая кишит
вокруг каждого из нас и пошлость которой нарушается
только неожиданным появлением смерти то к тому, то
к другому!.. Все лица обрисованы так полно, так ярко,
не исключая ни лица господина Быкова, только на мину-

126

ту появляющегося в романе собственною особою, ни
лица Анны Федоровны, ни разу не появляющейся в романе
собственною особою. Отец и мать Доброселовой, старик
и юноша Покровские, жалкий писака Ратазяев, ростовщик,-
словом, каждое лицо даже из тех, которые или
только вскользь показываются, или только заочно упоминаются
в романе, так и стоит перед читателем, как
будто давно коротко ему знакомое. Можно бы заметить,
и не без основания, что лицо Вареньки как-то не совсем
определенно и оконченно; но, видно, уж такова участь
русских женщин, что русская поэзия не ладит с ними, да
и только! Не знаем, кто тут виноват, русскис ли женщины
или русская поэзия; но знаем, что только Пушкину удалось,
в лице Татьяны, схватить несколько черт русской
женщины, да и то ему необходимо было сделать ее светскою
дамою, чтоб сообщить ее характеру определенность
и самобытность. Журнал Вареньки прекрасен, но все-таки,
по мастерству изложения, его нельзя сравнить
с письмами Девушкина. Заметно, что автор тут был не
совсем, как говорится, у себя дома; но и тут он блистательно
умел выйти из затруднительного положения. Воспоминания
детства, переезд в Петербург, расстройство
дел Доброселова, ученье в пансионе, особенно жизнь
в доме Анны Федоровны, отношения Вареньки к Покровскому,
их сближение, портрет отца Покровского, подарок
молодому Покровскому в день именин, смерть Покровского,-
все это рассказано с изумительным мастерством.
Доброселова не выговаривает ни одного щекотливого для
нее обстоятельства, ни бесчестных видов на нее Анны
Федоровны, ни своей любви к Покровскому, ни своего
потом невольного падения, но читатель сам видит все так
ясно, что ему и не нужно никаких объяснений.
    Рассказывать содержание этого романа было бы ,излишне;
делать большие выписки тоже. Но не мешает
иным, может быть, забывчивым читателям напомнить их
же собственные впечатления, их же самих призвать
в свидетели справедливости и верности нашего мнения
о высоком, художественном достоинстве <Бедных людей>,
и потому считаем необходимым выписать несколько мест
из писем Макара Алексеевича. Это не даст большой работы
вниманию читателей,- а между тем посреди их,
вероятно, найдутся такие, которым эти выписанные нами
места покажутся как будто новыми, в первый раз прочитанными,
и это обстоятельство, может быть, заставит
их вновь перечесть всю повесть и сознаться себе, что они

127

только при этом втором чтении поняли ее... Такие произ
ведения, как <Бедные люди>, никому не даются с первого
раза: они требуют не только чтения, но и изучения*.
    ...Такая страшная сцена может не потрясти глубоко
только душу такого человека, для которого человек, если
он чиновник не выше 9-го класса, не стоит ни внимания,
ни участия. Но всякое человеческое сердце, для которого
в мире ничего нет выше и священнее человека, кто бы он
ни был, всякое человеческое сердце судорожно и болезненно
сожмется от этой - повторяем - страшной, глубоко
патетической сцены... И сколько потрясающего душу
действия заключается в выражении его благодарности,
смешанной с чувством сознания своего падения и с чувством
того самоунижения, которое бедность и ограниченность
ума часто считают за добродетель!..**
    ...Что перед этою картиною, написанною такою широкою
и мощною кистию. что перед нею мелодрам