, Варенька!
Что же это вы пишете, родная моя? Как же
я к вам приду? Голубчик мой, что люди-то скажут?
Ведь вот через двор перейти нужно будет, наши заметят,
расспрашивать станут,- толки пойдут, сплетни
пойдут, делу дадут другой смысл. Нет, ангельчик мой,
я уж вас лучше завтра у всенощной увижу; это будет
благоразумнее и для обоих нас безвреднее. Да не взыщите
на мне, маточка, за то, что я вам такое письмо
написал; как перечел, так и вижу, что все такое бессвязное.
Я, Варенька, старый, неученый человек; смолоду
не выучился, а теперь и в ум ничего не пойдет, коли
снова учиться начинать. Сознаюсь, маточка, не мастер
описывать, и знаю, без чужого иного указания и пересмеивания,
что если захочу что-нибудь написать позатейливее,
так вздору нагорожу. Видел вас у окна сегодня,
видел, как вы стору опустили. Прощайте, прощайте,
храни вас господь! Прощайте, Варвара Алек-
сеевна.
    Ваш бескорыстный друг
    Макар Девушкин.
    P.S. Я, родная моя, сатиры-то ни об ком не пишу
теперь. Стар я стал, матушка, Варвара Алексеевна, чтоб
11
попусту :-,убы скалить! и надо мной засмеются, по русской
пословице: кто, дескать, другому яму роет, так
тот... и сам туда же.

Милостивый государь,
    Макар Алексеевич!

Апреля 9.

    Ну, как вам не стыдно, друг мой и благодетель, Макар
Алексеевич, так закручиниться и закапризничать.
Неужели вы обиделись! Ах, я часто бываю неосторожна.
но не думала, что вы слова мои примете за колкую
шутку. Будьте уверены, что я никогда не осмелюсь
шутить над вашими годами и над вашим характером.
Случилось же это все по моей ветрености, а более потому,
что ужасно скучно, а от скуки и за что не возьмешься?
Я же полагала, что вы сами в своем письме хотели
посмеяться. Мне ужасно грустно стало, когда я
увидела, что вы недовольны мною. Нет, добрый друг
мой и благодетель, вы ошибетесь, если будете подозревать
меня в нечувствительности и неблагодарности.
Я умею оценить в моем сердце все, что вы для меня
сделали, защитив меня от злых людей, от их гонения
и ненависти. Я вечно буду за вас бога молить, и если
моя молитва доходна к богу и небо внемлет ей, то вы
будете счастливы.
    Я сегодня чувствую себя очень нездоровою. Во мне
жар и озноб попеременно. Федора за меня очень беспокоится.
Вы напрасно стыдитесь ходить к нам, Макар
Алексеевич. Какое другим дело! Вы с нами знакомы,
и дело с концом!.. Прощайте, Макар Алексеевич. Более
писать теперь не о чем, да и не могу: ужасно нездоровится.
Прошу вас еще раз не сердиться на меня и быть
уверену в том всегдашнем почтении и в той привязанно-
сти,

2

с каковыми честь имею пребывать наипреданнейшею
и покорнейшею услужницей вашей
    Варварой Доброселовой.

Милостивая государыня,
    Варвара Алексеевна!
Апреля 12.
    Ах, маточка моя, что это с вами! Ведь вот каждыйто
раз вы меня так пугаете. Пишу вам в каждом письме,
чтоб вы береглись, чтоб вы кутались, чтоб не выходили
в дурную погоду, осторожность во всем наблюдали бы, -
а вы, ангельчик мой, меня и не слушаетесь. Ах, голубчик
мой, ну, словно вы дитя какое-нибудь! Ведь
вы слабенькие, как соломинка слабенькие, это я знаю.
Чуть ветерочек какой, так уж вы и хвораете. Так
остерегаться нужно, самой о себе стараться, опасностей
избегать и друзей своих в горе и в уныние не
вводить.
    Изъявляете желание, маточка, в подробности узнать
о моем житье-бытье и обо всем меня окружающем. С радостию
спешу исполнить ваше желание, родная моя.
Начну сначала, маточка: больше порядку будет. Вопервых,
в доме у нас, на чистом входе, лестницы весьма
посредственные; особливо парадная - чистая, светлая,
широкая, все чугун да красное дерево. Зато уж про
черную и не спрашивайте: винтовая, сырая, грязная,
ступеньки поломаны, и стены такие жирные, что рука
прилипает, когда на них опираешься. На каждой площадке
стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные,
ветошки развешаны, окна повыбиты; лоханки стоят со
всякою нечистью, с грязью, с сором, с яичною скорлупою
да с рыбьими пузырями; запах дурной... одним словом,
нехорошо.
    Я уже описывал вам расположение комнат; оно, нечего
сказать, удобно, это иравда, но как-то в них душно,
то есть не то чтобы оно пахло дурно, а так, если
можно выразиться, немного гнилой остро-услащенный
запах какой-то. На первый раз впечатление невыгодное,
но это все ничего; стоит только минуты две побыть у
нас, так и пройдет, и не почувствуешь, как все пройдет,
потому что и сам как-то дурно пропахиешь, и платье
пропахнет, и руки пропахнут, и все пропахнет,- ну, и
привыкнешь. У нас чижики так и мрут. Мичман уж
пятого покупает,- не живут в нашем воздухе, да и только.
Кухня у нас большая, обширная, светлая. Правда,
по утрам чадно немного, когда рыбу или говядину жарят,
да и нальют и намочат везде, зато уж вечером
13
рай. В кухне у нас на веревках всегда белье висит
старое; а так как моя комната недалеко, то есть почти
примыкает к кухне, то запах от белья меня
беспокоит немного; но ничего: поживешь и попривыкнешь.
    С самого раннего утра, Варенька, у нас возня начинается,
встают, ходят, стучат,- это поднимаются все,
кому надо, кто-в службе или так, сам по себе; все пить
чай начинают. Самовары у нас хозяйские, большею частию,
мало их, ну так мы все очередь держим; а кто попадет
не в очередь со своим чайником, так сейчас тому
голову вымоют. Вот я было попал в первый раз, да...
впрочем, что же писать! Тут-то я со всеми и познакомился.
С мичманом с первым познакомился; откровенный
такой, все мне рассказал: про батюшку, про матушку,
про сестрицу, что за тульским заседателем, и про
город Кронштадт. Обещал мне во всем покровительствовать
и тут же меня к себе на чай пригласил. Отыскал
я его в той самой комнате, где у нас обыкновенно в карты
играют. Там мне дали чаю и непременно хотели, чтоб
я в азартную игру с ними играл. Смеялись ли они, нет
ли надо мною, не знаю; только сами они всю ночь напролет
проиграли, и когда я вошел, так тоже играли.
Мел, карты, дым такой ходил по всей комнате, что глаза
ело. Играть я не стал, и мне сейчас заметили, что я
про философию говорю. Потом уж никто со мною и не
говорил все время; да я, по правде, рад был тому. Не
пойду к ним теперь; азарт у них, чистый азарт! Вот у чиновника
по литературной части бывают также собрания
по вечерам. Ну, у того хорошо, скромно, невинно и деликатно;
все на тонкой ноге.
    Ну, Варенька, замечу вам еще мимоходом, что прегадкая
женщина наша хозяйка, к тому же сущая ведьма.
Вы видели Терезу. Ну, что она такое на самом-то
деле? Худая, как общипанный, чахлый цыпленок. В доме
и людей-то всего двое: Тереза да Фальдони, хозяйский
слуга. Я не знаю, может быть, у него есть и другое
какое имя, только он и на это откликается; все его
так зовут. Он рыжий, чухна какая-то, кривой, курносый,
грубиян: все с Терезой бранится, чуть не дерутся. Вообще
сказать, жить мне здесь не так чтобы совсем было
хорошо... Чтоб этак всем разом ночью заснуть и успокоиться 
- этого никогда не бывает. Уж вечно где-нибудь
сидят да играют, а иногда и такое делается, что
зазорно рассказывать. Теперь уж я все-таки пообвык,

14

а вот удивляюсь, как в таком содоме семейные люди
уживаются. Целая семья бедняков каких-то у нашей хозяйки
комнату нанимает, только не рядом с другими
нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно. Люди
смирные! Об них никто ничего и не слышит. Живут они
в одной комнатке, огородясь в ней перегородкою. Он
какой-то чиновник без места, из службы лет семь тому
исключенный за что-то. Фамилья его Горшков; такой
седенький, маленький; ходит в таком засаленном, в таком
истертом платье, что больно смотреть; куда хуже
моего! Жалкий, хилый такой (встречаемся мы с ним
иногда в коридоре); коленки у него дрожат, руки дрожат,
голова дрожит, уж от болезни, что ли, какой, бог
его знает; робкий, боится всех, ходит стороночкой; уж
я застенчив подчас, а этот еще хуже. Семейства у него 
- жена и трое детей. Старший мальчик, весь в отца,
тоже такой чахлый. Жена была когда-то собою весьма
недурна, и теперь заметно; ходит, бедная, в таком жалком
отребье. Они, я слышал, задолжали хозяйке; она
с ними что-то не слишком ласкова. Слышал тоже, что
у самого-то Горшкова неприятности есть какие-то, по
которым он и места лишился... процесс не процесс, под
судом не под судом, под следствием каким-то, что ли -
уж истинно не могу вам сказать. Бедны-то они, бедны -
господи, бог мой! Всегда у них в комнате тихо и смирно,
словно и не живет никто. Даже детей не слышно. И не
бывает этого, чтобы когда-нибудь порезвились, поиграли
дети, а уж это худой знак. Как-то мне раз, вечером,
случилось мимо их дверей пройти; на ту пору в доме
стало что-то не по-обычному тихо; слышу всхлипывание,
потом шепот, потом опять всхлипывание, точно как будто
плачут, да так тихо, так жалко, что у меня все
сердце надорвалось, и потом всю ночь мысль об этих
бедняках меня не покидала, так что и заснуть не удалось
хорошенько.
    Ну, прощайте, дружочек бесценный мой, Варенька!
Описал я вам все, как умел. Сегодня я весь день все
только об вас и думаю. У меня за вас, родная моя, все
сердце изныло. Ведь вот, душечка моя, я вот знаю, что
у вас теплого салопа нет. Уж эти мне петербургские весны,
ветры да дождички со снежочком,- уж это смерть
моя, Варенька! Такое благорастворение воздухов, что
убереги меня, господи! Не взыщите, душечка, на писании;
слогу нет, Варенька, слогу нет никакого. Хоть бы
какой-нибудь был! Пишу, что на ум взбредет, так, что-
15
бы вас только поразвеселить чем-нибудь. Ведь вот еслл б
я учился как-нибудь, дело другое; а то ведь как я учился?
даже и не на медные деньги.
    Ваш всегдашний и верный друг
    Макар Девушкан.

Милостивый государь,
    Макар Алексеевич!

Апреля 25.

    Сегодня я двоюродную сестру мою Сашу встретила!
Ужас! и она погибнет, бедная! Услышала я тоже со стороны,
что Анна Федоровна все обо мне выведывает. Она,
кажется, никогда не перестанет меня преследовать. Она
говорит, что хочет простить меня, забыть все прошедшее
и что непременно сама навестит меня. Говорит, что вы
мне вовсе не родственник, что она ближе мне родственница,
что в семейные отношения наши вы не имеете
никакого права входить и что мне стыдно и неприлично
жить вашей милостыней и на вашем содержании... говорит,
что я забыла ее хлеб-соль, что она меня с матушкой,
может быть, от голодной смерти избавила, что она
нас поила-кормила и с лишком два с половиною года
на нас убыточилась, что она нам сверх всего этого долг
простила. И матушку-то она пощадить не хотела! А если
бы знала бедная матушка, что они со мною сделали!
Бог видит!.. Анна Федоровна говорит, что я по глупосги
моей своего счастия удержать не умела, что она сама
меня на счастие наводила, что она ни в чем остальном
не виновата и что я сама за честь свою не умела, а может
быть, и не хотела вступиться. А кто же тут виноват,
боже великий! Она говорит, что господин Быков
прав совершенно и что не на всякой же жениться, которая...
да что писать! Жестоко слышать такую неправду,
Макар Алексеевич! Я не знаю, что со мной теперь делается.
Я дрожу, плачу, рыдаю; это письмо я вам два
часа писала. Я думала, что она по крайней мере сознает
свою вину предо мною; а она вот как теперь! Ради бога,
не тревожьтесь, друг мой, единственный доброжелатель
мой! Федора все преувеличивает: я не больна. Я только
простудилась немного вчера, когда ходила на Волково
к матушке панихиду служить. Зачем вы не пошли вмес-

16

те со мною; я вас так просила. Ах, бедная, бедная моя
матушка, если б ты встала из гроза, если б ты знала,
если б ты видела, что они со мною сделали!..
    В. Д.
Голубчик мой, Варенька!
Мая 20.
    Посылаю вам винограду немного, душечка; для выздоравливающей
это, говорят, хорошо, да и доктор рекомендует
для утоления жажды, так только единствснно
для жажды. Вам розанчиков намедни захотелось,
маточка; так вот я вам их теперь посылаю. Есть ли у
вас аппетит, душечка? - вот что главное. Впрочем, слава
богу, что все прошло и кончилось и что несчастия наши
тоже совершенно оканчиваются. Воздадим благодарение
небу! А что до книжек касается, то достать покамест
нигде не могу. Есть тут, говорят, хорошая книжка одна
и весьма высоким слогом написанная; говорят, что хороша,
я сам не читал, а здесь очень хвалят. Я просил
ее для себя; обещались препроводить. Только будете ли
вы-то читать? Вы у меня на этот счет привередница;
трудно угодить на ваш вкус; уж я вас знаю, голубчик
вы мой; вам, верно, все стихотворство надобно, воздыханий,
амуров,- ну, и стихов достану, всего достану;
там есть тетрадка одна переписанная.
    Я-то живу хорошо. Вы, маточка, обо мне не беспокойтесь,
пожалуйста. А что Федора вам насказала на
меня, так все это вздор; вы ей скажите, что она налгала,
непременно скажите ей, сплетнице!.. Я нового вицмундира
совсем не продавал. Да и зачем, сами рассудите,
зачем продавать? Вот, говорят, мне сорок рублей
серебром награждения выходит, так зачем же продавать?
Вы, маточка, не беспокойтесь; она мнительна, Федорато,
она мнительна. Заживем мы, голубчик мой! Только
вы-то, ангельчик, выздоравливайте, ради бога, выздоравливайте,
не огорчите старика. Кто это говорит вам, что
я похудел? Клевета, опять клевета! здоровехонек и растолстел
так, что самому становится совестно, сыт и доволен
по горло; вот только бы вы-то выздоравливали!
Ну, прощайте, мой ангельчик; целую все ваши пальчики
и пребываю
    вашим вечным, неизменным другом
    Макаром Девушкиным.
17
    P. S. Ах, душенька моя, что это вы опять в самом
деле стали писать?.. о чем вы блажите-то! да как же
мне ходить к вам так часто, маточка, как? я вас спрашиваю.
Разве темнотою ночною пользуясь; да вот теперь
и ночей-то почти не бывает: время такое. Я и то, маточка
моя, ангельчик, вас почти совсем не покидал во все
время болезни вашей, во время беспамятства-то вашего;
но и тут я и сам уж не знаю, как я все эти дела обделывал;
да и то потом перестал ходить; ибо любопытствовать
и расспрашивать начали. Здесь уж и без того
сплетня заплелась какая-то. Я на Терезу надеюсь; она
не болтлива; но все же, сами рассудите вы, маточка, каково
это будет, когда они все узнают про нас? Что-то
они подумают и что они скажут тогда? Так вот вы скрепите
сердечко, маточка, да переждите до выздоровления;
а мы потом уж так, вне дома, где-нибудь рандеву да-
дим.

Любезнейший Макар Алексеевич!

Июня 1.

    Мне так хочется сделать вам что-нибудь угодное и
приятное за все ваши хлопоты и старания обо мне, за
всю вашу любовь ко мне, что я решилась наконец на
скуку порыться в моем комоде и отыскать мою тетрадь,
которую теперь и посылаю вам. Я начала ее еще в счастливое
время жизни моей. Вы часто с любопытством
расспрашивали о моем прежнем житье-бытье, о матушке,
о Покровском, о моем пребывании у Анны Федоровны
и, наконец, о недавних несчастиях моих и так нетерпеливо
желали прочесть эту тетрадъ, где мне вздумалось,
бог знает для чего, отметить кое-какие мгновения
из моей жизни, что я не сомневаюсь принести вам большое
удовольствие моею посылкою. Мне же как-то грустно
было перечитыватъ это. Мне кажется, что я уже вдвое
постарела с тех пор, как написала в этих записках последнюю
строчку. Все это писано в разные сроки. Прощайте,
Макар Алексеевич! Мне ужасно скучно теперь,
и меня часто мучит бессонница. Прескучное выздоров-
ление!

18

В. Д.

1

    Мне было только четырнадцать лет, когда умер батюшка.
Детство мое было самым счастливым временем
моей жизни. Началось оно не здесь, но далеко отсюда,
в провинции, в глуши. Батюшка был управителем огромного
имения князя П-го, в Т-й губернии. Мы жили в
одной из деревень князя, и жили тихо, неслышно, счастливо...
Я была такая резвая маленькая; только и делаю,
бывало, что бегаю по полям, по рощам, по саду, а обо
мне никто и не заботился. Батюшка беспрерывно был
занят делами, матушка занималась хозяйством; меня
ничему не учили, а я тому и рада была. Бывало, с самого
раннего утра убегу или на пруд, или в рощу, или
на сенокос, или к жнецам - и нужды нет, что солнце
печет, что забежишь сама не знаешь куда от селенья,
исцарапаешься об кусты, разорвешь свое платье,- дома
после бранят, а мне и ничего.
    И мне кажется, я бы так была счастлива, если б
пришлось хоть всю жизнь мою не выезжать из деревни
и жить на одном месте. А между тем я еще дитею принуждена
была оставить родные места. Мне было еще
только двенадцать лет, когда мы в Петербург переехали.
Ах, как я грустно помню наши печальные сборы! Как я
плакала, когда прощалась со всем, что так было мило
мне. Я помню, что я бросилась на шею батюшке и со
слезами умоляла остаться хоть немножко в деревне.
Батюшка закричал на меня, матушка плакала; говорила,
что надобно, что дела этого требовали. Старый князь
П-й умер. Наслелники отказали батюшке от должности.
У батюшки были кой-какие деньги в оборотах в руках
частных лиц в Петербурге. Надеясь поправить свои
обстоятельства, он почел необходимым свое личное здесь
присутствие. Все это я узнала после от матушки. Мы
здесь поселились на Петербургской стороне и прожили
на одном месте до самой кончины батюшки.
    Как тяжело было мне привыкать к новой жизни! Мы
въехали в Петербург осенью. Когда мы оставляли деревню,
день был такой светлый, теплый, яркий; сельские
работы кончались; на гумнах уже громоздились огромные
скирды хлеба и толпились крикливые стаи птиц;
все было так ясно и весело, а здесь, при въезде нашем
в город, дождь, гнилая осенняя изморозь, непогода, слякоть
и толпа новых, незнакомых лиц, негостеприимных,
недовольных, сердитых! Кое-как мы устроились. Помню,

19

все так суетились у нас, все хлопотали, обзаводились новым
хозяйством. Батюшки все не было дома, у матушки
не было покойной минуты - меня позабыли совсем.
Грустно мне было вставать поутру, после первой ночи на
нашем новоселье. Окна наши выходили на какой-то желтый
забор. На улице постоянно была грязь. Прохожие
были редки, и все они так плотно кутались, всем так было
холодно.
    А дома у нас по целым дням была страшная тоска
и скука. Родных и близких знакомых у нас почти не
было. С Анной Федоровной батюшка был в ссоре. (Он
был ей что-то должен.) Ходили к нам довольно часто
люди по делам. Обыкновенно спорили, шумели, кричали.
После каждого посещения батюшка делался таким недовольным,
сердитым; по целым часам ходит, бывало,
из угла в угол, нахмурясь, и ни с кем слова не вымолвит.
Матушка не смела тогда и заговорить с ним и молчала.
Я садилась куда-нибудь в уголок за книжку -
смирно, тихо, пошевелиться, бывало, не смею.
    Три месяца спустя по приезде нашем в Петербург
меня отдали в пансион. Вот грустно-то было мне сначала
в чужих людях! Все так сухо, неприветливо было,-
гувернантки такие крикуньи, девицы такие насмешницы,
а я такая дикарка. Строго, взыскательно! Часы на все
положенные, общий стол, скучные учителя - все это меня
сначала истерзало, измучило. Я там и спать не могла.
Плачу, бывало, целую ночь, длинную, скучную, холодную
ночь. Бывало, по вечерам все повторяют или учат
уроки; я сижу себе за разговорами или вокабулами, шевельнуться
не смею, а сама все думаю про домашний
наш угол, про батюшку, про матушку, про мою старушку
няню, про нянины сказки... ах, как сгрустнется! Об
самой пустой вещице в доме, и о той с удовольствием
вспоминаешь. Думаешь-думаешь: вот как бы хорошо теперь
было дома! Сидела бы я в маленькой комнатке
нашей, у самовара, вместе с нашими; было бы так тепло,
хорошо, знакомо. Как бы, думаешь, обняла теперь
матушку, крепко-крепко, горячо-горячо! Думаешь-думаешь,
да и заплачешь тихонько с тоски, давя в груди слезы,
и нейдут на ум вокабулы. Как к завтра урока не
выучишь; всю ночь снятся учитель, мадам, девицы; всю
ночь во сне уроки твердишь, а на другой день ничего
не знаешь. Поставят на колени, дадут одно кушанье.
Я была такая невеселая, скучная. Сначала все девицы
надо мной смеялись, дразнили меня, сбивали, когда я го-

20

ворила уроки, щипали, когда мы в рядах шли к об