и
самоуверенную мораль, жиреть и жить тут для богатых. Это религия  богатых  и
уж без маски. По крайней мере рационально и без обмана. У этих убежденных до
отупения  профессоров  религии   есть   одна   своего   рода   забава:   это
миссионерство. Исходят всю землю,  зайдут  в  глубь  Африки,  чтоб  обратить
одного дикого, и забывают миллион диких в Лондоне за то,  что  у  тех  нечем
платить им. Но богатые  англичане  и  вообще  все  тамошние  золотые  тельцы
чрезвычайно религиозны,  мрачно,  угрюмо  и  своеобразно.  Английские  поэты
испокон веку любят воспевать красоту пасторских жилищ в провинции, осененных
столетними дубами и вязами, их добродетельных  жен  и  идеально  прекрасных,
белокурых дочерей с голубыми глазами.
     Но когда проходит ночь и начинается день, тот же гордый и  мрачный  дух
снова царственно проносится над исполинским городом. Он не  тревожится  тем,
что было ночью, не тревожится и тем, что видит кругом себя днем. Ваал  царит
и даже не требует покорности, потому что в ней  убежден.  Вера  его  в  себя
безгранична; он презрительно и  спокойно,  чтоб  только  отвязаться,  подает
организованную милостыню, и затем поколебать его самоуверенность невозможно.
Ваал не прячет  от  себя,  как  делают,  например,  в  Париже,  иных  диких,
подозрительных и тревожных  явлений  жизни.  Бедность,  страдание,  ропот  и
отупение массы его не тревожат нисколько.  Он  презрительно  позволяет  всем
этим подозрительным и зловещим явлениям жить  рядом  с  его  жизнью,  подле,
наяву. Он не старается трусливо, как парижанин,  усиленно  разуверять  себя,
ободрять и доносить самому себе, что все  спокойно  и  благополучно.  Он  не
прячет, как в Париже, куда-то бедных, чтоб  те  не  тревожили  и  не  пугали
напрасно его сна. Парижанин, как птица страус, любит затыкать свою голову  в
песок, чтоб так уж и не видать настигающих его охотников.  В  Париже...  Но,
однако, что ж это я! Я опять не в Париже...  Да  когда  ж  это,  господи,  я
приучусь к порядку...


Глава VI. Опыт о буржуа



     Отчего же здесь все это ежится, отчего все  это  хочет  разменяться  на
мелкую монету, стесниться, стушеваться, "нет меня, нет совсем  на  свете;  я
спрятался, проходите, пожалуйста, мимо и не замечайте  меня,  сделайте  вид,
как будто вы меня не видите, проходите, проходите!"
     - Да о ком вы говорите? Кто ежится?
     - Да буржуа.
     - Помилуйте, он король, он все, le  tiers  etat  с'est  tout,  а  вы  -
ежится!
     - Да-с, а отчего он так спрятался под императора Наполеона?  Отчего  он
забыл высокий слог в палате депутатов, который он так любил  прежде?  Отчего
он не  хочет  ничего  вспоминать  и  руками  машет,  когда  ему  напомнят  о
чем-нибудь, что было в старину? Отчего у него тотчас же на уме, и в  глазах,
и на языке тревога,  когда  другие  чего-нибудь  осмелятся  пожелать  в  его
присутствии? Отчего, когда он сам  сдуру  разблажится  и  чего-нибудь  вдруг
пожелает, то тотчас же вздрогнет и начнет открещиваться:  "Господи!  да  что
это я, наконец!" - и долго еще после  того  совестливо  старается  загладить
свое поведение старанием и послушанием? Отчего он смотрит и чуть не говорит:
"Вот, поторгую  сегодня  маленько  в  лавочке,  да  бог  даст  завтра  опять
поторгую, может, и послезавтра, если будет великая милость господня... Ну, а
там, а там, только бы вот поскорее накопить хоть крошечку, и - apres moi  le
deluge!". Отчего он куда-то прибрал всех бедных и  уверяет,  что  их  совсем
нет? Отчего  он  довольствуется  казенной  литературой.  Отчего  ему  ужасно
хочется уверить себя, что его  журналы  неподкупны?  Отчего  он  соглашается
давать столько денег  на  шпионов?  Отчего  он  не  смеет  пикнуть  слова  о
мексиканской  экспедиции?  Отчего  в  театре  мужья  выставляются  в   таком
благороднейшем и денежном виде, а любовники все такие оборванные, без  места
и без протекции, приказчики какие-то  или  художники,  дрянцо  в  высочайшей
степени? Отчего ему мерещится, что эпузы все до единой  верны  до  последней
крайности, что фойе благоденствует, роt-au-feu варится на  добродетельнейшем
огне, а головная прическа в самом лучшем виде, в  каком  только  можно  себе
представить? Насчет прически уж это так непременно решено, так уж условлено,
безо всяких  разговоров,  так,  само  собою  условилось,  и  хотя  поминутно
проезжают по бульварам фиакры с опущенными сторами, хотя везде  есть  приюты
для всех интересных надобностей, хотя  туалеты  эпуз  даже  и  весьма  часто
дороже, чем можно было бы предположить, судя  по  карману  супруга,  но  так
решено, так подписано, и чего же вам более? А почему так решено и подписано?
Как же-с: если не так, так ведь, пожалуй, подумают, что идеал не  достигнут,
что в Париже еще не совершенный рай земной, что можно,  пожалуй,  чегонибудь
еще пожелать, что, стало быть,  буржуа  и  сам  не  совершенно  доволен  тем
порядком, за который стоит и который всем навязывает; что  в  обществе  есть
прорехи, которые надо чинить. Вот почему  буржуа  и  замазывает  дырочки  на
сапогах чернилами, только бы, боже сохрани, чего не заметили! А эпузы кушают
конфетки, гантируются, так что русские барыни  в  отдаленном  Петербурге  им
завидуют до истерики, показывают свои ножки и преграциозно приподымают  свои
платья на бульварах. Чего же более  для  совершенного  счастья?  Вот  почему
заглавия романов, как например "Жена, муж и любовник",  уже  невозможны  при
теперешних обстоятельствах, потому что любовников нет и  не  может  быть.  И
будь их в Париже так же много, как  песку  морского  (а  их  там,  может,  и
больше), все-таки их там нет и не  может  быть,  потому  что  так  решено  и
подписано, потому что все блестит добродетелями. Так надо, чтоб все блестело
добродетелями. Если посмотреть на  большой  двор  в  Палерояле  вечером,  до
одиннадцати часов ночи,  то  придется  непременно  пролить  слезу  умиления.
Бесчисленные мужья прогуливаются с своими бесчисленными  эпузами  под  руку,
кругом  резвятся  их  милые  и  благонравные  детки,   фонтанчик   шумит   и
однообразным  плеском  струй  напоминает  вам  о  чем-то  покойном,   тихом,
всегдашнем, постоянном, гейдельбергском. И ведь не один фонтанчик  в  Париже
шумит таким образом: фонтанчиков много, и везде то же самое, так что  сердце
радуется.
     Потребность добродетели в Париже неугасима.  Теперь  француз  серьезен,
солиден и даже часто умиляется сердцем, так что и не понимаю, почему даже до
сих пор он так ужасно чего-то трусит, трусит, несмотря даже  на  всю  gloire
militaire, процветающую во Франции, и за которую Jасques Воnhоmmе так дорого
платит. Парижанин ужасно любит торговать, но, кажется, и торгуя и облупливая
вас, как липку, в своем магазине, он облупливает не просто для барышей,  как
бывало прежде, а из добродетели,  из  какой-то  священнейшей  необходимости.
Накопить фортуну и иметь как можно больше вещей -  это  обратилось  в  самый
главный кодекс нравственности, в катехизм парижанина. Это и прежде было,  но
теперь, теперь это имеет какой-то, так  сказать,  священнейший  вид.  Прежде
хоть что-нибудь признавалось, кроме денег, так что человек и без денег, но с
другими качествами мог рассчитывать хоть на  какое-нибудь  уважение;  ну,  а
теперь ни-ни. Теперь надо накопить денежки и завести как можно больше вещей,
тогда и можно рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение.  И  не  только  на
уважение  других,  но  даже  на  самоуважение  нельзя  иначе   рассчитывать.
Парижанин себя в грош не ставит, если чувствует, что у него карманы пусты, и
это  сознательно,  совестливо,  с  великим   убеждением.   Вам   позволяются
удивительные вещи, если у вас только есть деньги. Бедный Сократ есть  только
глупый и вредный фразер и уважается  только  разве  на  театре,  потому  что
буржуа все еще любит уважать добродетель на театре.  Странный  человек  этот
буржуа: провозглашает  прямо,  что  деньги  есть  высочайшая  добродетель  и
обязанность человеческая, а между тем  ужасно  любит  поиграть  и  в  высшее
благородство. Все французы  имеют  удивительно  благородный  вид.  У  самого
подлого французика, который за четвертак продаст вам родного  отца,  да  еще
сам, без спросу, прибавит вам что-нибудь в придачу, в то же время, даже в ту
самую минуту, как он вам продает своего отца, такая внушительная осанка, что
на вас даже нападает недоумение.  Войдите  в  магазин  купить  чтонибудь,  и
последний  приказчик  раздавит,  просто  раздавит  вас  своим   неизъяснимым
благородством. Это  те  самые  приказчики,  которые  служат  моделью  самого
субдительного суперфлю для нашего Михайловского  театра.  Вы  подавлены,  вы
просто чувствуете себя в чем-то виноватым перед этим приказчиком. Вы пришли,
например, чтоб издержать десять франков, а между тем вас встречают как лорда
Девоншира. Вам тотчас же делается отчего-то  ужасно  совестно,  вам  хочется
поскорей уверить, что вы вовсе не лорд Девоншир, а только так себе, скромный
путешественник, и вошли, чтоб купить только на десять  франков.  Но  молодой
человек самой счастливой наружности  и  с  неизъяснимейшим  благородством  в
душе, при виде которого вы готовы себя признать даже подлецом (потому что уж
до такой степени  он  благороден!),  начинает  вам  развертывать  товару  на
десятки тысяч франков. Он в одну минуту забросал для вас  весь  прилавок,  и
как подумаешь тут же, сколько ему, бедненькому,  придется  после  вас  опять
завертывать, ему, Грандисону, Алкивиаду,  Монморанси,  да  еще  после  кого?
после вас, имевшего  дерзость  с  вашей  незавидной  наружностью,  с  вашими
пороками и недостатками, с вашими отвратительными  десятью  франками  прийти
беспокоить такого маркиза, - как подумаешь все это, то поневоле  мигом,  тут
же  за  прилавком,  начинаешь  в  высочайшей  степени  презирать  себя.   Вы
раскаиваетесь и проклинаете судьбу, зачем у вас в кармане теперь только  сто
франков; вы  бросаете  их,  прося  взглядом  прощения.  Но  вам  великодушно
завертывают товар на ваши мизерные сто франков, прощают вам всю тревогу, все
беспокойство, которое вы произвели  в  магазине,  и  вы  спешите  как-нибудь
поскорее  стушеваться.  Придя  домой,  вы  ужасно  удивляетесь,  что  хотели
истратить только десять франков,  а  истратили  сто.  Сколько  раз,  проходя
бульвары   или   Rue   Vivienne,   где   столько   громадных   магазинов   с
галантерейностями, я мечтал про себя: вот бы напустить сюда  русских  барынь
и... но о том, что следует дальше, лучше всего знают приказчики и старосты в
орловских, тамбовских и  разных  прочих  губерниях.  Русским  вообще  ужасно
хочется показать  в  магазинах,  что  у  них  необъятно  много  денег.  Зато
находится же на свете такое бесстыдство, как например в англичанках, которые
не только не смущаются, что какой-нибудь Адонис,  Вильгельм  Телль  забросал
для них весь прилавок товарами и переворотил весь магазин, но даже  начинают
- о ужас! - торговаться из-за каких-нибудь десяти франков.  Но  и  Вильгельм
Телль не промах: уж он отмстит за себя  и  за  какую-нибудь  шаль  в  тысячу
пятьсот франков слупит с  миледи  двенадцать  тысяч,  да  еще  так,  что  та
остается совершенно довольна. Но, несмотря на то, буржуа  до  страсти  любит
неизъяснимое благородство. На театре подавай ему непременно бессребренников.
Гюстав должен сиять только одним благородством, и буржуа плачет от умиления.
Без неизъяснимого благородства он и спать не может спокойно. А что  он  взял
двенадцать тысяч вместо тысячи пятисот франков, то это даже обязанность:  он
взял из добродетели. Воровать гадко, подло,  -  за  это  на  галеры;  буржуа
многое готов простить, но не простит воровства, хотя бы  вы  или  дети  ваши
умирали с  голоду.  Но  если  вы  украдете  из  добродетели,  о,  вам  тогда
совершенно все прощается. Вы, стало быть, хотите faire  fortune  и  накопить
много вещей, то есть исполнить  долг  природы  человечества.  Вот  почему  в
кодексе совершенно ясно обозначены пункты воровства из низкой цели, то  есть
из-за  какого-нибудь  куска  хлеба,  и  воровство  из  высокой  добродетели.
Последнее в высочайшей степени обеспечено, поощряется и необыкновенно прочно
организовано.
     Почему же, наконец, -  опять-таки  я  все  на  прежнее,  -  почему  же,
наконец, буржуа до сих пор как будто чего-то трусит, как будто  не  в  своей
тарелке сидит? Чего ему беспокоиться? Парлеров,  фразеров?  Да  ведь  он  их
одним толчком ноги пошлет теперь к черту. Доводов чистого  разума?  Да  ведь
разум оказался несостоятельным  перед  действительностью,  да,  сверх  того,
сами-то разумные, сами-то ученые начинают  учить  теперь,  что  нет  доводов
чистого разума, что чистого разума и не существует на свете, что отвлеченная
логика неприложима к человечеству, что есть разум Иванов, Петров,  Гюставов,
а чистого разума совсем не бывало; что это  только  неосновательная  выдумка
восемнадцатого столетия. Кого же бояться? Работников? Да ведь работники тоже
все в душе собственники: весь идеал их в том,  чтоб  быть  собственниками  и
накопить как можно больше вещей; такая уж натура. Натура  даром  не  дается.
Все  это  веками  взращено  и  веками  воспитано.  Национальность  не  легко
переделывается, не легко отстать от вековых привычек,  вошедших  в  плоть  и
кровь. Земледельцев? Да ведь французские земледельцы архисобственники, самые
тупые собственники, то есть самый лучший и самый полный идеал  собственника,
какой только можно себе представить. Коммунистов? Социалистов,  наконец?  Но
ведь этот народ сильно в свое время профершпилился, и буржуа в душе  глубоко
его презирает; презирает, а между тем  все-таки  боится.  Да;  вот  этого-то
народа он до сих пор и боится. А чего бы, кажется, бояться? Ведь предрек  же
аббат Сийес в своем знаменитом памфлете, что буржуа - это  все."  Что  такое
tiers etat? Ничего. Чем должно оно быть? Всем". Ну так и случилось,  как  он
сказал. Одни только эти слова и осуществились из всех слов, сказанных  в  то
время; они одни и остались. А буржуа все еще как-то не  верит,  несмотря  на
то, что все, что было сказано после слов Сийеса, сбрендило  и  лопнуло,  как
мыльный пузырь. В самом деле:  провозгласили  вскоре  после  него:  Liberte,
egalite, fraternite. Очень  хорошо-с.  Что  такое  liberte?  Свобода.  Какая
свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно  в  пределах  закона.
Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь  миллион.  Дает  ли  свобода
каждому по миллиону? Нет.  Что  такое  человек  без  миллиона?  Человек  без
миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают
все что угодно. Что ж из этого следует? А следует  то,  что  кроме  свободы,
есть еще равенство, и именно равенство  перед  законом.  Про  это  равенство
перед законом можно только сказать, что в  том  виде,  в  каком  оно  теперь
прилагается, каждый француз может и должен принять его за  личную  для  себя
обиду. Что ж остается из формулы? Братство. Ну эта статья самая курьезная и,
надо признаться, до  cих  пор  составляет  главный  камень  преткновения  на
Западе. Западный человек толкует о братстве  как  о  великой  движущей  силе
человечества и не догадывается, что негде взять братства,  коли  его  нет  в
действительности. Что делать? Надо сделать братство во что бы ни  стало.  Но
оказывается, что сделать братства нельзя,  потому  что  оно  само  делается,
дается, в природе находится. А в природе французской, да и вообще  западной,
его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное,  начало  особняка,
усиленного  самосохранения,   самопромышления,   самоопределения   в   своем
собственном Я, сопоставления этого Я всей природе и  всем  остальным  людям,
как самоправного отдельного начала, совершенно равного и равноценного  всему
тому, что есть  кроме  него.  Ну,  а  из  такого  самопоставления  не  могло
произойти братства. Почему? Потому что в братстве, в настоящем братстве,  не
отдельная личность, не Я, должна хлопотать а  праве  своей  равноценности  и
равновесности со всем остальным, а все-то это остальное должно бы было  само
прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному Я,  и  само,  без
его просьбы должно бы было признать его равноценным и равноправным себе,  то
есть всему остальному, что есть на свете. Мало того, сама-то эта бунтующая и
требующая личность прежде всего должна  бы  была  все  свое  Я,  всего  себя
пожертвовать обществу и не только не требовать своего права,  но,  напротив,
отдать его обществу без всяких условий. Но западная личность не  привыкла  к
такому ходу дела: она требует с бою, она требует права, она хочет делиться -
ну и не выходит братства. Конечно, можно переродиться? Но  перерождение  это
совершается тысячелетиями, ибо подобные идеи должны сначала в кровь и  плоть
войти, чтобы стать действительностью. Что  ж,  скажете  вы  мне,  надо  быть
безличностью, чтоб быть счастливым? Разве в безличности спасение?  Напротив,
напротив, говорю я, не только не надо  быть  безличностью,  но  именно  надо
стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та,  которая  теперь
определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и
никем не принужденное самопожертвование  всего  себя  в  пользу  всех  есть,
по-моему, признак  высочайшего  ее  могущества,  высочайшего  самообладания,
высочайшей свободы собственной воли.  Добровольно  положить  свой  живот  за
всех, пойти за всех на крест, на костер,  можно  только  сделать  при  самом
сильном развитии личности. Сильно  развитая  личность,  вполне  уверенная  в
своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого  страха,  ничего
не  может  сделать  другого  из  своей  личности,  то  есть  никакого  более
употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же
самоправными и счастливыми личностями. Это  закон  природы;  к  этому  тянет
нормально человека. Но тут есть один волосок, один самый тоненький  волосок,
но который если попадется под машину, то все  разом  треснет  и  разрушится.
Именно: беда иметь при этом случае хоть какой-нибудь самый малейший расчет в
пользу собственной выгоды. Например; я приношу  и  жертвую  всего  себя  для
всех; ну, вот и надобно, чтоб я жертвовал  себя  совсем,  окончательно,  без
мысли о выгоде, отнюдь не думая, что вот я пожертвую обществу всего  себя  и
за это само общество отдаст мне всего себя. Надо жертвовать именно так, чтоб
отдавать все и даже желать, чтоб тебе ничего не было выдано за это  обратно,
чтоб на тебя никто ни в чем не изубыточился. Как же это  сделать?  Ведь  это
все равно, что не вспоминать о белом медведе. Попробуйте задать себе задачу:
не вспоминать о белом медведе, и увидите, что он, проклятый, будет поминутно
припоминаться. Как же сделать? Сделать никак нельзя, а надо, чтоб  оно  само
собой сделалось, чтоб оно было в  натуре,  бессознательно  в  природе  всего
племени заключалось, одним словом: чтоб было братское, любящее начало - надо
любить. Надо, чтоб  самого  инстинктивно  тянуло  на  братство,  общину,  на
согласие, и тянуло, несмотря на все вековые  страдания  нации,  несмотря  на
варварскую грубость и невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое
рабство, на нашествия  иноплеменников,  -  одним  словом,  чтоб  потребность
братской общины была в натуре человека, чтоб он с тем и родился  или  усвоил
себе такую привычку искони веков. В чем состояло бы  это  братство,  если  б
переложить его на разумный, сознательный язык? В том, чтоб каждая  отдельная
личность сама, безо всякого принуждения, безо всякой выгоды для себя сказала
бы обществу: "Мы крепки только все вместе, возьмите же меня всего, если  вам
во мне надобность, не думайте обо мне, издавая свои  законы,  не  заботьтесь
нисколько, я все свои права вам отдаю, и, пожалуйста, располагайте мною. Это
высшее счастье мое - вам всем  пожертвовать  и  чтоб  вам  за  это  не  было
никакого ущерба.  Уничтожусь,  сольюсь  с  полным  безразличием,  только  бы
ваше-то братств