Федор Михайлович Достоевский.
   Зимние заметки о летних впечатлениях

     Версия 1.0 от 12 мая 1998 г. Сверка произведена по "Собранию  сочинений
в десяти томах" (Москва, Художественная литература, 1957).
     c Права на этот электронный  текст  принадлежат  Публичной  электронной
библиотеке (Евгению Пескину), 1998 год. Разрешено свободное  распространение
при условии  сохранения  целостности  текста  (включая  данную  информацию).
Разрешено свободное  использование  для  некоммерческих  целей  при  условии
ссылки на источник. Публичная Электронная Библиотека - товарный знак и  знак
обслуживания, принадлежащие Евгению Пескину.
     E-mail:eugene@eugene.msk.su
     WWW: http://www.online.ru/sp/eel/russian
     -----------------------------------------------------------------------


Глава I. Вместо предисловия



     Вот уже сколько месяцев толкуете вы мне, друзья мои, чтоб я описал  вам
поскорее мои заграничные впечатления, не подозревая, что вашей  просьбой  вы
ставите меня просто в тупик. Что я вам  напишу?  что  расскажу  нового,  еще
неизвестного, нерассказанного? Кому из всех нас русских  (то  есть  читающих
хоть журналы) Европа не известна вдвое лучше,  чем  Россия?  Вдвое  я  здесь
поставил из учтивости, а наверное в десять раз. К тому же, кроме  сих  общих
соображений, вы специально знаете, что мне-то особенно нечего  рассказывать,
а уж тем более в порядке записывать, потому что я  сам  ничего  не  видал  в
порядке, а если что и видел, так не успел разглядеть. Я  был  в  Берлине,  в
Дрездене, в Висбадене, в Баден-Бадене, в Кельне,  в  Париже,  в  Лондоне,  в
Люцерне, в Женеве, в Генуе, во Флоренции, в Милане, в Венеции,  в  Вене,  да
еще в иных местах по два раза, и все это, все это я объехал ровно  в  два  с
половиною месяца! Да  разве  можно  хоть  что-нибудь  порядочно  разглядеть,
проехав столько дорог в два с половиною месяца? Вы помните,  маршрут  мой  я
составил себе заранее еще в Петербурге. За границей я не был ни разу; рвался
я туда чуть не с моего первого детства, еще тогда,  когда  в  долгие  зимние
вечера, за неумением грамоте, слушал, разиня рот и  замирая  от  восторга  и
ужаса, как родители читали на сон грядущий  романы  Радклиф,  от  которых  я
потом бредил во сне в лихорадке. Вырвался я наконец за границу сорока лет от
роду, и, уж разумеется, мне хотелось не только как можно более осмотреть, но
даже все осмотреть, непременно все, несмотря на срок. К тому же хладнокровно
выбирать места я был решительно не в состоянии. Господи,  сколько  я  ожидал
себе от этого путешествия! "Пусть не разгляжу ничего подробно, - думал я,  -
зато я  все  видел,  везде  побывал;  зато  из  всего  виденного  составится
что-нибудь целое, какая-нибудь общая панорама.  Вся  "страна  святых  чудес"
представится мне разом, с птичьего полета, как земля обетованная  с  горы  в
перспективе. Одним словом, получится  какое-нибудь  новое,  чудное,  сильное
впечатление. Ведь я теперь, сидя дома, об чем тоскую наиболее,  вспоминая  о
моих летних  странствованиях?  Не  о  том,  что  я  ничего  не  разглядел  в
подробности, а о том, что вот почти ведь везде побывал, а в Риме,  например,
так и не был. А в Риме я бы, может быть, пропустил папу..." Одним словом, на
меня  напала  какая-то  неутомимая  жажда  нового,  перемены  мест,   общих,
синтетических, панорамных, перспективных впечатлений. Ну чего ж после  таких
признаний вы от меня ожидаете? Что я вам расскажу? что  изображу?  Панораму,
перспективу? Чтонибудь с птичьего полета? Но, пожалуй, вы же первые  скажете
мне, что я высоко залетел. Кроме того, я считаю себя человеком  совестливым,
и мне вовсе не хотелось бы лгать, даже и в качестве путешественника. А  ведь
если я вам начну изображать и описывать хотя бы  только  одну  панораму,  то
ведь непременно солгу и даже вовсе не потому, что я  путешественник,  а  так
просто потому, что в моих обстоятельствах  невозможно  не  лгать.  Рассудите
сами: Берлин, например, произвел на меня самое кислое впечатление, и  пробыл
я в нем всего одни сутки. И я знаю теперь, что я виноват перед Берлином, что
я не смею положительно утверждать, будто он производит  кислое  впечатление.
Уж по крайней  мере  хоть  кисло-сладкое,  а  не  просто  кислое.  А  отчего
произошла пагубная ошибка моя? Решительно от того, что я,  больной  человек,
страдающий печенью, двое суток скакал по чугунке сквозь  дождь  и  туман  до
Берлина и, приехав в него, не выспавшись, желтый, усталый, изломанный, вдруг
с первого взгляда заметил, что Берлин до невероятности похож  на  Петербург.
Те же кордонные улицы, те же запахи, те же... (а впрочем,  не  пересчитывать
же всего того же!). Фу ты, бог мой, думал я про себя:  стоило  ж  себя  двое
суток в вагоне ломать, чтоб увидать то же самое, от чего ускакал? Даже  липы
мне не понравились, а ведь за сохранение  их  берлинец  пожертвует  всем  из
самого дорогого, даже, может быть, своей  конституцией;  а  уж  чего  дороже
берлинцу его конституции? К тому же сами берлинцы, все до единого,  смотрели
такими немцами, что я, не посягнув даже и на  фрески  Каульбаха  (о  ужас!),
поскорее улизнул в Дрезден, питая глубочайшее убеждение в душе, что к  немцу
надо особенно привыкать и что с непривычки  его  весьма  трудно  выносить  в
больших массах. А в Дрездене я даже и перед немками  провинился:  мне  вдруг
вообразилось, только что я вышел на улицу, что  ничего  нет  противнее  типа
дрезденских женщин и  что  сам  певец  любви,  Всеволод  Крестовский,  самый
убежденный и  самый  развеселый  из  русских  поэтов,  совершенно  бы  здесь
потерялся и даже, может быть, усомнился бы в своем призвании. Я, конечно,  в
ту же минуту почувствовал,  что  говорю  вздор  и  что  усомниться  в  своем
призвании он не мог бы даже ни при каких обстоятельствах. Через два часа мне
все объяснилось: воротясь в свой номер в гостинице и высунув свой язык перед
зеркалом, я убедился, что мое суждение о дрезденских дамах похоже  на  самую
черную клевету. Язык мой был желтый, злокачественный... "И неужели,  неужели
человек, сей царь природы, до такой  степени  весь  зависит  от  собственной
своей печенки, - подумал я, - что за низость!" С этими утешительными мыслями
я отправился в Кельн. Признаюсь, я много ожидал от собора; я с благоговением
чертил его еще в юности, когда учился архитектуре.  В  обратный  проезд  мой
через Кельн, то есть месяц спустя, когда, возвращаясь из  Парижа,  я  увидал
собор во второй раз, я было хотел "на коленях просить у  него  прощения"  за
то, что не постиг в первый раз его  красоту,  точь-в-точь  как  Карамзин,  с
такою же целью становившийся на колени перед рейнским водопадом. Но  тем  не
менее в этот первый раз собор мне вовсе не понравился: мне  показалось,  что
это только кружево, кружево и  одно  только  кружево,  галантерейная  вещица
вроде  пресс-папье  на  письменный  стол,   сажен   в   семьдесят   высотою.
"Величественного мало", - решил я, точно так, как в старину наши деды решали
про  Пушкина:  "Легко,  дескать,  слишком  сочиняет,   мало   высокого".   Я
подозреваю, что на это первое решение мое имели влияние два  обстоятельства,
и первое: одеколонь. Жан-Мария Фарина находится тут же  подле  собора,  и  в
каком бы вы ни остановились отеле, в каком бы вы ни  были  настроении  духа,
как бы вы ни прятались от врагов своих и от Жан-Марии Фарины в  особенности,
его клиенты вас найдут непременно и уж тут: "Одеколонь ou la vie",  одно  из
двух, выбора не представляется. Не могу утверждать слишком наверное, что так
и кричат именно этими словами: "Одеколонь ou la vie!", но кто знает -  может
быть и так. Помню,  мне  тогда  все  что-то  казалось  и  слышалось.  Второе
обстоятельство, разозлившее  меня  и  сделавшее  несправедливым,  был  новый
кельнский мост. Мост, конечно, превосходный, и  город  справедливо  гордится
им, но мне показалось, что уж слишком гордится. Разумеется, я тотчас  же  на
это рассердился. Притом же собирателю грошей  при  входе  на  чудесный  мост
вовсе не следовало брать с меня эту благоразумную пошлину с таким видом, как
будто он берет с меня штраф за какую-то неизвестную мне мою  провинность.  Я
не знаю, но мне показалось, что немец куражится. "Верно,  догадался,  что  я
иностранец и именно русский", - подумал я. По крайней мере его глаза чуть не
проговаривали: "Ты видишь наш мост, жалкий русский, - ну так ты червь  перед
нашим мостом и перед всяки немецки человек, потому что  у  тебя  нет  такого
моста". Согласитесь сами, что это обидно. Немец,  конечно,  этого  вовсе  не
говорил, даже, может, и на уме у него этого не было, но ведь это все  равно:
я так был уверен тогда,  что  он  именно  это  хочет  сказать,  что  вскипел
окончательно. Черт возьми, - думал я, - мы тоже изобрели  самовар...  у  нас
есть журналы... у нас делают офицерские вещи... у нас.. эх - одним словом, я
рассердился  и,  купив  склянку  одеколону  (от  которой  уж  никак  не  мог
отвертеться), немедленно  ускакал  в  Париж,  надеясь,  что  французы  будут
гораздо милее и занимательнее. Теперь  рассудите  сами:  преодолей  я  себя,
пробудь я в Берлине не день, а неделю,  в  Дрездене  столько  же,  на  Кельн
положите хоть три дня, ну хоть два, и я  наверно  в  другой,  в  третий  раз
взглянул бы на те же предметы другими глазами и составил  бы  об  них  более
приличное понятие. Даже луч солнца,  простой  какой-нибудь  луч  солнца  тут
много значил: сияй он над собором, как и сиял он  во  второй  мой  приезд  в
город Кельн, и зданье наверно бы мне показалось в настоящем своем  свете,  а
не так, как в то пасмурное и даже несколько дождливое утро, которое способно
было вызвать во мне одну только вспышку  уязвленного  патриотизма.  Хотя  из
этого, впрочем, вовсе не следует, что патриотизм рождается только при дурной
погоде. Итак, вы видите, друзья мои: в два с половиною месяца  нельзя  верно
всего разглядеть, и я  не  могу  доставить  вам  самых  точных  сведений.  Я
поневоле иногда должен говорить неправду, а потому...
     Но тут вы меня останавливаете. Вы говорите,  что  на  этот  раз  вам  и
ненадобно точных сведений, что занужду вы найдете их в гиде Рейхарда, а что,
напротив, было бы вовсе недурно, если б и каждый путешественник  гонялся  не
столько за абсолютной верностыо  (которой  достичь  он  почти  всегда  не  в
силах), сколько за искренностью; не боялся бы иногда не скрыть иного личного
своего впечатления или приключения, хотя бы оно и не доставляло ему  большой
славы, и не справлялся бы с известными  авторитетами,  чтоб  проверять  свои
выводы. Одним словом, что вам надобны только собственные, но  искренние  мои
наблюдения.
     - А! - восклицаю я, - так вам надобно простой болтовни, легких очерков,
личных впечатлений,  схваченных  на  лету.  На  это  согласен  и  тотчас  же
справлюсь с записной моей книжкой. И простодушным быть постараюсь, насколько
могу. Прошу только помнить, что, может быть, очень многое, что я вам  напишу
теперь, будет с ошибками.  Невозможно  ведь  ошибиться,  например,  в  таких
фактах, что в Париже есть Нотр-Дам и БальМабиль. Особенно последний факт  до
того засвидетельствован всеми русскими, писавшими о Париже, что  в  нем  уже
почти нельзя сомневаться. В этом-то, может, и я не ошибусь,  а,  впрочем,  в
строгом смысле и за это не ручаюсь. Ведь говорят же вот, что быть в  Риме  и
не видать собора Петра невозможно. Ну так посудите же: я был  в  Лондоне,  а
ведь не видал же Павла. Право, не видал. Собора  св.  Павла  не  видал.  Оно
конечно, между Петром и Павлом есть разница, но все-таки  как-то  неприлично
для путешественника. Вот вам и первое приключение мое, не  доставляющее  мне
большой славы (то есть я, пожалуй, и  видел  издали,  сажен  за  двести,  да
торопился в Пентонвиль, махнул рукой и проехал мимо). Но к делу, к  делу!  И
знаете ли: ведь я не все  только  ездил  и  смотрел  с  птичьего  полета  (с
птичьего полета не значит свысока. Это архитектурный термин, вы  знаете).  Я
целый месяц без восьми дней, употребленных в Лондоне, в  Париже  прожил.  Ну
вот я вам и напишу что-нибудь по поводу  Парижа,  потому  что  его  все-таки
лучше разглядел, чем собор св. Павла или дрезденских дам. Ну, начинаю.


Глава II. В вагоне



     "Рассудка француз не имеет, да и иметь его почел бы за  величайшее  для
себя несчастье". Эту фразу написал еще в прошлом столетии Фонвизин, и,  боже
мой, как, должно быть, весело она у него написалась. Бьюсь об заклад, что  у
него щекотало от удовольствия на сердце, когда он ее сочинял. И  кто  знает,
может, и все-то мы после Фонвизина, три-четыре поколенья сряду, читали ее не
без некоторого наслаждения. Все подобные,  отделывающие  иностранцев  фразы,
даже  если  и  теперь  встречаются,  заключают  для  нас,  русских,   что-то
неотразимо приятное. Разумеется, только в глубокой  тайне,  даже  подчас  от
самих себя в тайне. Тут слышится  какое-то  мщение  за  что-то  прошедшее  и
нехорошее. Пожалуй, это чувство и нехорошее, но я как-то  убежден,  что  оно
существует чуть не в каждом из нас. Мы, разумеется,  бранимся,  если  нас  в
этом подозревают, и при этом вовсе не притворяемся, а между  тем,  я  думаю,
сам Белинский был в этом  смысле  тайный  славянофил.  Помню  я  тогда,  лет
пятнадцать назад, когда я знал Белинского,  помню,  с  каким  благоговением,
доходившим даже до странности, весь этот тогдашний  кружок  склонялся  перед
Западом, то есть перед Францией преимущественно. Тогда в моде была Франция -
это было в сорок шестом году. И не то что, например, обожались такие  имена,
как  Жорж  Занд,  Прудон  и  проч.,  или  уважались  такие,  как  Луи  Блан,
Ледрю-Роллен и т. д. Нет, а так просто, сморчки какие-нибудь, самые мизерные
фамильишки, которые тотчас же и сбрендили, когда до них дошло потом дело,  и
те были на высоком счету. И от тех ожидалось что-то  великое  в  предстоящем
служении человечеству. О некоторых из них  говорилось  с  особенным  шепотом
благоговения... И что же? В жизнь мою я не встречал более страстно  русского
человека, каким был Белинский, хотя до него только разве  один  Чаадаев  так
смело, а подчас и  слепо,  как  он,  негодовал  на  многое  наше  родное  и,
по-видимому, презирал все русское. Я по  некоторым  данным  это  все  теперь
соображаю и припоминаю. Так вот, кто знает, может быть, это словцо Фонвизина
даже и Белинскому подчас казалось не очень скандальным.  Бывают  же  минуты,
когда даже самая благообразная и даже законная опека не  очень-то  нравится.
О, ради бога, не считайте, что любить родину - значит ругать  иностранцев  и
что я так именно думаю. Совсем я так не думаю и не намерен  думать,  и  даже
напротив... Жаль только, что объясниться-то яснее мне теперь некогда.
     А кстати: уж не думаете ли вы, что я вместо Парижа в русскую литературу
пустился? Критическую статью пишу? Нет, это я только так, от нечего делать.
     По записной моей книжке приходится,  что  я  теперь  сижу  в  вагоне  и
приготовляюсь  на  завтра  к  Эйдкунену,  то  есть  к  первому  заграничному
впечатлению, и у меня подчас даже сердце вздрагивает. Как это  вот  я  увижу
наконец Европу, я, который бесплодно  мечтал  о  ней  почти  сорок  лет,  я,
который еще с шестнадцати лет, и пресерьезно, как  Белопяткин  у  Некрасова,
Бежать хотел в Швейцарию, - но не бежал, и вот теперь и я въезжаю наконец  в
"страну святых чудес", в страну таких долгих томлений и ожиданий моих, таких
упорных моих верований. "Господи, да какие же мы русские? - мелькало у  меня
подчас в голове в эту минуту, все в том же вагоне.  -  Действительно  ли  мы
русские в самом-то деле? Почему Европа имеет на нас,  кто  бы  мы  ни  были,
такое сильное, волшебное, призывное  впечатление?  То  есть  я  не  про  тех
русских теперь говорю, которые там остались, ну вот про тех простых русских,
которым имя пятьдесят миллионов, которых мы, сто тысяч человек, до  сих  пор
пресерьезно за никого считаем и над которыми глубокие  сатирические  журналы
наши до сих пор смеются за то, что они бород  не  бреют.  Нет,  я  про  нашу
привилегированную и патентованную кучку теперь говорю. Ведь все,  решительно
почти все, что есть в нас  развития,  науки,  искусства,  гражданственности,
человечности, все, все ведь это оттуда, из той же страны святых чудес!  Ведь
вся  наша  жизнь  по  европейским  складам  еще  с  самого  первого  детства
сложилась. Неужели же ктонибудь из нас мог  устоять  против  этого  влияния,
призыва, давления? Как еще не переродились мы окончательно в европейцев? Что
мы не переродились - с этим, я  думаю,  все  согласятся,  одни  с  радостию,
другие, разумеется, со злобою за то, что мы не доросли до перерождения.  Это
уж другое дело. Я только про факт говорю, что не переродились даже при таких
неотразимых влияниях, и не могу понять этого факта. Ведь не няньки ж и мамки
наши уберегли нас от перерождения.  Ведь  грустно  и  смешно  в  самом  деле
подумать, что не было б Арины Родионовны, няньки Пушкина, так может быть,  и
не было б у нас Пушкина. Ведь это вздор? Неужели же не вздор? А что, если  и
в самом деле не вздор? Вот теперь много русских детей везут воспитываться во
Францию; ну что, если туда увезли какого-нибудь другого Пушкина и там у него
не будет ни Арины Родионовны, ни русской речи с колыбели? А уж Пушкин ли  не
русский был человек! Он, барич, Пугачева угадал и в пугачевскую душу проник,
да еще тогда, когда никто ни во что не проникал. Он, аристократ,  Белкина  в
своей душе заключал. Он художнической силой от своей  среды  отрешился  и  с
точки народного духа ее в Онегине великим судом судил.  Ведь  это  пророк  и
провозвестник. Неужели ж и в самом деле есть какое-то химическое  соединение
человеческого духа с родной землей, что оторваться от нее ни за что  нельзя,
и хоть и оторвешься, так все-таки назад воротишься. Ведь не  с  неба  же,  в
самом деле, свалилось к нам славянофильство, и  хоть  оно  и  сформировалось
впоследствии в  московскую  затею,  но  ведь  основание  этой  затеи  пошире
московской формулы и, может быть, гораздо глубже залегает  в  иных  сердцах,
чем оно кажется с первого взгляда. Да и у московскихто, может  быть,  пошире
их формулы залегает. Уж как трудно с первого раза  даже  перед  самим  собой
ясно высказаться. Иная живучая, сильная мысль в три поколения не  выяснится,
так что финал выходит иногда совсем не похож на начало..." И вот все-то  эти
праздные мысли поневоле осаждали  меня  перед  Европой  в  вагоне,  отчасти,
впрочем, от скуки и от нечего делать. Ведь надо же быть откровенным! До  сих
пор у нас о таких предметах только те, которым нечего делать,  задумываются.
Ах, как скучно праздно в вагоне сидеть,  ну  вот  точь-в-точь  так  же,  как
скучно у нас на Руси без своего  дела  жить.  Хоть  и  везут  тебя,  хоть  и
заботятся о тебе, хоть подчас даже так убаюкают, что, кажется бы,  и  желать
больше нечего, а все-таки тоска, тоска и именно потому, что  сам  ничего  не
делаешь, потому что уж слишком о тебе заботятся, а ты сиди да жди, когда еще
довезут. Право, иной раз так бы и выскочил из вагона да сбоку  подле  машины
на своих ногах побежал.  Пусть  выйдет  хуже,  пусть  с  непривычки  устану,
собьюсь, нужды нет! Зато сам, своими ногами иду, зато себе дело нашел и  сам
его делаю, зато если случится, что столкнутся вагоны и полетят вверх ногами,
так уж не буду сложа руки запертый  сидеть,  своими  боками  за  чужую  вину
отвечать...
     Бог знает что иногда на безделье вздумается!
     А между тем уж смеркалось. В вагонах стали зажигать огни. Напротив меня
помещались муж и жена, уже пожилые, помещики, и, кажется, хорошие люди.  Они
спешили на выставку в Лондон и всего-то на несколько дней, а  дома  оставили
семейство. Справа подле  меня  находился  один  русский,  проживавший  сряду
десять лет в Лондоне по коммерческим делам в конторе, только на  две  недели
приезжавший теперь по делам в Петербург и,  кажется,  совершенно  потерявший
понятие о тоске по родине. Слева сидел чистый, кр