овный англичанин, рыжий,  с
английским пробором на голове и усиленно серьезный.  Он  во  всю  дорогу  не
сказал ни с кем из нас ни одного самого  маленького  словечка  ни  на  каком
языке, днем читал, не отрываясь, какую-то книжку той  мельчайшей  английской
печати, которую только могут переносить  англичане  да  еще  похваливать  за
удобство, и, как только стало десять  часов  вечера,  немедленно  снял  свои
сапоги и надел туфли. Вероятно, это так заведено у него было  всю  жизнь,  и
менять своих привычек он не хотел и в вагоне. Скоро все задремали;  свист  и
постукиванье  машины  нагоняли  какую-то  неотразимую  дремоту.   Я   сидел,
думал-думал и, уж не знаю как, додумался до того, что "рассудка  француз  не
имеет", чем и начал эту главу. А  знаете  ли  что:  меня  что-то  подмывает,
покамест доберемся мы до Парижа, сообщить вам мои вагонные размышления, так,
во имя гуманности: ведь было же мне скучно в вагоне,  ну  так  пусть  теперь
будет скучно и вам. Впрочем, других  читателей  надобно  выгородить,  а  для
этого включу-ка я все эти размышления нарочно в особую  главу  и  назову  ее
лишней. Вы-то над ней поскучайте, а другие, как лишнюю, могут и выкинуть.  С
читателем нужно обращаться осторожно и совестливо, ну а с друзьями  можно  и
покороче. Итак:


Глава III. и совершенно лишняя



     Это,  впрочем,  были  не  размышления,  а  так,  какие-то   созерцания,
произвольные представления, даже мечтания "о том. о сем, а больше ни о чем".
Во-первых, я  заехал  в  старину  и  раздумался  прежде  всего  о  человеке,
сотворившем вышеприведенный афоризм о французском рассудке, так, ни  с  того
ни с сего раздумался, именно по поводу  афоризма.  Этот  человек  по  своему
времени был большой  либерал.  Но  хоть  и  таскал  он  всю  жизнь  на  себе
неизвестно зачем французский кафтан, пудру и шпажонку сзади,  для  означения
рыцарского своего происхождения (которого у нас совсем  и  не  было)  и  для
защиты своей личной чести в передней у Потемкина, но только что высунул свой
нос за границу,  как  и  пошел  отмаливаться  от  Парижа  всеми  библейскими
текстами и решил, что "рассудка француз не имеет", да  еще  и  иметь-то  его
почел бы за величайшее для себя несчастие. Кстати, уж не думаете ли вы,  что
я заговорил о шпажонке и бархатном  кафтане  в  укор  Фонвизину?  Ничуть  не
бывало! Не зипун же было ему надевать на себя, да еще в то  время,  когда  и
теперь иные господа, чтобы быть русскими и слиться с народом, не надели таки
зипуна, а изобрели себе балетный костюм, немного не  тот  самый,  в  котором
обыкновенно выходят на сцену в русских народных операх Услады, влюбленные  в
своих Людмил, носящих кокошники. Нет уж, по крайней мере французский  кафтан
был тогда народу понятнее: "Барина, дескать, видно, не  в  зипуне  ж  ходить
барину". Слышал я недавно, что какой-то современный помещик, чтоб слиться  с
народом, тоже стал носить русский костюм и повадился было в  нем  на  сходки
ходить; так крестьяне, как завидят его, так и говорят промеж себя:  "Чего  к
нам этот ряженый таскается?" Да так ведь и не слился с народом помещик-то.
     - Нет, уж я, - сказал мне другой  господин,  -  нет,  уж  я  ничего  не
уступлю. Нарочно буду бороду брить, а коли надо,  так  и  во  фраке  ходить.
Дело-то я буду делать,  а  и  виду  не  покажу,  что  сходиться  хочу.  Буду
хозяином, буду скупым и расчетливым, даже  прижималой  или  вымогалой  буду,
если понадобится. Больше уважать будут. А ведь все главное в том и  состоит,
чтоб сначала настоящего уважения добиться.
     "Фу ты черт! - подумал я, - точно на иноплеменников  каких  собираются.
Военный совет - да и только".
     - Да, - сказал мне  третий,  впрочем  премилейший  господин,  -  я  вот
куда-нибудь  припишусь,  а  меня  вдруг  на  сходке  мирским  приговором  за
что-нибудь высечь приговорят. Ну что тогда будет?
     "А хошь бы и так, - захотелось мне вдруг сказать, да  и  не  сказал  я,
потому что струсил. (Что это, отчего это мы подчас до сих  пор  трусим  иные
наши мысли высказывать?) Хошь бы и так, - думалось мне про себя,  -  хошь  и
высекли бы, что ж? Такие обороты  дела  называются  у  профессоров  эстетики
трагическим в жизни, и больше ничего. Неужели ж из-за этого только особняком
от всех жить? Нет, уж коль все, так уж и совсем со всеми, а  особняком,  так
уж и совсем особняком. В других местах и не то выносили, да еще слабые  жены
и дети".
     - Да помилуйте, какие тут жены и дети! - закричал бы мне мой противник,
- выдрал бы мир ни с того ни с сего, за корову какую-нибудь,  что  в  огород
чужой затесалась, а у вас уж это и общее дело.
     - Ну да, оно, конечно, смешно,  да  и  дело-то  само  смешное,  грязное
такое, рук  марать  не  хочется.  Даже  и  говорить-то  об  нем  неприлично.
Провались они все: пусть их всех стегают, ведь не меня же. А я вот, с  своей
стороны, чем хотите  готов  отвечать  за  мирской  приговор:  ни  одной-таки
розочки не досталось бы моему милейшему спорщику, если  б  даже  и  возможно
было с ним распорядиться по  мирскому  приговору:  "С  него  деньгами  штраф
возьмем, братцы, потому и дело это у него благородное. Не привычен.  Вот,  у
нашего брата так на то и сиденье,  чтоб  его  стегать",  -  порешил  бы  мир
словами старосты в одном из губернских очерков Щедрина...
     - Ретроградство! - закричит кто-нибудь, прочтя это. - За розги  стоять!
(Ей богу, кто-нибудь из этого выведет, что я за розги стою.)
     - Да помилуйте, про что вы говорите, - сюжет другой.  -  Вы  про  Париж
хотели, да на розги съехали. Где же тут Париж?
     - Да что же это, - прибавит третий, - обо всем этом вы сами пишете, что
слышали недавно, а путешествовали летом. Как же вы могли  обо  всем  этом  в
вагоне тогда еще думать?
     - Вот это так действительно задача, - отвечаю я, - но  позвольте:  ведь
это зимние воспоминания о летних впечатлениях. Так уж к зимним и примешалось
зимнее. Притом же, подъезжая к Эйдкунену, я помню, особенно раздумался я про
все наше отечественное, которое  покидал  для  Европы,  и  помню,  что  иные
мечтания мои были в этом же духе. Я именно размышлял на тему  о  том:  каким
образом на нас в разное время отражалась Европа - и  постепенно  ломилась  к
нам с своей цивилизацией в гости, и насколько мы цивилизовались,  и  сколько
именно нас счетом до сих пор отцивилизовалось? Теперь я сам  вижу,  что  все
это тут как бы лишнее. Да я же вас и предуведомил, что вся глава  лишняя.  А
впрочем, на чем  я  остановился?  Да!  на  французском  кафтане.  С  него  и
началось!
     Ну  так  вот,  один  из  этих  французских  кафтанов  и  написал  тогда
"Бригадира". "Бригадир"  был  по-тогдашнему  вещь  удивительная  и  произвел
чрезвычайный эффект. "Умри, Денис, лучше ничего не напишешь", - говорил  сам
Потемкин. Все как бы спросонья зашевелились. Что ж, неужели  ж  и  тогда,  -
продолжал я свои произвольные созерцания, - уж  наскучило  людям  ничего  не
делать и ходить на чужих  помочах?  Я  не  об  одних  тогдашних  французских
помочах говорю и хочу кстати прибавить, что мы чрезвычайно легковерная нация
и что все это у нас от нашего добродушия. Сидим мы, например, все без  дела,
и вдруг нам покажется, что кто-то чтото сказал, что-то  сделал,  что  у  нас
собственным духом запахло, что дело нашлось, вот  мы  так  все  и  накинемся
непременно уверены, что сейчас начинается. Муха пролетит, а  мы  уж  думаем,
что самого слона провели. Неопытность юности, ну и голодуха к тому же. Это у
нас  чуть  не  раньше  "Бригадира"  еще  началось,  конечно,  тогда  еще   в
микроскопическом размере, и неизменно до сих пор продолжается: нашли дело  и
визжим от восторга. Увизжаться и провраться от восторга - это  у  нас  самое
первое дело; смотришь, года через два и расходимся врозь,  повесив  носы.  И
ведь не устаем, хоть еще сто раз начинай. Что же касается до других помочей,
то в фонвизинское время в массе-то почти ведь никто не сомневался,  что  это
были самые святые, самые европейские помочи и самая милая опека. Конечно,  и
теперь мало сомневающихся. Вся наша крайне прогрессивная  партия  до  ярости
стоит за чужие помочи. Но тогда, о, тогда было время такой  веры  во  всякие
помочи, что удивительно, как это мы горы тогда не сдвигали с места и как это
все  эти  наши  алаунские  плоские  возвышенности,   парголовские   вершины,
валдайские пики стоят еще на своих местах. Правда, упоминал  один  тогдашний
поэт про одного героя, что

     Ляжет на горы, горы трещат и что
     Башни рукою за облак бросает.

Но,  кажется, это  была  только  метафора. Кстати, господа: я ведь только об
одной  литературе  теперь говорю,  и  именно об изящной литературе. По ней я
проследить   хочу  постепенное   и   благотворное  влияние  Европы  на  наше
отечество.  То есть какие тогда (до  "Бригадира"  и  в его время) издавались
и читались книжки, так это представить себе нельзя без некоторого радостного
высокомерия  с  нашей  стороны!  Есть  у  нас  теперь  один замечательнейший
писатель,  краса  нашего времени, некто Козьма Прутков.  Весь недостаток его
состоит  в  непостижимой  скромности:  до  сих  пор   не  издал  еще полного
собрания  своих  сочинений.  Ну  так  вот,  раз  напечатал   он  в  смеси  в
"Современнике" очень давно уже "Записки моего  деда".  Вообразите,  что  мог
записать тогда этот дебелый, семидесятилетний, екатерининский дед,  видавший
виды, бывавший на куртагах и под Очаковом,  воротившись  в  свою  вотчину  и
принявшись  за  свои  воспоминания.  То-то,  должно  быть,  интересно   было
записать. Чего-чего не перевидал человек! Ну так вот у него все  состоит  из
следующих анекдотов:
     "Остроумный ответ кавалера де Монбазона. Некогда одна молодая и  весьма
пригожая девица кавалера де  Монбазона  в  присутствии  короля  хладнокровно
спрашивала:"Государь мой, что к чему привешено, собака к хвосту или хвост  к
собаке?" На что сей кавалер, будучи в отповедях весьма искусен, нисколько не
смятенным, но, напротив, постоянным голосом ответствовал: "Никому, сударыня,
собаку за хвост, как и за голову, взять невозбранно". Сей ответ оному королю
большое удовольствие причинивши, и  кавалер  тот  не  без  награды  за  него
остался".
     Вы думаете, что это надуванье, вздор, что  никогда  такого  деда  и  на
свете не было. Но клянусь вам, что я сам лично в  детстве  моем,  когда  мне
было десять лет от  роду,  читал  одну  книжку  екатерининского  времени,  в
которой и прочел следующий анекдот. Я тогда же его затвердил наизусть -  так
он приманил меня - и с тех пор не забыл:
     "Остроумный ответ кавалера де  Рогана.  Известно,  что  у  кавалера  де
Рогана весьма дурно изо рту  пахло.  Однажды,  присутствуя  при  пробуждении
принца де Конде, сей последний сказал ему: "Отстранитесь, кавалер де  Роган,
ибо от вас весьма дурно пахнет". На что сей кавалер немедленно ответствовал:
"Это не от меня, всемилостивейший принц, а от вас, ибо вы только что встаете
с постели"".
     То есть вообразите только себе этого помещика, старого  воина,  пожалуй
еще  без  руки,  со  старухой  помещицей,  с   сотней   дворни,   с   детьми
Митрофанушками, ходящего по субботам в баню и парящегося до самозабвения;  и
вот он, в очках на носу, важно и торжественно  читает  по  складам  подобные
анекдоты, да еще принимает все за самую  настоящую  суть,  чуть-чуть  не  за
обязанность по службе. И  что  за  наивная  тогдашняя  вера  в  цельность  и
необходимость подобных  европейских  известий.  "Известно,  дескать,  что  у
кавалера де Рогана весьма дурно  изо  рту  пахло"...  Кому  известно,  зачем
известно, каким медведям в Тамбовской губернии это известно? Да  кто  еще  и
знать-то про это захочет? Но подобные вольнодумные вопросы деда не  смущают.
С самой детской верой соображает он, что  сие  "собранье  острых  слов"  при
дворе известно, и довольно с него. Да, конечно,  тогда  нам  легко  давалась
Европа, физически, разумеется. Нравственно-то, конечно,  обходилось  не  без
плетей. Напяливали шелковые чулки, парики,  привешивали  шпажонки  -  вот  и
европеец. И не только не мешало все это, но даже нравилось. На деле  же  все
оставалось по-прежнему: так же отложив де Рогана (о котором, впрочем, только
всего и знали, что у него весьма дурно изо рту пахло) в сторону и сняв очки,
расправлялись с своей дворней, так же патриархально обходились с семейством,
так же драли  на  конюшне  мелкопоместного  соседа,  если  сгрубит,  так  же
подличали  перед  высшим  лицом.  Даже  мужику  были  понятнее:  меньше  его
презирали, меньше его обычаем брезгали, больше знали о  нем,  меньше  чужими
были ему, меньше немцами. А что важничали перед ним, так как  же  барину  не
поважничать, - на то барин. Хоть и  до  смерти  засекали,  а  все-таки  были
народу как-то милее теперешних, потому что были больше свои.  Одним  словом,
все эти господа были народ простой, кряжевой;  до  корней  не  доискивались,
брали, драли, крали, спины гнули с умилением, и мирно и жирно проживали свой
век "в добросовестном ребяческом разврате". Мне даже сдается,  что  все  эти
деды были вовсе не так и наивны, даже в отношении де Роганов и Монбазонов.
     Даже, может, и пребольшие подчас были плуты и себе на уме  в  отношении
ко всем тогдашним европейским влияниям сверху. Вся эта  фантасмагория,  весь
этот маскарад, все эти французские кафтаны, манжеты, парики,  шпажонки,  все
эти дебелые, неуклюжие ноги,  влезавшие  в  шелковые  чулки;  эти  тогдашние
солдатики в немецких париках и  штиблетах  -  все  это,  мне  кажется,  были
ужасные плутни, подобострастно-лакейское надувание снизу, так что  даже  сам
народ иной раз это замечал и понимал. Конечно,  можно  быть  и  подьячим,  и
плутом, и бригадиром и в то же время пренаивно и трогательно  быть  уверену,
что кавалер де Роган и есть  самый  "субдительный  суперфлю".  Но  ведь  это
ничему не мешало: Гвоздиловы гвоздили  по-прежнему,  наших  де  Роганов  наш
Потемкин и всякий подобный ему чуть не секли у себя  на  конюшне,  Монбазоны
драли с живого и с мертвого, кулаками в манжетах и ногами в шелковых  чулках
давались подзатыльники  и  подспинники,  а  маркизы  валялись  на  куртагах,
Отважно жертвуя затылком.
     Одним словом, вся эта заказная и  приказанная  Европа  удивительно  как
удобно уживалась у нас тогда, начиная с Петербурга - самого  фантастического
города, с самой фантастической историей из всех городов земного шара.
     Ну теперь уж не  то,  и  Петербург  взял  свое.  Теперь  уж  мы  вполне
европейцы и доросли. Теперь уж сам Гвоздилов сноровку держит, когда гвоздить
приходится, приличие наблюдает, французским буржуа делается, а  еще  немного
пройдет, и, как североамериканец  Южных  штатов,  текстами  начнет  защищать
необходимость торговли неграми. Впрочем,  защита  текстами  из  американских
штатов сильно и в Европу теперь переходит. Вот  приеду  туда  -  сам  своими
глазами увижу, - думал я. Никогда из книг  не  научишься  тому,  что  своими
глазами увидишь. А кстати, по поводу Гвоздилова:  почему  именно  не  Софье,
представительнице благородного и гуманно-европейского  развития  в  комедии,
вложил Фонвизин одну из замечательнейших фраз в своем  "Бригадире",  а  дуре
бригадирше, которую уж он до того подделывал дурой, да  еще  не  простой,  а
ретроградной дурой, что все нитки наружу вышли и все глупости,  которые  она
говорит, точно не она говорит, а кто-то другой, спрятавшийся сзади? А  когда
надо было правду сказать, ее все-таки сказала не Софья, а  бригадирша.  Ведь
он ее не только круглой дурой, даже и дурной женщиной сделал; а все-таки как
будто побоялся и даже художественно-невозможным почел, чтоб такая  фраза  из
уст благовоспитанной  по-оранжерейному  Софьи  выскочила,  и  почел  как  бы
натуральнее, чтоб ее изрекла простая, глупая баба. Вот это место, его  стоит
вспомнить. Это чрезвычайно любопытно и именно тем, что написано безо всякого
намерения и заднего слова, наивно и даже, может быть,  нечаянно.  Бригадирша
говорит Софье:
     "...  У  нас  был  нашего  полку  первой  роты  капитан,  по  прозванию
Гвоздилов; жена у него была такая изряднаяизрядная молодка. Так, бывало,  он
рассерчает за что-нибудь, а больше хмельной; так веришь ли богу,  мать  моя,
что гвоздит он, гвоздит ее, бывало, в чем  душа  останется,  а  ни  дай,  ни
вынеси за што. Ну мы, наша сторона дело, а ино наплачешься, на нее глядя.

     С о ф ь я. Пожалуйте, сударыня, перестаньте  рассказывать  о  том,  что
возмущает человечество.
     Б р и г а д и р ш а. Вот, матушка, ты и  слушать  об  этом  не  хочешь,
каково ж было терпеть капитанше?"

     Таким-то  образом  и   сбрендила   благовоспитанная   Софья   с   своей
оранжерейной чувствительностью перед простой бабой. Это удивительное репарти
(сиречь отповедь) у Фонвизина, и нет ничего  у  него  метче,  гуманнее  и...
нечаяннее. И сколько у нас до сих пор таких  оранжерейных  прогрессистов  из
самых  передовых  наших  деятелей,  которые   чрезвычайно   довольны   своей
оранжерейностью и ничего не требуют большего. Но  замечательнее  всего,  что
Гвоздилов до сих пор еще гвоздит свою капитаншу, и чуть ли еще не с  большим
комфортом, чем прежде. Право, так. Говорят, прежде это  более  по  душе,  по
сердцу делалось! Кого люблю, того,  дескать,  и  бью.  Даже  жены,  говорят,
беспокоились, если их не били:  не  бьет,  значит,  не  любит.  Но  это  все
первобытное, стихийное, родовое.  Теперь  уж  и  это  подверглось  развитию.
Теперь уж Гвоздилов гвоздит чуть не из принципа, да и то потому, что все еще
дурак, то есть человек старого времени, новых порядков не  знает.  По  новым
порядкам и без кулачной расправы можно еще  лучше  распорядиться.  Я  потому
распространяюсь теперь о Гвоздилове, что о  нем  до  сих  пор  у  нас  пишут
преглубокие и прегуманные фразы. И столько пишут, что даже публике  надоели.
Гвоздилов у нас  до  того  живуч,  несмотря  на  все  статьи,  что  чуть  не
бессмертен. Да-с, он жив и здоров, сыт и пьян. Теперь он без руки и без ноги
и, как капитан Копейкин, "в некотором смысле кровь проливал".  Жена  его  уж
давно не "изрядная-изрядная молодка", как прежде была. Она  постарела,  лицо
ее осунулось и побледнело, морщины и страдания избороздили его. Но когда  ее
муж и капитан лежал больной, без руки,  она  от  постели  его  не  отходила,
бессонные ночи над ним просиживала, утешала его,  горючими  слезами  по  нем
обливалась, своим милым, своим добрым  молодцем,  своим  ясным  соколом  его
называла, удалой солдатской головушкой величала. Пусть это возмущает душу, с
одной стороны, пусть! пусть! Но, с другой стороны:  да  здравствует  русская
женщина, и нет ничего лучше ее безгранично прощающей любви на нашем  русском
свете. Ведь так, не правда ли?  Тем  более  что  и  Гвоздилов-то  теперь,  в
трезвом виде, иногда и не бьет жену, то  есть  пореже,  приличие  наблюдает,
даже ласковое слово ей подчас скажет. Он ведь почувствовал в  старости,  что
без нее обойтиться не может; он расчетлив, он буржуа, а если бьет  и  теперь
когда, так разве только под пьяную руку да  по  старой  привычке,  когда  уж
очень стоскуется. Ну, а ведь как хотите, это прогресс, все-таки утешение. Мы
же такие охотники до утешений...
     Да-с, мы теперь совершенно утешились, сами собою утешились.  Пусть  все
вокруг нас и теперь еще не очень красиво; зато сами мы до того прекрасны, до
того цивилизованы, до того европейцы,  что  даже  народу  стошнило,  на  нас
глядя. Теперь уж народ нас совсем за иностранцев считает,  ни  одного  слова
нашего, ни одной книги нашей, ни одной мысли нашей не  понимает,  -  а  ведь
это, как хотите, прогресс. Теперь уж мы до того глубоко  презираем  народ  и
начала народные, что даже относимся  к  нему  с  какою-то  новою,  небывалою
брезгливостью, которой не  было  даже  во  времена  наших  Монбазонов  и  де
Роганов, а ведь это, как хотите прогресс. Зато как же мы теперь самоуверенны
в своем цивилизаторском призвании, как свысока решаем вопросы, да еще  какие
вопросы-то: