почвы нет, народа нет, национальность  -  это  только  известная
система податей, душа - tabula rasa, вощичек, из которого  можно  сейчас  же
вылепить настоящего человека, общечеловека  всемирного,  гомункула  -  стоит
только приложить плоды европейской цивилизации да прочесть  две-три  книжки.
Зато как мы спокойны, величаво спокойны теперь,  потому  что  ни  в  чем  не
сомневаемся и все разрешили и подписали. С каким спокойным  самодовольствием
мы отхлестали, например, Тургенева за то, что он осмелился не успокоиться  с
нами и не удовлетвориться нашими величавыми личностями и  отказался  принять
их за свой идеал, а искал чего-то получше, чем мы. Лучше,  чем  мы,  господи
помилуй! Да что же нас краше и безошибочнее в подсолнечной? Ну  и  досталось
же ему за Базарова, беспокойного и  тоскующего  Базарова  (признак  великого
сердца), несмотря на весь его нигилизм. Даже отхлестали мы его и за Кукшину,
за  эту  прогрессивную   вошь,   которую   вычесал   Тургенев   из   русской
действительности нам  на  показ,  да  еще  прибавили,  что  он  идет  против
эманципации женщины. А ведь это все прогресс, как хотите! Теперь мы с  такою
капральскою самоуверенностью, такими  фельдфебелями  цивилизации  стоим  над
народом, что любо-дорого посмотреть: руки в боки, взгляд с задором,  смотрим
фертом, - смотрим да только  поплевываем:  "Чему  у  тебя,  сипа-мужик,  нам
учиться, когда вся национальность-то, вся народность-то,  в  сущности,  одно
ретроградство да  раскладка  податей,  и  ничего  больше!"  Не  спускать  же
предрассудкам, помилуйте! Ах боже мой, кстати теперь... Господа, положим  на
минутку, что я , уж кончил мое путешествие и воротился в  Россию.  Позвольте
рассказать  анекдот.  Раз,  нынешней  осенью,  беру   я   одну   газету   из
прогрессивнейших.  Смотрю:  известие  из  Москвы.  Рубрика:   "Еще   остатки
варварства" (или что-то в этом роде, только очень сильное. Жаль только,  что
теперь газеты перед глазами нет). И вот рассказывается анекдот, как однажды,
нынешней же осенью, в Москве, поутру,  усмотрены  были  дрожки;  на  дрожках
сидела пьяная сваха, разодетая в лентах, и пела  песню.  Кучер  тоже  был  в
каких-то бантах и тоже пьян, тоже мурлыкал какую-то песню! Даже лошадь  была
в бантах. Не знаю только, пьяна или нет? верно, пьяна. В руках у  свахи  был
узелок, который  она  везла  напоказ  от  некоторых  новобрачных,  очевидно,
проведших счастливую  ночь.  В  узелке,  разумеется,  заключалась  некоторая
легкая одежда,  которую  в  простонародье  обыкновенно  на  другой  же  день
показывают родителям  невесты.  Народ  смеялся,  смотря  на  сваху:  предмет
игривый. Газета с негодованием, с форсом,  поплевывая,  передавала  об  этом
неслыханном варварстве, "даже до сих пор  сохранившемся,  при  всех  успехах
цивилизации!" Господа, при знаюсь вам, я расхохотался ужасно. О, пожалуйста,
не думайте, что я защищаю первобытное каннибальство, легкие одежды,  покровы
и проч. Это скверно, это нецеломудренно, это дико, это  по-славянски,  знаю,
согласен, хотя все это сделалось, конечно, без худого намерения, а напротив,
с целью  торжества  новобрачной,  в  простоте  души,  от  незнания  лучшего,
высшего, европейского. Нет, я другому засмеялся. А именно:  вспомнились  мне
вдруг наши барыни и модные магазины наши. Конечно, цивилизованные  дамы  уже
не отсылают теперь легких покровов к родителям, но когда, например, придется
заказывать модистке платье, с  каким  тактом,  с  каким  тонким  расчетом  и
знанием дела они умеют подложить вату в известные места своей очаровательной
европейской одежды! Для чего вату? Разумеется, для изящества, для  эстетики,
pour paraitre...  Мало  того:  их  дочери,  эти  невинные,  семнадцатилетние
создания, едва покинувшие пансион, и те знают про вату, все знают: и к  чему
служит вата, и где именно, в какие  частях  нужно  употребить  эту  вату,  и
зачем, с какой то есть именно целью  все  это  употребляется...  Ну  что  ж,
подумал я со смехом, эти хлопоты, эти заботы, сознательные заботы  о  ватных
приумножениях, - что же, чище,  нравственнее,  целомудреннее,  что  ли,  они
несчастной легкой одежды, везомой с простодушной уверенностью к родителям, с
уверенностью, что так именно надобно, так именно нравственно!..
     Ради бога, не думайте, друзья мои, что я теперь вдруг хочу пуститься  в
рацею о том, что цивилизация - не развитие, а, напротив, в последнее время в
Европе всегда стояла с кнутом и тюрьмой над всяким  развитием!  Не  думайте,
что я стану доказывать, что у нас варварски смешивают цивилизацию  и  законы
нормального, истинного развития, доказывать, что  цивилизация  уже  осуждена
давно на самом Западе и что за нее стоит только там один  собственник  (хотя
там все собственники  или  хотят  быть  собственниками),  чтоб  спасти  свои
деньги. Не думайте, что я стану доказывать, что душа человеческая не  tabula
rasa, не вощичек, из которого можно слепить общечеловечка; что прежде  всего
нужна  натура,  потом  наука,  потом   жизнь   самостоятельная,   почвенная,
нестесненная, и вера в свои собственные, национальные силы. Не думайте,  что
я скажу вам, будто не знаю, что наши прогрессисты (хотя  и  далеко  не  все)
вовсе не стоят за вату и так же точно клеймят ее, как и легкие покровы. Нет,
я только одно хочу теперь  сказать:  в  статье  ведь  неспроста  осуждали  и
проклинали покровы, не просто  говорили,  что  это  варварство,  а  очевидно
изобличали   простонародное,   национальное,   стихийное    варварство,    в
противоположность  европейской  цивилизации  нашего   высшего   благородного
общества. Статья куражилась, статья как бы знать  не  хотела,  что  у  самих
обличителей-то, может быть,  в  тысячу  раз  гаже  и  хуже,  что  мы  только
променяли одни предрассудки и мерзости на другие еще большие предрассудки  и
мерзости.  Статья  как  будто  не  замечала  этих  наших-то,  собственных-то
предрассудков и мерзостей. К чему же, к чему  же  таким  фертом  стоять  над
народом, руки в боки да поплевывая!.. Ведь смешна,  смешна  уморительно  эта
вера в непогрешимость и в право такого обличения. Вера это или просто  кураж
над народом, или, наконец, нерассуждающее, рабское преклонение именно  перед
европейскими формами цивилизации; так ведь это еще смешнее.
     Да что! ведь таких фактов  тысяча  каждодневно  найдется.  Простите  за
анекдот.
     А, впрочем, что же я грешу. Ведь я грешу! Это  оттого,  что  я  слишком
скоро от дедов к внукам перепрыгнул. Были и  промежутки  Вспомните  Чацкого.
Это и не наивно-плутоватый дед,  это  и  не  самодовольный  потомок,  фертом
стоящий и все порешивший. Чацкий - это совершенно особый тип  нашей  русской
Европы, это тип милый, восторженный, страдающий, взывающий и к России,  и  к
почве, а между тем все-таки уехавший опять в Европу когда надо было сыскать,
Где оскорбленному есть чувству уголок...  -  одним  словом,  тип  совершенно
бесполезный теперь и бывший ужасно полезным когда-то. Это  фразер,  говорун,
но сердечный фразер и совестливо тоскующий о своей бесполезности. Он  теперь
в новом поколении переродился, и мы верим в юные  силы,  мы  верим,  что  он
явится скоро  опять,  но  уже  не  в  истерике,  как  на  бале  Фамусова,  а
победителем, гордым, могучим, кротким и любящим. Он созна'ет, кроме того,  к
тому времени, что уголок для оскорбленного чувства не  в  Европе,  а,  может
быть, под носом, и найдет, что делать, и станет делать. И знаете ли  что:  я
вот уверен, что не все и теперь у нас одни только фельдфебеля цивилизации  и
европейские самодуры;  я  уверен,  я  стою  за  то,  что  юный  человек  уже
народился... но об этом после. А мне хочется сказать еще два слова о Чацком.
Не понимаю я только одного: ведь Чацкий был человек  очень  умный.  Как  это
умный человек не нашел себе дела? Они все ведь не нашли  дела,  не  находили
два-три поколения сряду. Это факт, против  факта  и  говорить  бы,  кажется,
нечего, но спросить из любопытства можно. Так вот не понимаю я,  чтоб  умный
человек, когда бы то ни было, при каких бы ни было обстоятельствах,  не  мог
найти себе дела. Этот пункт, говорят, спорный, но в глубине моего  сердца  я
ему вовсе не верю. На то и ум, чтоб достичь того, чего хочешь. Нельзя версты
пройти, так пройди только сто шагов, все же лучше, все ближе к цели, если  к
цели идешь. И если хочешь непременно одним шагом до  цели  дойти,  так  ведь
это, по-моему, вовсе не ум. Это даже называется белоручничеством. Трудов  мы
не любим, по одному шагу шагать не  привычны,  а  лучше  прямо  одним  шагом
перелететь  до  цели  или  попасть  в  Регулы.  Ну   вот   это-то   и   есть
белоручничанье. Однако ж Чацкий очень хорошо сделал, что улизнул тогда опять
за границу: промешкал бы маленько - и отправился  бы  на  восток,  а  не  на
запад. Любят у нас Запад, любят, и в крайнем случае, как  дойдет  до  точки,
все туда едут. Ну вот и я туда еду. "Маis moi c-est autre chose". Я видел их
там всех, то есть очень многих, а всех и  не  пересчитаешь,  и  все-то  они,
кажется, ищут уголка для оскорбленного чувства.  По  крайней  мере,  чего-то
ищут. Поколение Чацких обоего пола после бала у Фамусова, и вообще когда был
кончен бал, размножилось там,  подобно  песку  морскому,  и  даже  не  одних
Чацких: ведь из Москвы туда они все доехали. Сколько там теперь Репетиловых,
сколько Скалозубов, уже выслужившихся и отправленных к водам за негодностью.
Наталья Дмитриевна с мужем  там  непременный  член.  Даже  графиню  Хлестову
каждый год туда возят. Даже и Москва  всем  этим  господам  надоела.  Одного
Молчалина нет: он распорядился иначе  и  остался  дома,  он  один  только  и
остался дома. Он посвятил себя отечеству, так сказать, родине...  Теперь  до
него и рукой не достанешь; Фамусова он и в переднюю теперь к себе не пустит:
"Деревенские, дескать, соседи: в городе с ними не кланяются". Он при делах и
нашел себе дело. Он в Петербурге и... и успел. "Он знает Русь,  и  Русь  его
знает". Да, уж его-то крепко знает и долго не забудет. Он даже и  не  молчит
теперь, напротив, только он и говорит. Ему и книги в руки... Но что об  нем.
Я заговорил об них об всех, что ищут отрадного уголка в Европе, и, право,  я
думал, что им там лучше. А между тем на их лицах такая тоска...  Бедненькие!
И что за всегдашнее  в  них  беспокойство,  что  за  болезненная,  тоскливая
подвижность! Все они ходят с  гидами  и  жадно  бросаются  в  каждом  городе
смотреть редкости и, право, точно по обязанности,  точно  службу  продолжают
отечественную: не пропустят ни одного дворца о трех окнах,  если  только  он
означен в гиде, ни одного бургомистерского  дома,  чрезвычайно  похожего  на
самый обыкновенный московский или петербургский  дом;  глазеют  на  говядину
Рубенса и верят, что это три грации, потому что так велено верить  по  гиду;
бросаются на Сикстинскую мадонну стоят перед ней с тупым ожиданием:  вот-вот
случится что-то, кто-нибудь вылезет из-под пола и рассеет  их  беспредметную
тоску и усталость. И отходят удивленные, что ничего  не  случилось.  Это  не
самодовольное и совершенно машинальное  любопытство  английских  туристов  и
туристок, смотрящих более в свой гид, чем на редкости, ничего не  ожидающих,
ни нового, ни удивительного, и проверяющих только: так ли в гиде означено  и
сколько именно футов или фунтов в предмете? Нет, наше  любопытство  какое-то
дикое, нервное, крепко-жаждущее, а про себя заранее убежденное,  что  ничего
никогда не случится, разумеется до первой мухи; пролетела  муха,  -  значит,
опять сейчас начинается... Я ведь только про умных людей теперь говорю.  Про
других же заботиться нечего: их всегда  бог  хранит.  И  не  про  тех  тоже,
которые окончательно там поселились, забывают свой язык и  начинают  слушать
католических патеров. Впрочем, про всю массу  можно  вот  что  сказать:  как
только все мы переваливаем  за  Эйдкунен  тотчас  же  становимся  разительно
похожи на тех маленьких несчастных собачек, которые бегают, потерявши своего
хозяина. Да вы что думаете, что я с насмешкой пишу,  виню  кого-нибудь,  что
вот-де "в настоящее время, когда и т.д.,  а  вы  за  границей!  крестьянский
вопрос идет, а вы за границей!" и т.д. и т.д. О ничуть и нисколько. Да  я-то
кто такой, чтоб винить? За что винить, кого винить? "И рады  делу,  да  дела
нет, а что  есть,  так  и  без  нас  делается.  Места  заняты,  вакансии  не
предвидится. Охота совать свой нос, где его не спрашивают". Вот и отговорка,
и вся недолга. Отговорку-то мы наизусть знаем. Но что это?  Куда  я  заехал?
Где ж это я успел перевидать за границею русских? Ведь мы только к Эйдкунену
подъезжаем... Аль уж проехали? И вправду, и Берлин, и Дрезден, и Кельн - все
проехали. Я правда, все еще в вагоне,  но  уж  перед  нами  не  Эйдкунен,  а
Аркелин, и мы въезжаем  во  Францию.  Париж-то,  Париж-то,  я  о  нем  хотел
говорить,  да  и  забыл!  Уж  очень  про  нашу  русскую  Европу  раздумался;
простительное дело, когда сам в европейскую Европу в гости едешь. А впрочем,
что ж уж очень-то прощения просить. Ведь моя глава лишняя.


Глава IV. и не лишняя для путешественников



     Окончательное решение вопроса о том: действительно ли "рассудка
     француз не имеет"?

     Но нет, однако, почему же рассудка француз не имеет, спрашивал я  себя,
рассматривая четырех новых пассажиров, французов, только что вошедших в  наш
вагон. Это были первые французы, которых я встретил на их родной почве, если
не считать таможенных в Аркелине, откуда мы только что тронулись. Таможенные
были чрезвычайно вежливы, свое дело сделали скоро, и я вошел в вагон,  очень
довольный первым  шагом  моим  во  Франции.  До  Аркелина,  в  восьмиместном
отделении нашем, нас помещалось всего  только  двое,  я  и  один  швейцарец,
простой и скромный человек, средних лет, чрезвычайно приятный собеседник,  с
которым мы часа два проболтали без умолку. Теперь же нас было шестеро, и,  к
удивлению моему, мой швейцарец, при новых  четырех  спутниках  наших,  вдруг
сделался чрезвычайно несловоохотлив. Я было обратился к нему с  продолжением
прежнего разговора,  но  он  видимо  поспешил  замять  его,  отвечал  что-то
уклончиво, сухо, чуть не с досадой, отворотился к окну и начал рассматривать
виды, а через минуту вытащил свой немецкий  гид  и  совершенно  углубился  в
него. Я тотчас же его и оставил и молча занялся  нашими  новыми  спутниками.
Это был какой-то странный народ. Ехали они налегке и вовсе  не  походили  на
путешественников. Ни узелка,  ни  даже  платья,  которое  бы  сколько-нибудь
напоминало человека дорожного. Все они были в каких-то легоньких  сюртучках,
страшно потертых  и  изношенных,  немного  лучше  тех,  какие  носят  у  нас
офицерские денщики или дворовые люди в деревнях у среднего  рода  помещиков.
Белье было на всех  грязное,  галстуки  очень  ярких  цветов  и  тоже  очень
грязные; на одном из них был намотан  остаток  шелкового  платка  из  таких,
которые  вечно   носятся   и   пропитываются   целым   фунтом   жира   после
пятнадцатилетнего соприкосновения с шеей носителя. У этого же носителя  были
еще какие-то запонки с фальшивыми брильянтами  в  орех  величиною.  Впрочем,
держали они себя с каким-то шиком, даже молодцевато.  Все  четверо  казались
одних и тех же лет, тридцати пяти или около, и, не будучи сходны лицом, были
чрезвычайно похожи один на  другого.  Лица  их  были  помятые,  с  казенными
французскими бородками, тоже очень похожими одна на другую. Видно было,  что
это народ, прошедший сквозь разные трубы и  усвоивший  себе  навеки  хоть  и
кислое, но чрезвычайно деловое выражение лица. Показалось мне тоже, что  они
были знакомы друг с другом, но не помню, сказали ль хоть  одно  слово  между
собою. На нас, то есть на меня и на швейцарца, они как то, видимо, не хотели
смотреть и, небрежно посвистывая, небрежно усевшись на  местах,  равнодушно,
но упорно поглядывали в окна кареты. Я закурил папиросу и от  нечего  делать
их разглядывал. У меня, правда, мелькал вопрос: что ж это в  самом  деле  за
народ? Работники  не  работники,  буржуа  не  буржуа.  Неужели  ж  отставные
военные, что-нибудь а lа demisolde или в этом роде?  Впрочем,  я  как-то  не
очень ими заботился. Через десять минут, только что мы подъехали к следующей
станции, они все четверо один за  другим  тотчас  же  выскочили  из  вагона,
дверца захлопнулась, и  мы  полетели.  На  этой  дороге  почти  не  ждут  на
станциях: минуты две, много три - и уже летят  далее.  Везут  прекрасно,  то
есть чрезвычайно быстро.
     Только что мы  остались  одни,  швейцарец  мигом  захлопнул  свой  гид,
отложил его в сторону и с довольным  видом  посмотрел  на  меня,  с  видимым
желанием продолжать разговор.
     - Эти господа недолго посидели, - начал я,  с  любопытством  смотря  на
него.
     - Да ведь они только на одну станцию и садились.
     - Вы их знаете?
     - Их?.. но ведь это полицейские...
     - Как? какие полицейские? - спросил я с удивлением.
     - То-то... я ведь тотчас же заметил давеча, что вы не догадываетесь.
     - И... неужель шпионы? (я все еще не хотел верить).
     - Ну да; для нас и садились.
     - Вы наверно это знаете?
     - О, это без сомнения! Я уж несколько раз здесь проезжал.  Нас  указали
им еще в таможне, когда читали наши паспорты, сообщили им наши имена и проч.
Ну вот они и сели, чтобы нас проводить.
     - Да зачем же, однако ж, провожать, коль они нас  уж  видели?  Ведь  вы
говорите, им нас еще на той станции указали?
     - Ну да, и сообщили им наши имена. Но этого мало.  Теперь  же  они  нас
изучили в подробности: лицо, костюм, саквояж,  одним  словом,  все,  чем  вы
смотрите.  Запонки  ваши  приметили.  Вот  вы  сигарочницу  вынимали,  ну  и
сигарочницу заметили, знаете, всякие мелочи, особенности, то есть как  можно
больше особенностей. Вы в Париже могли бы  потеряться,  имя  переменить  (то
есть если вы  подозрительный).  Ну,  так  эти  мелочи  могут  способствовать
розыску. Все это с той же станции сейчас же и телеграфируется в Париж. Там и
сохраняется на всякий случай, где следует.  К  тому  же  содержатели  отелей
должны сообщать все подробности об иностранцах, тоже до мелочи.
     - Но зачем же их столько было, ведь их  было  четверо,  -  продолжал  я
спрашивать, все еще немного озадаченный.
     - О, их здесь очень много. Вероятно, на этот раз  мало  иностранцев,  а
если б больше было, они бы разбились по вагонам.
     - Да помилуйте, они на нас совсем и не смотрели. Они в окошки смотрели.
     - О, не беспокойтесь, все рассмотрели... Для нас и садились.
     "Ну-ну, - подумал я, - вот те  и  "рассудка  француз  не  имеет",  -  и
(признаюсь со стыдом) как-то недоверчиво накосился на швейцарца:  "Да  уж  и
ты, брат, не того ли, а только так прикидываешься", -  мелькнуло  у  меня  в
голове, но только на миг, уверяю  вас.  Нелепо,  но  что  ж  будешь  делать;
невольно подумается...
     Швейцарец не обманул меня. В отеле, в котором я остановился, немедленно
описали все малейшие приметы мои и сообщили их, куда следует. По точности  и
мелочности,  с  которой  рассматривают  вас  при  описании   примет,   можно
заключить, что и вся дальнейшая ваша жизнь в отеле, так  сказать,  все  ваши
шаги скрупулезно наблюдаются и сосчитываются. Впрочем, на первый раз в отеле
меня лично не много беспокоили и описали меня втихомолку, кроме, разумеется,
тех вопросов, какие задаются  вам  по  книге,  и  в  нее  же  вы  вписываете
показания ваши: кто, как, откуда, с какими помыслами? и проч. Но  во  втором
отеле, в котором я остановился, не найдя места в прежнем  Нотеl  Соquilliere
после  восьмидневной  моей  отлучки  в  Лондон,  со  мной  обошлись  гораздо
откровеннее.  Этот  второй  Ноtеl  des  Empereurs  смотрел   вообще   как-то
патриархальнее во всех отношениях. Хозяин и хозяйка действительно были очень
хорошие люди и чрезвычайно деликатны,  уже  пожилые  супруги,  необыкновенно
внимательные к своим постояльцам. В тот же день, как я у них  стал,  хозяйка
вечером, пойма