и, а за
занавесом бледно-зеленый веселый сад...
    - А, товарищ Максудов, - приветливо вскричал Княжевич, склоняя
голову набок, - а мы уж вас поджидаем, поджидаем! Прошу покорнейше,
садитесь, садитесь!
   И я сел в приятнейшее кожаное кресло.
    - Слышал, слышал, слышал вашу пиэсу, - говорил, улыбаясь,
Княжевич и почему-то развел руками, - прекрасная пьеса! Правда, таких
пьес мы никогда не ставили, ну, а эту вдруг возьмем да и поставим, да
и поставим...
   Чем больше говорил Княжевич, тем веселее становились его
глаза.
    - ...и разбогатеете до ужаса, - продолжал Княжевич, - в каретах
будете ездить! Да-с, в каретах!
Однако, - думалось мне, - он сложный человек, этот Княжевич...
очень сложный..."
   И чем больше веселился Княжевич, я становился, к удивлению
моему, все напряженнее.
   Поговорив еще со мною, Княжевич позвонил.
    - Мы вас сейчас отправим к Гавриилу Степановичу, прямо ему,
так сказать, в руки передадим, в руки! Чудеснейший человек Гавриил-то
наш Степанович... Мухи не обидит! Мухи!
   Но вошедший на звонок человек в зеленых петлицах
выразился так:
    - Гавриил Степанович еще не прибыли в театр.
    - А не прибыл, так прибудет, - радостно, как и раньше,
отозвался Княжевич, - не пройдет и получасу, как прибудет! А вы, пока
суд да дело, погуляйте по театру, полюбуйтесь, повеселитесь, попейте
чаю в буфете да бутербродов-то, бутербродов-то не жалейте, не
обижайте нашего буфетчика Ермолая Ивановича!
   И я пошел гулять по театру. Хождение по сукну доставляло мне
физическое удовольствие, и еще радовала таинственная полутьма повсюду
и тишина.
   В полутьме я сделал еще одно знакомство. Человек моих
примерно лет, худой, высокий, подошел ко мне и назвал себя:
    - Петр Бомбардов.
   Бомбардов был актером Независимого Театра, сказал, что слышал
мою пьесу и что, по его мнению, это хорошая пьеса.
   С первого же момента я почему-то подружился с Бомбардовым. Он
произвел на меня впечатление очень умного, наблюдательного
человека.
    - Не хотите ли посмотреть нашу галерею портретов в
фойе? - спросил вежливо Бомбардов.
   Я поблагодарил его за предложение, и мы вошли в громадное
фойе, также устланное серым сукном. Простенки фойе в несколько рядов
были увешаны портретами и увеличенными фотографиями в золоченых
овальных рамах.
   Из первой рамы на нас глянула писанная маслом женщина лет
тридцати, с экстатическими глазами, во взбитой крутой челке,
декольтированная.
    - Сара Бернар, - объяснил Бомбардов.
   Рядом с прославленной актрисой в раме помещалось
фотографическое изображение человека с усами.
- Севастьянов Андрей Пахомович,
заведующий осветительными приборами театра, - вежливо сказал
Бомбардов.
   Соседа Севастьянова я узнал сам, это был Мольер.
   За Мольером помещалась дама в крошечной, набок надетой шляпке
блюдечком, в косынке, застегнутой стрелой на груди, и с кружевным
платочком, который дама держала в руке, оттопырив
мизинец.
    - Людмила Сильвестровна Пряхина, артистка нашего
театра, - сказал Бомбардов, причем какой-то огонек сверкнул у него в
глазах. Но, покосившись на меня, Бомбардов ничего не
прибавил.
    - Виноват, а это кто же? - удивился я, глядя на жесткое лицо
человека с лавровыми листьями в кудрявой голове. Человек был в тоге и
в руке держал пятиструнную лиру.
    - Император Нерон, - сказал Бомбардов, и опять глаз его
сверкнул и погас.
    - А почему?..
    - По приказу Ивана Васильевича, - сказал Бомбардов, сохраняя
неподвижность лица. - Нерон был певец и артист.
    - Так, так, так.
   За Нероном помещался Грибоедов, за Грибоедовым - Шекспир в
отложном крахмальном воротничке, за ним - неизвестный, оказавшийся
Плисовым, заведующим поворотным кругом в театре в течение сорока
лет.
   Далее шли Живокини, Гольдони, Бомарше, Стасов, Щепкин. А потом
из рамы глянул на меня лихо заломленный уланский кивер, под ним
барское лицо, нафиксатуаренные усы, генеральские кавалерийские
эполеты, красный лацкан, лядунка.
    - Покойный генерал-майор Клавдий Александрович
Комаровский-Эшаппар де Бионкур, командир лейб-гвардии уланского его
величества полка. - И тут же, видя мой интерес, Бомбардов
рассказал:
    - История его совершенно необыкновенная. Как-то приехал он на
два дня из Питера в Москву, пообедал у Тестова, а вечером попал в наш
театр. Ну, натурально, сел в первом ряду, смотрит... Не помню, какую
пьесу играли, но очевидцы рассказывали, что во время картины, где был
изображен лес, с генералом что-то сделалось. Лес в закате, птицы
перед сном засвистели, за сценой благовест к вечерне в селенье
дальнем... Смотрят, генерал сидит и батистовым платком утирает
глаза.
После спектакля пошел в кабинет
к Аристарху Платоновичу. Капельдинер потом рассказывал, что, входя в
кабинет, генерал сказал глухо и страшно: "Научите, что
делать?!"
   Ну, тут они затворились с Аристархом Платоновичем...
    - Виноват, а кто это Аристарх Платонович? - спросил я.
   Бомбардов удивленно поглядел на меня, но стер удивление с
лица тотчас же и объяснил:
    - Во главе нашего театра стоят двое директоров - Иван
Васильевич и Аристарх Платонович. Вы, простите, не москвич?
    - Нет, я - нет... Продолжайте, пожалуйста.
    - ...заперлись, и о чем говорили, неизвестно, но известно,
что ночью же генерал послал в Петербург телеграмму такого содержания:
"Петербург. Его величеству. Почувствовав призвание быть актером
вашего величества Независимого Театра, всеподданнейше прошу об
отставке. Комаровский-Бионкур".
   Я ахнул и спросил:
    - И что же было?!
    - Компот такой получился, что просто прелесть, - ответил
Бомбардов. - Александру Третьему телеграмму подали в два часа ночи.
Специально разбудили. Тот в одном белье, борода, крестик... говорит:
"Давайте сюда! Что там с моим Эшаппаром?" Прочитал и две минуты не
мог ничего сказать, только побагровел и сопел, потом говорит: "Дайте
карандаш!" - и тут же начертал резолюцию на телеграмме: "Чтоб духу его
в Петербурге не было. Александр". И лег спать.
   А генерал на другой день в визитке, в брюках пришел прямо на
репетицию.
   Резолюцию покрыли лаком, а после революции телеграмму
передали в театр. Вы можете видеть ее в нашем музее редкостей.
    - Какие же роли он играл? - спросил я.
    - Царей, полководцев и камердинеров в богатых домах, - ответил
Бомбардов, - у нас, знаете ли, все больше насчет Островского, купцы
там... А потом долго играли "Власть тьмы"... Ну, натурально, манеры у
нас, сами понимаете... А он все насквозь знал, даме ли платок, налить
ли вина, по-французски говорил идеально, лучше французов... И была у
него еще страсть: до ужаса любил изображать птиц за сценой. Когда шли
пьесы, где действие
весной в деревне, он всегда сидел в кулисах на стремянке и свистел
соловьем. Вот какая странная история!
    - Нет! Я не согласен с вами! - воскликнул я горячо. - У вас так
хорошо в театре, что, будь я на месте генерала, я поступил бы точно
так же...
    - Каратыгин, Тальони, - перечислял Бомбардов, ведя меня от
портрета к портрету, - Екатерина Вторая, Карузо, Феофан Прокопович,
Игорь Северянин, Баттистини, Эврипид, заведующая женским пошивочным
цехом Бобылева.
   Но тут беззвучной рысью вбежал в фойе один из тех, что были в
зеленых петлицах, и шепотом доложил, что Гавриил Степанович в театр
прибыли. Бомбардов прервал себя на полуслове, крепко пожал мне руку,
причем произнес загадочные слова тихо:
    - Будьте тверды... - И его размыло где-то в полумраке.
   Я же двинулся вслед за человеком в петлицах, который иноходью
шел впереди меня, изредка подманивая меня пальцем и улыбаясь
болезненной улыбкой.
   На стенах широкого коридора, по которому двигались мы, через
каждые десять шагов встречались огненные электрические надписи:
"Тишина! Рядом репетируют!"
   Человек в золотом пенсне и тоже в зеленых петлицах, сидевший
в конце этого идущего по кругу коридора в кресле, увидев, что меня
ведут, вскочил, шепотом гаркнул: "Здравия желаю!" - и распахнул
тяжелую портьеру с золотым вышитым вензелем театра
"НТ".
   Тут я оказался в шатре. Зеленый шелк затягивал потолок,
радиусами расходясь от центра, в котором горел хрустальный фонарь.
Стояла тут мягкая шелковая мебель. Еще портьера, а за нею
застекленная матовым стеклом дверь. Мой новый проводник в пенсне к
ней не приблизился, а сделал жест, означавший "постучите-с!", и
тотчас пропал.
   Я стукнул тихо, взялся за ручку, сделанную в виде головы
посеребренного орла, засипела пневматическая пружина, и дверь
впустила меня. Я лицом ткнулся в портьеру, запутался, откинул
ее...
   Меня не будет, меня не будет очень скоро! Я решился, но все
же это страшновато... Но, умирая, я буду вспоминать кабинет, в
котором меня принял управляющий материальным фондом театра Гавриил
Степанович.
   Лишь только я вошел, нежно прозвенели и заиграли менуэт
громадные часы в левом углу.
В глаза
мне бросились разные огни. Зеленый с письменного стола, то есть,
вернее, не стола, а бюро, то есть не бюро, а какого-то очень сложного
сооружения с десятками ящиков, с вертикальными отделениями для писем,
с другою лампою на гнущейся серебристой ноге, с электрической
зажигалкой для сигар.
   Адский красный огонь из-под стола палисандрового дерева, на
котором три телефонных аппарата. Крохотный белый огонек с маленького
столика с плоской заграничной машинкой, с четвертым телефонным
аппаратом и стопкой золотообрезной бумаги с гербами "НТ". Огонь
отраженный, с потолка.
   Пол кабинета был затянут сукном, но не солдатским, а
бильярдным, а поверх его лежал вишневый, в вершок толщины, ковер.
Колоссальный диван с подушками и турецкий кальян возле него. На дворе
был день в центре Москвы, но ни один луч, ни один звук не проникал в
кабинет снаружи через окно, наглухо завешенное в три слоя портьерами.
Здесь была вечная мудрая ночь, здесь пахло кожей, сигарой, духами.
Нагретый воздух ласкал лицо и руки.
   На стене, затянутой тисненным золотом сафьяном, висел большой
фотографический портрет человека с артистической шевелюрой,
прищуренными глазами, подкрученными усами и с лорнетом в руках. Я
догадался, что это Иван Васильевич или Аристарх Платонович, но кто
именно из двух, не знал.
   Резко повернувшись на винте табурета, ко мне обратился
небольшого роста человек с французской черной бородкой, с
усами-стрелами, торчащими к глазам.
    - Максудов, - сказал я.
    - Извините, - отозвался новый знакомый высоким тенорком и
показал, что сейчас, мол, только дочитаю бумагу
и...
   ...он дочитал бумагу, сбросил пенсне на черном шнурке, протер
утомленные глаза и, окончательно повернувшись спиной к бюро,
уставился на меня, ничего не говоря. Он прямо и откровенно смотрел
мне в глаза, внимательно изучая меня, как изучают новый, только что
приобретенный механизм. Он не скрывал, что изучает меня, он даже
прищурился. Я отвел глаза - не помогло, я стал ерзать на диване...
Наконец я подумал: "Эге-ге..." - и сам, правда сделав над собою очень
большое усилие, уставился в ответ в глаза человеку. При этом смутное
неудовольствие почувствовал почему-то по адресу
Княжевича.
Что за
странность, - думал я, - или он слепой, этот Княжевич... мухи...
мухи... не знаю... не знаю... Стальные, глубоко посаженные маленькие
глаза... в них железная воля, дьявольская смелость, непреклонная
решимость... французская бородка... почему он мухи не обидит?.. Он
жутко похож на предводителя мушкетеров у Дюма... Как его звали...
Забыл, черт возьми!"
   Дальнейшее молчание стало нестерпимым, и прервал его Гавриил
Степанович. Он игриво почему-то улыбнулся и вдруг пожал мне
коленку.
    - Ну, что ж, договорчик, стало быть, надо
подписать? - заговорил он.
   Вольт на табурете, обратный вольт, и в руках у Гавриила
Степановича оказался договор.
    - Только уж не знаю, как его подписывать, не согласовав с
Иваном Васильевичем? - И тут Гавриил Степанович бросил невольный
краткий взгляд на портрет.
   "Ага! Ну, слава богу... теперь знаю, - подумал я, - это Иван
Васильевич".
    - Не было б беды? - продолжал Гавриил Степанович. - Ну, уж для
вас разве! - Он улыбнулся дружелюбно.
   Тут без стука открылась дверь, откинулась портьера, и вошла
дама с властным лицом южного типа, глянула на меня. Я поклонился ей,
сказал: "Максудов"...
   Дама пожала мне крепко, по-мужски, руку,
ответила:
    - Августа Менажраки, - села на табурет, вынула из кармашка
зеленого джемпера золотой мундштук, закурила и тихо застучала на
машинке.
   Я прочитал договор, откровенно говорю, что ничего не понял и
понять не старался.
   Мне хотелось сказать: "Играйте мою пьесу, мне же ничего не
нужно, кроме того, чтобы мне было предоставлено право приходить сюда
ежедневно, в течение двух часов лежать на этом диване, вдыхать
медовый запах табака, слушать звон часов и
мечтать!"
   По счастью, я этого не произнес.
   Запомнилось, что часто в договоре попадались слова "буде" и
"поелику" и что каждый пункт начинался словами: "Автор не имеет
права".
   Автор не имел права передавать свою пьесу в другой театр
Москвы.
   Автор не имел права передавать свою пьесу в какой-либо театр
города Ленинграда.
   Автор не имел права передавать свою пьесу ни в какой город
РСФСР.
Автор не имел права передавать свою пьесу ни в какой город УССР.
   Автор не имел права печатать свою
пьесу.
   Автор не имел права чего-то требовать от театра, а чего - я
забыл (пункт 21-й).
   Автор не имел права протестовать против чего-то, и
чего - тоже не помню.
   Один, впрочем, пункт нарушал единообразие этого
документа - это был пункт 57-й. Он начинался словами: "Автор
обязуется". Согласно этому пункту, автор обязывался "безоговорочно и
незамедлительно производить в своей пьесе поправки, изменения,
добавления или сокращения, буде дирекция, или какие-либо комиссии,
или учреждения, или организации, или корпорации, или отдельные лица,
облеченные надлежащими на то полномочиями, потребуют таковых, - не
требуя за сие никакого вознаграждения, кроме того, каковое указано в
пункте 15-м".
   Обратив свое внимание на этот пункт, я увидел, что в нем
после слов "вознаграждение" следовало пустое
место.
   Это место я вопросительно подчеркнул
ногтем.
    - А какое вознаграждение вы считали бы для себя
приемлемым? - спросил Гавриил Степанович, не сводя с меня
глаз.
    - Антон Антонович Княжевич, - сказал я, - сказал, что мне дадут
две тысячи рублей...
   Мой собеседник уважительно наклонил
голову.
    - Так, - молвил он, помолчал и добавил: - Эх, деньги, деньги!
Сколько зла из-за них в мире! Все мы только и думаем о деньгах, а вот
о душе подумал ли кто?
   Я до того во время моей трудной жизни отвык от таких
сентенций, что, признаться, растерялся... подумал: "А кто знает,
может, Княжевич и прав... Просто я зачерствел и стал подозрителен..."
Чтобы соблюсти приличие, я испустил вздох, а собеседник ответил мне,
в свою очередь, вздохом, потом вдруг игриво подмигнул мне, что
совершенно не вязалось со вздохом, и шепнул
интимно:
    - Четыреста рубликов? А? Только для вас? А?
   Должен признаться, что я огорчился. Дело в том, что у меня
как раз не было ни копейки денег и я очень рассчитывал на эти две
тысячи.
    - А может быть, можно тысячу восемьсот? - спросил я, - Княжевич
говорил...
    - Популярности ищет, - горько отозвался Гавриил Степанович.
Тут в дверь стукнули, и человек в зеленых петлицах
внес поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе помещался
серебряный кофейник, молочник, две фарфоровые чашки, апельсинного
цвета снаружи и золоченые внутри, два бутерброда с зернистой икрой,
два с оранжевым прозрачным балыком, два с сыром, два с холодным
ростбифом.
    - Вы отнесли пакет Ивану Васильевичу? - спросила вошедшего
Августа Менажраки.
   Тот изменился в лице и покосил поднос.
    - Я, Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с пакетом
побежал, - заговорил он.
    - Я не Игнутову приказывала, а вам, - сказала Менажраки, - это
не игнутовское дело пакеты Ивану Васильевичу относить. Игнутов глуп,
что-нибудь перепутает, не так скажет... Вы, что же, хотите, чтобы у
Ивана Васильевича температура поднялась?
    - Убить хочет, - холодно сказал Гавриил Степанович.
   Человек с подносом тихо простонал и уронил ложечку.
    - Где Пакин был в то время, как вы пропадали в
буфете? - спросила Августа Авдеевна.
    - Пакин за машиной побежал, - объяснил спрашиваемый, - я в
буфет побежал, говорю Игнутову - "беги к Ивану Васильевичу".
    - А Бобков?
    - Бобков за билетами бегал.
    - Поставьте здесь! - сказала Августа Авдеевна, нажала кнопку,
и из стены выскочила столовая доска.
   Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос, задом откинул
портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в нее.
    - О душе, о душе подумайте, Клюквин! - вдогонку ему крикнул
Гавриил Степанович и, повернувшись ко мне, интимно
сказал:
    - Четыреста двадцать пять. А?
   Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо застучала одним
пальцем.
    - А может быть, тысячу триста? Мне, право, неловко, но я
сейчас не при деньгах, а мне портному
платить...
    - Вот этот костюм шил? - спросил Гавриил Степанович, указывая
на мои штаны.
    - Да.
    - И сшил-то, шельма, плохо, - заметил Гавриил
Степанович, - гоните вы его в шею!
    - Но, видите ли...
- У нас, - затрудняясь, сказал Гавриил Степанович, - как-то и
прецедентов-то не было, чтобы мы авторам деньги при договоре
выдавали, но уж для вас... четыреста двадцать
пять!
    - Тысячу двести, - бодрее отозвался я, - без них мне не
выбраться... трудные обстоятельства...
    - А вы на бегах не пробовали играть? - участливо спросил
Гавриил Степанович.
    - Нет, - с сожалением ответил я.
    - У нас один актер тоже запутался, поехал на бега и,
представьте, выиграл полторы тысячи. А у нас вам смысла нет брать.
Дружески говорю, переберете - пропадете! Эх, деньги! И зачем они? Вот
у меня их нету, и так легко у меня на душе, так спокойно... - И
Гавриил Степанович вывернул карман, в котором, действительно, денег
не было, а была связка ключей на цепочке.
    - Тысячу, - сказал я.
    - Эх, пропади все пропадом! - лихо вскричал Гавриил
Степанович. - Пусть меня потом хоть расказнят, но выдам вам пятьсот
рублей. Подписывайте!
   Я подписал договор, причем Гавриил Степанович разъяснил мне,
что деньги, которые будут даны мне, являются авансом, каковой я
обязуюсь погасить из первых же спектаклей. Уговорились, что сегодня я
получу семьдесят пять рублей, через два дня - сто рублей, потом в
субботу - еще сто, а остальные - четырнадцатого.
   Боже! Какой прозаической, какой унылой показалась мне улица
после кабинета. Моросило, подвода с дровами застряла в воротах, и
ломовой кричал на лошадь страшным голосом, граждане шли с
недовольными из-за погоды лицами. Я несся домой, стараясь не видеть
картин печальной прозы. Заветный договор хранился у моего
сердца.
   В своей комнате я застал своего приятеля (смотри историю с
револьвером).
   Я мокрыми руками вытащил из-за пазухи договор, вскричал:
    - Читайте!
   Друг мой прочитал договор и, к великому моему удивлению,
рассердился на меня.
    - Это что за филькина грамота? Вы что, голова садовая,
подписываете? - спросил он     - Вы в театральных делах ничего не
понимаете, стало быть, и не говорите! - рассердился и я.
    - Что такое - "обязуется, обязуется", а они обязуются хоть в
чем-нибудь? - забурчал мой друг.
Я горячо стал
рассказывать ему о том, что такое картинная галерея, какой душевный
человек Гавриил Степанович, упомянул о Саре Бернар и генерале
Комаровском. Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится
кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у
меня в голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в
электрической печке, и даже императора Нерона, но ничего этого
передать не сумел.
    - Это Нерон у них составляет договоры? - дико сострил мой друг.
    - Да ну вас! - вскричал я и вырвал у него договор.
   Порешили позавтракать, послали Дусиного брата в магазин.
   Шел осенн