Булгаков Михаил Афанасьевич. Театральный роман (Записки покойника)

     Текст печатается по изданию: М и х а и л  Б у л г а к о в,
  Избранная проза, М., ИХЛ, 1966, с исправлениями по рукописи.

     ПРЕДИСЛОВИЕ

       Предупреждаю читателя, что к сочинению этих записок я не
имею никакого отношения и достались они мне при весьма странных
и печальных обстоятельствах.
      Как раз в день самоубийства Сергея Леонтьевича Максудова,
которое произошло в  Киеве  весною  прошлого  года,  я  получил
посланную  самоубийцей  заблаговременно  толстейшую бандероль и
письмо.
        В  бандероли  оказались  эти  записки,  а  письмо  было
удивительного содержания:
       Сергей  Леонтьевич заявлял, что уходя из жизни, он дарит
мне свои  записки  с  тем,  чтобы  я,  единственный  его  друг,
выправил их, подписал своим именем и выпустил в свет.
       Странная, но предсмертная воля!
       В  течение  года  я наводил справки о родных или близких
Сергея Леонтьевича. Тщетно! Он не солгал в предсмертном  письме
- никого у него не осталось на этом свете.
       И я принимаю подарок.
       Теперь второе: сообщаю читателю, что самоубийца никакого
отношения ни к драматургии, ни к театрам  никогда  в  жизни  не
имел, оставаясь тем, чем он и был, маленьким сотрудником газеты
"Вестник пароходства", единственный раз выступающим в  качестве
беллетриста,  и  то  неудачно - роман Сергея Леонтьевича не был
напечатан.
       Таким образом, записки Максудова представляют собою плод
его фантазии,  и  фантазии,  увы,  больной.  Сергей  Леонтьевич
страдал   болезнью,   носящей   весьма  неприятное  название  -
меланхолия.
       Я,  хорошо знающий театральную жизнь Москвы, принимаю на
себя ручательство в том, что ни таких театров, ни таких  людей,
какие выведены в произведении покойного, нигде нет и не было.
       И  наконец, третье и последнее: моя работа над записками
выразилась в том, что я озаглавил их, затем уничтожил  эпиграф,
показавшийся мне претенциозным, ненужным и неприятным.
       Этот эпиграф был:
       "Коемуждо по делом его..."
     И,  кроме  того, расставил знаки препинания там, где их не
хватало.
       Стиль  Сергея  Леонтьевича  я  не  трогал,  хотя он явно
неряшлив.  Впрочем, что же требовать с человека, который  через
два дня после того, как поставил точку в конце записок, кинулся
с Цепного моста вниз головой.
       Итак...

      * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

     Глава 1. НАЧАЛО ПРИКЛЮЧЕНИЙ

Гроза омыла Москву 29 апреля, и стал сладостен воздух, и душа
как-то смягчилась, и жить захотелось.
   В сером новом моем костюме и довольно приличном пальто я шел
по одной из центральных улиц столицы, направляясь к месту, в котором
никогда еще не был. Причиной моего движения было лежащее у меня в
кармане внезапно полученное письмо. Вот оно:

 "Глубокопочитаемый
 Сергей Леонтьевич!

   До крайности хотел бы познакомиться с Вами, а равно также
переговорить по одному таинственному делу, которое, может быть очень
и очень небезынтересно для Вас.
   Если Вы свободны, я был бы счастлив встретиться с Вами в
здании Учебной сцены Независимого Театра в среду в 4
часа.

      С приветом К. Ильчин".

Письмо было написано карандашом на бумаге, в левом углу которой
было напечатано:

"Ксаверий Борисович Ильчин
режиссер Учебной сцены
Независимого Театра".

   Имя Ильчина я видел впервые, не знал, что существует Учебная
сцена. О Независимом Театре слышал, знал, что это один из выдающихся
театров, но никогда в нем не был.
   Письмо меня чрезвычайно заинтересовало, тем более что никаких
писем я вообще тогда не получал. Я, надо сказать, маленький сотрудник
газеты "Пароходство". Жил я в то время в плохой, но отдельной комнате
в седьмом этаже в районе Красных ворот у Хомутовского
тупика.
   Итак, я шел, вдыхая освеженный воздух и размышляя о том, что
гроза ударит опять, а также о том, каким образом Ксаверий Ильчин
узнал о моем существовании, как он разыскал меня и какое дело может у
него быть ко мне. Но сколько я ни раздумывал, последнего понять не
мог и, наконец, остановился на мысли, что Ильчин хочет поменяться со
мной комнатой.
   Конечно, надо было Ильчину написать, чтобы он пришел ко мне,
раз что у него дело ко мне, но надо сказать, что я стыдился своей
комнаты, обстановки и окружающих людей. Я вообще человек странный и
людей немного боюсь. Вообразите, входит Ильчин и видит диван, а
обшивка распорота и торчит пружина, на лампочке над столом абажур
сделан из газеты, и кошка ходит, а из кухни доносится ругань
Аннушки.
   Я вошел в резные чугунные ворота, увидел лавчонку, где седой
человек торговал нагрудными значками и оправой для
очков.
   Я перепрыгнул через затихающий мутный поток и оказался перед
зданием желтого цвета и подумал о том, что здание это построено
давно, давно, когда ни меня, ни Ильчина еще не было на
свете.
   Черная доска с золотыми буквами возвещала, что здесь Учебная
сцена. Я вошел, и человек маленького роста с бороденкой, и куртке с
зелеными петлицами, немедленно преградил мне
дорогу.
    - Вам кого, гражданин? - подозрительно спросил он и растопырил
руки, как будто хотел поймать курицу.
    - Мне нужно видеть режиссера Ильчина, - сказал я, стараясь,
чтобы голос мой звучал надменно.

Человек изменился
чрезвычайно, и на моих глазах. Он руки опустил по швам и улыбнулся
фальшивой улыбкой.
    - Ксаверия Борисыча? Сию минут-с. Пальтецо пожалуйте. Калошек
нету?
   Человек принял мое пальто с такой бережностью, как будто это
было церковное драгоценное облачение.
   Я подымался по чугунной лестнице, видел профили воинов в
шлемах и грозные мечи под ними на барельефах, старинные
печи-голландки с отдушниками, начищенными до золотого
блеска.
   Здание молчало, нигде и никого не было, и лишь с петличками
человек плелся за мной, и, оборачиваясь, я видел, что они оказывает
мне молчаливые знаки внимания, преданности, уважения, любви, радости
по поводу того, что я пришел и что он, хоть и идет сзади, но
руководит мною, ведет меня туда, где находится одинокий, загадочный
Ксаверий Борисович Ильчин.
   И вдруг потемнело, голландки потеряли свой жирный беловатый
блеск, тьма сразу обрушилась - за окнами зашумела вторая гроза. Я
стукнул в дверь, вошел и в сумерках увидел наконец Ксаверия
Борисовича.
    - Максудов, - сказал я с достоинством.
   Тут где-то далеко за Москвой молния распорола небо, осветив
на мгновение фосфорическим светом Ильчина.
    - Так это вы, достолюбезный Сергей Леонтьевич! - сказал, хитро
улыбаясь, Ильчин.
   И тут Ильчин увлек меня, обнимая за талию, на такой точно
диван, как у меня в комнате, - даже пружина в нем торчала та же, где у
меня, - посередине.
   Вообще и по сей день я не знаю назначения той комнаты, в
которой состоялось роковое свидание. Зачем диван? Какие ноты лежали
растрепанные на полу в углу? Почему на окне стояли весы с чашками?
Почему Ильчин ждал меня в этой комнате, а не, скажем, в соседнем
зале, в котором в отдалении смутно, в сумерках грозы, рисовался
рояль?
   И под воркотню грома Ксаверий Борисович сказал
зловеще:
    - Я прочитал ваш роман.
   Я вздрогнул.
   Дело в том ...

     Глава 2. ПРИСТУП НЕВРАСТЕНИИ

Дело в том, что, служа в скромной должности читальщика в
"Пароходстве", я эту свою должность ненавидел и по ночам, иногда до
утренней зари, писал у себя в мансарде роман.
   Он зародился однажды ночью, когда я проснулся после грустного
сна. Мне снился родной город, снег, зима, гражданская война... Во сне
прошла передо мною беззвучная вьюга, а затем появился старенький
рояль и возле него люди, которых нет уже на свете. Во сне меня
поразило мое одиночество, мне стало жаль себя. И проснулся я в
слезах. Я зажег свет, пыльную лампочку, подвешенную над столом. Она
осветила мою бедность - дешевенькую чернильницу, несколько книг,
пачку старых газет. Бок левый болел от пружины, сердце охватывал
страх. Я почувствовал, что я умру сейчас за столом, жалкий страх
смерти унизил меня до того, что я простонал, оглянулся тревожно, ища
помощи и защиты от смерти. И эту помощь я нашел. Тихо мяукнула кошка,
которую я некогда подобрал в воротах. Зверь встревожился. Через
секунду зверь уже сидел на газетах, смотрел на меня круглыми глазами,
спрашивал - что случилось?
   Дымчатый тощий зверь был заинтересован в том, чтобы ничего не
случилось. В самом деле, кто же будет кормить эту старую
кошку?
    - Это приступ неврастении, - объяснил я кошке. - Она уже
завелась во мне, будет развиваться и сгложет меня. Но пока еще можно
жить.
   Дом спал. Я глянул в окно. Ни одно в пяти этажах не
светилось, я понял, что это не дом, а многоярусный корабль, который
летит под неподвижным черным небом. Меня развеселила мысль о
движении. Я успокоился, успокоилась и кошка, закрыла
глаза.
   Так я начал писать роман. Я описал сонную вьюгу. Постарался
изобразить, как поблескивает под лампой с абажуром бок рояля. Это не
вышло у меня. Но я стал упорен.
   Днем я старался об одном - как можно меньше истратить сил на
свою подневольную работу. Я делал ее механически,
так, чтобы она не задевала головы. При всяком удобном случае я
старался уйти со службы под предлогом болезни. Мне, конечно, не
верили, и жизнь моя стала неприятной. Но я все терпел и постепенно
втянулся. Подобно тому как нетерпеливый юноша ждет часа свидания, я
ждал часа ночи. Проклятая квартира успокаивалась в это время. Я
садился к столу... Заинтересованная кошка садилась на газеты, но
роман ее интересовал чрезвычайно, и она норовила пересесть с
газетного листа на лист исписанный. И я брал ее за шиворот и водворял
на место.
   Однажды ночью я поднял голову и удивился. Корабль мой никуда
не летел, дом стоял на месте, и было совершенно светло. Лампочка
ничего не освещала, была противной и назойливой. Я потушил ее, и
омерзительная комната предстала предо мною в рассвете. На
асфальтированном дворе воровской беззвучной походкой проходили
разноцветные коты. Каждую букву на листе можно было разглядеть без
всякой лампы.
    - Боже! Это апрель! - воскликнул я, почему-то испугавшись, и
крупно написал: "Конец".
   Конец зиме, конец вьюгам, конец холоду. За зиму я растерял
свои немногие знакомства, обносился очень, заболел ревматизмом и
немного одичал. Но брился ежедневно.
   Думая обо всем этом, я выпустил кошку во двор, затем вернулся
и заснул - впервые, кажется, за всю зиму - сном без
сновидений.
   Роман надо долго править. Нужно перечеркивать многие места,
заменять сотни слов другими. Большая, но необходимая
работа!
   Однако мною овладел соблазн, и, выправив первых шесть
страниц, я вернулся к людям. Я созвал гостей. Среди них было двое
журналистов из "Пароходства", рабочие, как и я, люди, их жены и двое
литераторов. Один - молодой, поражавший меня тем, что с недосягаемой
ловкостью писал рассказы, и другой - пожилой, видавший виды человек,
оказавшийся при более близком знакомстве ужасною
сволочью.
   В один вечер я прочитал примерно четверть моего
романа.
   Жены до того осовели от чтения, что я стал испытывать
угрызения совести. Но журналисты и литераторы оказались людьми
прочными. Суждения их были братски искренни, довольно суровы и, как
теперь понимаю, справедливы.
- Язык! - вскрикнул литератор
(тот, который оказался сволочью), - язык, главное! Язык никуда не
годится.
   Он выпил большую рюмку водки, проглотил сардинку. Я налил ему
вторую. Он ее выпил, закусил куском колбасы.
    - Метафора! - кричал закусивший.
    - Да, - вежливо подтвердил молодой литератор, - бедноват
язык.
   Журналисты ничего не сказали, но сочувственно кивнули,
выпили. Дамы не кивали, не говорили, начисто отказались от купленного
специально для них портвейна и выпили водки.
    - Да как же ему не быть бедноватым, - вскрикивал
пожилой, - метафора не собака, прошу это заметить! Без нее голо! Голо!
Голо! Запомните это, старик!
   Слово "старик" явно относилось ко мне. Я
похолодел.
   Расходясь, условились опять прийти ко мне. И через неделю
опять были. Я прочитал вторую половину. Вечер ознаменовался тем, что
пожилой литератор выпил со мною совершенно неожиданно и против моей
воли брудершафт и стал называть меня
"Леонтьич".
    - Язык ни к черту! но занятно. Занятно, чтоб тебя черти
разорвали (это меня)! - кричал пожилой, поедая студень, приготовленный
Дусей.
   На третьем вечере появился новый человек. Тоже литератор - с
лицом злым и мефистофельским, косой на левый глаз, небритый. Сказал,
что роман плохой, но изъявил желание слушать четвертую, и последнюю
часть. Была еще какая-то разведенная жена и один с гитарой в футляре.
Я почерпнул много полезного для себя на данном вечере. Скромные мои
товарищи из "Пароходства" попривыкли к разросшемуся обществу и
высказали и свои мнения.
   Один сказал, что семнадцатая глава растянута, другой - что
характер Васеньки очерчен недостаточно выпукло. И то и другое было
справедливо.
   Четвертое, и последнее, чтение состоялось не у меня, а у
молодого литератора, искусно сочиняющего рассказы. Здесь было уже
человек двадцать, и познакомился я с бабушкой литератора, очень
приятной старухой, которую портило только одно - выражение испуга,
почему-то не покидавшего ее весь вечер. Кроме того, видел няньку,
спавшую на сундуке.
   Роман был закончен. И тут разразилась катастрофа. Все
слушатели, как один, сказали, что роман мой напечатан быть не может
по той причине, что его не пропустит цензура.
   Я впервые услыхал это слово и тут только сообразил, что,
сочиняя роман, ни разу не подумал о том, будет ли он пропущен или
нет.
   Начала одна дама (потом я узнал, что она тоже была
разведенной женой). Сказала она так:
    - Скажите, Максудов, а ваш роман пропустят?
    - Ни-ни-ни! - воскликнул пожилой литератор, - ни в коем случае!
Об "пропустить" не может быть и речи! Просто нет никакой надежды на
это. Можешь, старик, не волноваться - не пропустят.
    - Не пропустят! - хором отозвался короткий конец
стола.
    - Язык... - начал тот, который был братом гитариста, но
пожилой его перебил:
    - К чертям язык! - вскричал он, накладывая себе на тарелку
салат. - Не в языке дело. Старик написал плохой, но занятный роман. В
тебе, шельмец, есть наблюдательность. И откуда что берется! Вот уж
никак не ожидал, но!.. содержание!
    - М-да, содержание...
    - Именно содержание, - кричал, беспокоя няньку, пожилой, - ты
знаешь, чего требуется? Не знаешь? Ага! То-то!
   Он мигал глазом, в то же время выпивал. Затем обнял меня и
расцеловал, крича:
    - В тебе есть что-то несимпатичное, поверь мне! Уж ты мне
поверь. Но я тебя люблю. Люблю, хоть тут меня убейте! Лукав он,
шельма! С подковыркой человек!.. А? Что? Вы обратили внимание на
главу четвертую? Что он говорил героине? То-то!..
    - Во-первых, что это за такие слова, - начал было я, испытывая
мучения от его фамильярности.
    - Ты меня прежде поцелуй, - кричал пожилой литератор, - не
хочешь? Вот и видно сразу, какой ты товарищ! Нет, брат, не простой ты
человек!
    - Конечно, не простой! - поддержала его вторая разведенная
жена.
    - Во-первых... - начал опять я в злобе, но ровно ничего из
этого не вышло.
    - Ничего не во-первых! - кричал пожилой, - а сидит в тебе
достоевщинка! Да-с! Ну, ладно, ты меня не любишь, бог тебя за это
простит, я на тебя не обижаюсь. Но мы тебя любим все искренне и
желаем добра! - Тут он указал на брата гитариста и другого
неизвестного мне человека с багровым лицом, который, явившись,
извинился за опоздание, объяснив, что был в Центральных банях. - И
говорю я тебе прямо, - продолжал пожилой, - ибо я привык всем резать
правду в глаза, ты, Леонтьич, с этим романом даже не суйся никуда.
Наживешь ты себе неприятности, и придется нам, твоим друзьям,
страдать при мысли о твоих мучениях. Ты мне верь! Я человек большого,
горького опыта. Знаю жизнь! Ну вот, - крикнул он обиженно и жестом
всех призвал в свидетели, - поглядите, смотрит на меня волчьими
глазами. Это в благодарность за хорошее отношение!
Леонтьич! - взвизгнул он так, что нянька за занавеской встала с
сундука, - пойми! Пойми ты, что не так велики уж художественные
достоинства твоего романа (тут послышался с дивана мягкий гитарный
аккорд), чтобы из-за него тебе идти на Голгофу.
Пойми!
    - Ты п-пойми, пойми, пойми! - запел приятным тенором
гитарист.
    - И вот тебе мой сказ, - кричал пожилой, - ежели ты меня сейчас
не расцелуешь, встану, уйду, покину дружескую компанию, ибо ты меня
обидел!
   Испытывая невыразимую муку, я расцеловал его. Хор в это время
хорошо распелся, и маслено и нежно над голосами выплывал
тенор:
    - Т-ты пойми, пойми...
   Как кот, я выкрадывался из квартиры, держа под мышкой тяжелую
рукопись.
   Нянька с красными слезящимися глазами, наклонившись, пила
воду из-под крана в кухне.
   Неизвестно почему, я протянул няньке рубль.
    - Да ну вас, - злобно сказала нянька, отпихивая
рубль, - четвертый час ночи! Ведь это же адские мучения.
   Тут издали прорезал хор знакомый голос:
    - Где же он? Бежал? Задержать его! Вы видите, товарищи...
   Но обитая клеенкой дверь уже выпустила меня, и я бежал без
оглядки.

     Глава 3. МОЕ САМОУБИЙСТВО

 - Да, это ужасно, - говорил я сам себе в своей комнате, - все
ужасно. И этот салат, и нянька, и пожилой литератор, и незабвенное
"пойми", вообще вся моя жизнь.
За окнами ныл осенний ветер, оторвавшийся железный лист громыхал,
по стеклам полз полосами
дождь. После вечера с нянькой и гитарой много случилось событий, но
таких противных, что и писать о них не хочется. Прежде всего я
бросился проверять роман с той точки зрения, что, мол, пропустят его
или не пропустят. И ясно стало, что его не пропустят. Пожилой был
совершенно прав. Об этом, как мне казалось, кричала каждая строчка
романа.
   Проверив роман ,я последние деньги истратил на переписку двух
отрывков и отнес их в редакцию одного толстого журнала. Через две
недели я получил отрывки обратно. В углу рукописей было написано: "Не
подходит". Отрезав ножницами для ногтей эту резолюцию, я отнес эти же
отрывки в другой толстый журнал и получил через две недели их обратно
с такою же надписью: "Не подходит".
   После этого у меня умерла кошка. Она перестала есть, забилась
в угол и мяукала, доводя меня до исступления. Три дня это
продолжалось. На четвертый я застал ее неподвижной в углу на
боку.
   Я взял у дворника лопату и зарыл ее на пустыре за нашим
домом. Я остался в совершенном одиночестве на земле, но, признаюсь, в
глубине души обрадовался. Какой обузой для меня являлся несчастный
зверь.
   А потом пошли осенние дожди, у меня опять заболело плечо и
левая нога в колене.
   Но самое худшее было не это, а то, что роман был плох. Если
же он был плох, то это означало, что жизни моей приходит
конец.
   Всю жизнь служить в "Пароходстве"? Да вы
смеетесь!
   Всякую ночь я лежал, тараща глаза в тьму кромешную, и
повторял - "это ужасно". Если бы меня спросили - что вы помните о
времени работы в "Пароходстве"? - я с чистой совестью ответил
бы - ничего.
   Калоши грязные у вешалки, чья-то мокрая шапка с длиннейшими
ушами на вешалке - и это все.
    - Это ужасно! - повторил я, слушая, как гудит ночное молчание
в ушах.
   Бессонница дала себя знать недели черед
две.
   Я поехал в трамвае на Самотечную-Садовую, где проживал в
одном из домов, номер которого я сохраню, конечно, в строжайшей
тайне, некий человек, имевший право по роду своих занятий на ношение
оружия.
   При каких условиях мы познакомились, неважно.
   Войдя в квартиру, я застал моего приятеля лежащим на диване.
Пока он разогревал чай на примусе в кухне,
я открыл левый ящик письменного его
стола и выкрал оттуда браунинг, потом напился чаю и уехал к
себе.
   Было около девяти часов вечера. Я приехал домой. Все было как
всегда. Из кухни пахло жареной бараниной, в коридоре стоял вечный,
хорошо известный мне туман, в нем тускло горела под потолком
лампочка. Я вошел к себе. Свет брызнул сверху, и тотчас же комната
погрузилась в