удь поинтереснее... Ты прав, тысячу раз прав. И все же, не суди меня слишком строго.
     Что у меня? Да так. Живу потихоньку. Недавно повстречала арабского принца. Он назначил меня привратницей в своем дворце. Я должна заниматься цветами в отсутствие хозяина: поливать их, беседовать с ними, читать им Саки для забавы и Пруста на ночь. Не веришь? А у меня неплохо получается, они цветут со страшной силой. Еще мне поручено трижды в день гладить его ангорскую кошку, причесывать ее против шерстки и подпиливать ей коготки специальной пилочкой, выписанной из Нью-Йорка. Зато мне дозволяется спать в центральной зале гарема. Там стоит круглая кровать, а по бокам - множество альковов, где некогда возлежали терпеливые жены, каждая из которых надеялась, что царственный супруг возжелает именно ее. Комната настолько велика, что я не гашу свет на ночь. Раз в неделю я являюсь в дворцовый хамам, где двое могучих беззаботных рабов черной мочалкой втирают в мою кожу липкое мыло и массируют меня до тех пор, пока я не засну, а потом относят на кровать, вокруг которой клубятся ароматические свечи, и каждая из них величиной с дорическую колонну. Я украшаю вышивкой его тапочки и чехлы для кинжалов. За каждый чехол мне платят отдельно. Я подолгу сижу в его огромных шкафах и жадно вдыхаю запах лошадей, исходящий от его одежды. Он разводит их в своих владениях. Я их различаю и всем успела придумать имена. Самого красивого жеребца я приберегла для тебя, так что теперь мы вместе катаемся по раскаленному песку. Вчера ты как раз выиграл бега и в качестве приза получил сто нефтяных скважин. Обещал со мной поделиться..."
     Ради него я опять принялась за свои бесконечные истории, только раньше я рассказывала их на ночь самой себе, а теперь все мои сказки предназначались братику. Я приносила на почту толстые тетради на спирали. Там их взвешивали и бандеролью отправляли на Мадагаскар. Я представляла себе как брат листает мои рассказы, устроившись на подушке с бананом в руке, и засыпает, уткнувшись щекой в исписанную страницу. "Тананарив. Странное название для столицы, - писал он мне. - И что я здесь делаю? Похоже, я человек без будущего. Она отняла его у меня, заставив поехать с собой. А янки так и не наблюдается."

***

     - Ты всю жизнь собираешься точить карандаши?
     - ...
     - Зря я с тобой вожусь, это пустая трата времени. Прекрати разглядывать официанта, я не слепой.
     - Все, из-за тебя я потерял аппетит! Не буду есть... Позови этого лакея, раз уж вы с ним так скорешились, и попроси у него счет.
     - ...
     - Ну почему, почему ты отказываешься от моей помощи? Почему ты не хочешь, чтобы нас видели вместе? Ты меня стесняешься?
     - Тогда найди себе другого трахальщика, мне надоело спать с дебилкой, которая весь день пересчитывает скрепки. Он сильнее тебя, ты понимаешь? Сильнее. Не надо плакать, слышишь? Тебе это совершенно не идет.
     - ...
     - Тьфу ты! Что, часто твои дурацкие мальчики водили тебя к Лассеру ? И она еще плачет! И вправду дура! Официант, счет... Нет, нет, мы закончили, мы уходим!
     - ...
     - Он расстроен, что ты так быстро уходишь. Может, дашь ему телефончик, чтобы он тебе потихоньку вставил. Это все, на что ты способна. Ну и пусть тебя дерут прыщавые подростки, которые пашут на дядю... Как и ты! До чего я докатился! В мои-то годы! Надо же было связаться с девчонкой, которая вечер за вечером ревет так, что аж сопли в тарелку текут, а днем стоит и смотрит как шеф к ней кадрится!
     - ...
     - Все, пойдем. Пора смываться!

***

     Он продолжал нападать в машине, потом в спальне. Он раздевал меня, сжимал железной хваткой, опрокидывал на постель, бил, душил, приказывал, взламывал мою плоть как замок, брал меня силой. Потом валился мне на грудь, падал к моим ногам, обнимал, повторял, что любит, что хочет на мне жениться.
     - Я за тебя не выйду. Никогда. Мне двадцать лет, а тебе - пятьдесят. Я никогда за тебя не выйду.
     Ради меня он был готов на все.
     Он покупал мне теплые носки, чтобы не мерзли ноги, щупал мои брюки и заявлял, что для зимы они слишком тонкие, из-за каждого прыщика записывал меня к дерматологу, покупал мне двойные шторы, чтобы защитить от сквозняков, зимой возил кататься на горных лыжах, летом - купаться в море, заказывал номера в роскошных отелях, говорил "держись прямо!", "это не та вилка", "не говори так", "не делай этого", "обязательно прочти", "обязательно посмотри", "обязательно послушай". И я слушалась. Я училась. Впитывала знания.
     Я принимала все, что он давал мне, принимала, всякий раз удивляясь, что можно давать так много.
     Впрочем, я брала экономно, понемногу, сдержанно, порою враждебно. Я вела себя как анорексичка, которая заново учится есть.
     Он давал мне слишком много, так много, что в голове не укладывалось.
     К тому же, я этого не заслуживала. Он был обо мне слишком высокого мнения. Он хотел, чтобы я была богаче и прекраснее царицы Савской, свободнее и могущественнее Нефертити, а я напоминала, скорее, Козетту, по горло увязшую в собственных комплексах.
     Я принимала, потому что мне нравилось учиться.
     А еще потому, что иногда он бывал жестоким.
     Он всегда отдалялся от меня, когда злился. Становился другим, превращался во врага, с которым мне предстояло сразиться. Я тоже умела сохранять дистанцию. Я знала толк в ссорах и спорах. Война всегда была моей стихией. Я расправляла крылья, обретала второе дыхание. Мы держались на расстоянии. Он опять становился мужчиной, сильным и свободным, а я женщиной, послушной и строгой. Мы оба были во всеоружии. В его распоряжении была мужская сила, хитрость старого солдата, тактический ум бывалого вояки, а я манила его тысячами блуждающих огоньков, сбивала с пути, преследовала, притворно сдавалась, чтобы снова вырваться, высмеять, околдовать. В этой беспощадной борьбе победитель вмиг оказывался побежденным. Любовь из подозрительно слащавого дара, из липких объятий, от которых хотелось бежать подальше, превращалась в восхитительную схватку, где каждый до блеска начищал оружие, до малейших деталей продумывал план сражения, и в этом жарком бою рождалось наслаждение - волнующее, захватывающее, рискованное и бесконечно новое. Мы разрабатывали все новые и новые победоносные стратегии, устраивали западни, отступали, чтобы тотчас выскочить из засады, отдыхали, чтобы ударить с новой силой, зажигая и подстегивая друг в друге безграничное желание.
     Но сколь жестокими ни были наши битвы, сколь извращенными ни были наши игры, я всегда ощущала, как бьется его сердце, полное любви ко мне.
     В такие минуты я чувствовала, что расту и становлюсь многогранной: я была и такой, и вот такой, а еще - такой и совсем другой...
     Когда мой мужчина вел себя слишком нежно, слишком мягко, слишком ласково, слишком нетерпеливо, когда его ладони обхватывали мои груди как две хрупкие скорлупки, когда я ощущала на себе всю тяжесть его тела, опадавшего под грузом любви и надежды, я невольно съеживалось, закрывала для него тело и душу, мои мысли блуждали где-то далеко. Это сладкое забытье, эта потеря бдительности, эта неприкрытая чувственность оставляли горький привкус у меня во рту. Все мое существо жаждало шипов, колючих и жгучих, пускающих новую кровь.
     Я не понимала отчего это происходит.
     Когда, прижав меня к себе, он нашептывал: "Ты моя красивая, моя сладкая, ты мой запретный край, я хочу расцеловать каждую частицу твоего тела, я хочу служить ему и ласкать его всю свою жизнь", я содрогалась от беззвучного злобного смеха. Я делалась твердой как камень, затыкала уши, чтобы не слышать этих слов. Но когда, разбудив меня поутру, он так тесно прижимал меня к себе, что невозможно было пошевелиться, сжимал пальцами соски так, что я готова была кричать от боли, приказывал замолчать и продолжал ожесточенно двигать пальцами, я вдруг ощущала как во мне со страшной силой пробуждается любовь и, подобно ленте, привязывает меня к мучителю. И тогда с моих губ невольно слетало признание, которое ему никогда бы не удалось вырвать в минуту нежности. "Я люблю тебя, - говорила я ему, - я вся твоя, делай со мной что хочешь." Как мог он понять во мне то, чего я сама до конца не понимала?
     Каждый раз придумывая новую пытку, выворачивая меня наизнанку, он открывал во мне неизведанные края, куда я послушно следовала за ним, невзирая на испуг, в твердой уверенности, что скоро впереди появится ослепительное сияние, и там я познаю любовь, и саму себя, и новые запретные горизонты.

***

     "Эротические игры порождают целый мир, населенный предметами, не имеющими названия, и только двое любовников в ночи называют их своими именами. Эти слова не пишутся и не произносятся вслух, только двое любовников в ночи шепчут их друг другу на ухо. На рассвете этот тайный язык вновь уходит в небытие." Так сказал Жене . Я заставлю тебя испытать все, потому что хочу увидеть все, на что ты способна, все твои лица и все твои страхи, познать предел твоей смелости. Я выдавлю из тебя все самое худшее и превращу в драгоценные камни. Я буду угрожать, а ты - слушаться...
     - Когда мне угрожают, я делаю все что прикажут...
     Лента ремня скользит по моему телу, длинная, гибкая, с полированной серебристой пряжкой на конце. Она пробегает по плечам, по животу, возвращается обратно, останавливается на груди, топчется на месте, словно выжидая, чтобы ударить побольнее, выискивая самый лакомый кусочек плоти. Я чувствую прикосновение холодной кожи, ледяной пряжки, которая как бы невзначай захватывает грудь и выступающий сосок. Ты пристально смотришь мне в глаза, старательно подготавливаешь свой страшный сюрприз. В моем взгляде читаются испуг, напряженное ожидание, в твоем - немой вопрос, снисходительность палача. Твоя рука тянется, спешит, направляет острие пряжки на кончик соска, втягивает сосок внутрь пряжки, нажимает, вертит. Я молчу, не позволяю себе ни малейшего крика, держу боль в себе, тайно рассасываю ее как запретную конфетку, и тогда твои пальцы с хрустом давят холодной зубчатой пряжкой на нежный твердый сосок, давят до тех пор, пока невыносимая боль сдавленным стоном не вырывается из моих губ, отчего твои расплываются в улыбке.
     Я не имею права говорить, скулить, плакать, не имею права пошевелиться, увернуться от наказаний, которые ты так искусно для меня выдумываешь, всякий раз заботясь о том, чтобы я не ощутила, но угадала истинное страдание и жгучую боль. Меня пленяет угроза как таковая, всемогущество угрозы и предвкушение боли, которое оказывается страшнее, чем собственно боль. Ты угрожаешь, и мое воображение рисует самые рискованные картины. Все границы открыты. Я не знаю что произойдет в следующую минуту, ибо возможно все. Желание нарастает как клубок, шумит и пенится, отступает и набегает вновь, подобно волне, которая никогда не разобьется...
     Ты огромен как небосвод, а я всего лишь маленькая звездочка, одна из многих на Млечном Пути, которой довелось молча наблюдать за рождением нового мира.
     Он рождается прямо здесь, в темноте спальни, в темноте моей спальни.
     Это же так просто, - говоришь ты очень твердо и решительно.
     Так просто, что я, кажется, сейчас умру от наслаждения.

***

     Настал день, когда Серый человек вывесил белый флаг и предложил заключить мир.
     - Мы снимем квартиру, будем вместе каждую минуту, каждую секунду, я защищу тебя от всех коричневых мужчин, ты будешь расти в тени моего дуба.
     - Я хочу расти одна, совсем одна.
     - Я хочу жить с тобой.
     - Я все равно когда-нибудь уйду, и ты прекрасно это знаешь. Мы в неравном положении.
     - Я тебя не отпущу.
     - А я уйду.
     - Я хочу от тебя ребенка.
     - А я не хочу никакого ребенка. Я уже ничего от тебя не хочу. Ты весь седой.
     "Все кончено, - думаю я, изо всех сил отталкивая его ногами в теплых носках и плотных брюках, - все кончено, я тебя больше не люблю. Честно говоря, я никогда тебя не любила. Я просто взяла у тебя все, что сочла полезным. Во мне говорил трезвый расчет. Любовь здесь вообще не причем. Ты больше ничего не можешь мне дать, предлагаешь стариться вместе с тобой, уставившись в телевизор! Твои руки пусты, твоя империя разорена, твоя власть на исходе. Ты - отставной пират, сброшенный с корабля, лишенный добычи, вынесенный течением на необитаемый остров на милость беспощадному времени. А я - молодой корсар, мне не терпится воевать и грабить, я жажду новых земель, спешу водрузить свой черный флажок, так что все между нами кончено."
     Произнести все это вслух я не смела. При мысли о том, что наши отношения больше всего походили на сделку, мне становилось стыдно. Он открыл во мне неизведанные земли, установил первые столбы на моем острове, и я была ему благодарна. Его боль смущала меня, задевала за живое, а еще - раздражала. Я предпочла бы, чтобы он принял свое поражение гордо и великодушно, сказал "я тебя не держу". Я хотела бы, чтобы он отступил, сохранив меня в своем сердце, чтобы он держался от меня на расстоянии.
     Он швырял меня на постель, пытался взять силой, придумать очередную игру, в которой он снова был бы сильным и главным, единоличным хозяином моего тела, но я его отталкивала. Я вдруг сделалась холодна, безразлична и недоступна.
     - Я тебя не выношу, - говорила я ему. - От одной только мысли, что ты ко мне прикоснешься, у меня мурашки бегут по коже. Не смей меня больше трогать! Никогда! Я хочу вычеркнуть тебя из памяти. Для меня ты больше не существуешь.
     Он отказался от борьбы, перестал ходить на работу, до полудня валялся в постели. Он неотступно следовал за мной, взламывал мою дверь, вскрывал дверцы моей машины, на полной скорости выбрасывал меня из своей, чтобы минуту спустя вновь броситься к моим ногам, бесконечно повторяя, что любит.
     - Что, по-твоему, значит любить? - спрашивала я.
     - Посмотри на меня... Ты довела меня до безумия.
     - Ты и раньше был не в себе. Я здесь не причем.
     Он не отвечал. Его серые волосы стали совсем белыми. Он весь как-то вдруг побелел и растворился воздухе. Больше я его не видела. Он ушел в никуда.
     В один прекрасный день красивая блондинистая дама, которая видела как я пересчитываю скрепки и резинки, отвергаю приставания коричневого и усиленно ищу новое место, сказала мне:
     - Я давно за вами наблюдаю. Вы девушка твердая и выносливая, но на такой работе вы зря тратите силы... Здесь у вас нет будущего. Я собираюсь делать газету и хочу взять вас к себе. Вы мне пригодитесь. Я слышала, вы пишете?

***

     Я открыла для себя силу слов. Я научилась подбирать их так, чтобы они точно отражали окружающую действительность, мою действительность. Я трудилась как кузнец у наковальни, часами просиживала, уткнувшись носом в клавиатуру, пыхтя, сопя и кряхтя, как некогда мои двоюродные дедушки надрывались в своих кузницах, тщательно выверяя каждую деталь, пытаясь в железных и медных парах позабыть шум колес на тряской дороге, беспорядочное бегство из города в город и вечно новые горизонты, манящие взгляд. Неслучайно таланты так часто рождаются в заточении: стоит ограничить душу кропотливым смиренным трудом, и воображение умчит вас в неведомые дали, нарисует совершенно новый мир, позволит убежать от реальности, не двигаясь с места.
     Я оттачивала, обтесывала, шлифовала, полировала, обливаясь потом.
     Я несла свое очередное произведение красивой блондинистой даме. Она читала и принималась комментировать:
     - Я ничего не чувствую, - говорила она. - Мне не хватает эмоций, трепета, движения. Вы пишете как школьная отличница, правильно и по-книжному. Вы и в жизни такая, холодная и расчетливая?
     Я отрицательно качала головой.
     - Ну так действуйте! - продолжала она. - Снимите засовы. Дайте мне больше запахов, криков, света, холода, тепла, больше правды жизни. Ваши тексты слишком воспитанные, слишком причесанные. Вас там нет. Я вас не вижу и не слышу. Ваша точка зрения здесь вообще не просматривается. Я хочу, чтобы вы взяли меня за руку и увлекли за собой, привели меня в вагон метро и рассказали обо всех пассажирах, веселых и заторможенных, показали зимнюю улицу и несомые ветром бумажные листы, рассерженного мужчину с набухшими венами на висках, которые, кажется, вот-вот взорвутся, женщину, которая, сидя на улице за столиком кафе, ждет любимого мужчину и понимает, что он не придет. Наблюдайте. Живопишите. Не декларируйте, а рисуйте. Найдите верную деталь, которая позволит мне представить то, что видите вы, почувствовать вашу историю изнутри.
     Она возвращала мне текст. Я снова шла к столу и молча сидела, уставившись в клавиатуру. Больше жизни! Моего видения жизни! Хотела бы я знать, что я о ней думаю, об этой самой жизни! Тогда все бы сразу встало на свои места! Я вглядывалась в себя, но там никого не было.
     Я привыкла не думать, а просто вести себя сообразно ситуации: агрессивно, враждебно, послушно, трусливо, пугливо. Я была подобна маленькому хищному зверьку, который носом чует опасность, хватает кур за горло и бежит, едва завидев человека.
     Блондинистая дама оказалась беспощаднейшим из редакторов. Она сидела, склонившись над моим текстом как крестьянин над лисьей норой, и все штампы один за другим бросались ей в глаза.
     - Машины не жужжат, - говорила она, - грозы не рокочут. Зима не покрывает землю белоснежным ковром, а тоска - не сдавливает грудь. Все это - запрещенные приемы. Чтобы показать засуху, опишите колдобины на дорогах, чтобы показать дождь, заставьте читателя шлепать по грязи. Если ваш собеседник напуган, пусть заикается. Покорность должна читаться в наклоне головы, а похоть - в блеске прищуренных глаз. Все решают позы, картинки, звуки, запахи! И тогда эмоции забьют ключом. Они вырастут из точно подмеченных вами деталей, вам достаточно будет покопаться в собственной памяти и бросить взгляд на происходящее вокруг. Только пусть это будет именно ваш взгляд!
     Я не сразу поняла чего от меня хотят. Я относилась к словам с особым пиететом, не была готова обращаться с ними по-будничному бесцеремонно, пользоваться ими как подручным средством. Какое кощунство! Слова представлялись мне нотами для создания священной музыки: легкими, воздушными, благовонными и божественными. Я была запугана. Я записалась в библиотеку, едва научившись читать, и вероятно, прочла слишком много складно написанных книг. Они смотрели на меня с высоты полок, и я всегда колебалась, прежде чем выбрать одну из них. В конце концов, чтобы не простаивать подолгу под их испытующими взглядами, я решила читать по алфавиту. Бальзака я читала ужасно долго! И Кронина! И обоих Дюма, отца и сына! И Золя! И Толстого! Читая "Анну Каренину", я рыдала навзрыд. Больше всего меня потряс эпизод, в котором Анна, с ведома старого дворецкого, тайком приезжает в петербургский особняк мужа, чтобы проведать сына, и сталкивается с Карениным... Я перечитывала эту сцену в темноте своей спальни, забравшись с фонариком под одеяло, и тряслась всем телом. Мне казалось, что я прячусь там, в комнате маленького Сережи. Я была растерянной матерью и дрожащим от горя сонным ребенком. Я явственно слышала звон бубенчиков остановившегося у крыльца экипажа, скрип тяжелых дворцовых дверей, шорох нижних юбок, шум взбегающих по лестнице шагов. Я ощущала теплый запах детской одежды, нащупывала отпечатки крахмальной наволочки на пылающих щеках ребенка, жадно впитывала его горячие соленые слезы, напрягала слух, боясь услышать тяжелую поступь Каренина, прочесть в его безжалостных глазах немой приговор, обрекающий мою героиню на жизнь всеми отвергнутой неверной жены. Как Толстому это удавалось? Он давно умер, спросить было не у кого. А Набокову? Я специально прочла "Лолиту" по-английски, чтобы языком и небом почувствовать как это звучит. В одном из предисловий он писал: "Пестуйте детали, божественные детали".
     Божественные детали...
     Однажды блондинистая дама вынула из ушей серьги и, катая их по ладони, предложила мне новое упражнение:
     - Опишите как вы обедали с тем человеком, который не давал вам проходу, помните...
     Я покачала головой.
     - Я видела его с десятком стажерок. Интересно, как он п