ышленно не задаю тебе этот вопрос. Я знаю, что однажды ты подаришь мне эти три слова, выпалишь их залпом. Потому что я все сделаю, чтобы заслужить это признание. Я задушу тебя своей любовью, я буду угадывать твою малейшую прихоть, немедленно исполнять любое твое желание. Мы с тобою станем одним целым. Без меня ты перестанешь существовать, разучишься смеяться, ходить, любить, писать. Даже твои мечты отныне будут принадлежать только мне. Я наполню собою твое тело, всю твою жизнь. Я буду трахать тебя как ни один мужик до меня не трахал.
     Это признание я тоже надеюсь услышать из твоих уст.
     Его ты тоже выпалишь залпом...
     Теперь я знаю о тебе почти все.
     С тобою я хочу облететь весь мир. С тобою я начну жить, жить так, как никогда прежде. Мы столько всего уже пережили по отдельности, что нет смысла все это пересказывать, просто настало время великих открытий, отныне мы вместе полетим по жизни, прекрасные и бесстрашные, настоящие искатели приключений.

***

     Большой ресторан с целой россыпью звезд на фасаде. Я обедаю с шефом: меня только что приняли на работу. Его карьера близится к закату, но он не сдается. А я впервые получила серьезное место, и стараюсь проявить себя как можно лучше. Я сижу, нарядная и почтительная, внимаю каждому слову как подобает младшему по должности, однако же подмечаю: все в нем и на нем коричневое - костюм, оправа очков, глаза, волосы (видно, что крашеные), усы (аналогично), галстук, ботинки, кончики пальцев (на них сигаретный пепел). Сколько ни приглядываюсь, не могу разглядеть ни малейшей цветовой поблажки, разве что зубы у него желтоватые. Он говорит, я слушаю. Его не волнует интересно мне или нет, он привык, что все его слушают. Он не ходит, а вышагивает, не сидит, а восседает, он даже телефонный номер не может набрать самостоятельно - за него это делает секретарша.
     После каждой ложки он замолкает и неторопливо, с выражением сдержанного одобрения на лице наслаждается изысканнейшей пищей, как и положено тонкому ценителю, которому некуда спешить. Он медленно и торжественно цедит слова: подлежащее, сказуемое, дополнение и целая уйма цветастых придаточных, и лишь изредка прерывает свою речь, оставляя за мной право на благоговейный вздох. После каждой такой паузы, довольный произведенным впечатлением, он отправляет в рот ломтик налима под соусом карри.
     Рядом с ним стоит официант, держа наготове десертное меню. "Небось, тоже новенький", - подумалось мне при виде его детского лица. Он краснеет, старается держаться как можно прямее, почтительно склоняется над клиентом. Костюм ему явно велик, должно быть, с чужого плеча. Огромный воротник свисает как большое белое блюдце под его маленьким подбородком.
     Шеф продолжает вещать, не обращая на него внимания, вытирает салфеткой уголки губ и аккуратно кладет ее на пухлый живот. Он тянется к бокалу, опрокидывает содержимое в глотку, завершает начатую фразу. Официант осторожно чихает, чтобы напомнить о себе. Шеф удивленно возводит глаза кверху: надо же, этот мальчишка посмел прервать его речь! Он недовольно хватает меню и быстро пробегает его глазами. Я бы тоже не прочь взглянуть на длинный перечень лакомств, но уже поздно.
     - Принесите нам два кофе, - говорит он. - Мне - очень крепкий, а...
     Он вопросительно кивает в мою сторону, похоже забыл как меня зовут.
     - А мне, пожалуйста, обычный.
     Официант уходит неслышно как самостиратель. Он возвращается с огромным блюдом, на котором лежат всевозможные сласти: черепичное печенье, залитое карамелью, маленькие шоколадки с фисташковой начинкой, трюфели, пралине, клубничные и лимонные тарталетки, крошечные эклеры с шоколадным и кофейным кремом.
     От обилия соблазнов у меня слюнки текут, глаза разбегаются. Я не знаю с чего начать. Мое излюбленное лакомство - черепичное печенье - здесь выглядит особенно аппетитно: хрустящее, золотистое, с выступающими бороздками, длинными и тонкими, будто волны у парапета, с прозрачными карамельными жемчужинками и сахарной бахромой. Этот маленький шедевр имеет мало общего с черепичным печеньем из магазина, крупным и безвкусным. Здесь вообще все продумано: каждой твари по паре - я это быстро прикинула. Значит, мне полагается одно черепичное печенье. Возникает дилемма: приберечь ли мне его на закуску, когда во рту прочно воцарится вкус кофе, или отведать прямо сейчас. Я решаю не спешить и начать с клубничной тарталетки. Приняться за десерт первой я не смею: роль подчиненной обязывает.
     Шеф тянется коричневыми пальцами к вожделенному блюду, роется, щупает, выбирает, наконец, хищно хватает оба черепичных печенья, пралине и шоколадный эклер и жадно отправляет в рот. Я столбенею.
     - Знаете, детка, - продолжает он, смакуя мое законное черепичное печенье, - мои сотрудники преданы мне душой и телом...

***

     Свое тело я согласна была предложить только в обмен на что-нибудь стоящее. Под стоящим подразумевались не покровительство шефа, не продвижение по службе, не шуба, не брильянты и не поездка на острова Бикини. Я хотела получить ценные сведения о своей душе, услышать как мне себя вести, чтобы проникнуться уважением к самой себе, понять кто я, откуда и куда мне плыть дальше. Я готова была платить дань лишь тому, кто вернет мне ощущение цельности. Мне необходимы были новые данные, чтобы успешно продолжать начатое расследование, и приз полагался тому, кто сумеет их добыть.
     Коричневым шефом правил серый сверх-шеф. При виде Серого Коричневый дрожал как деревце. У Серого были огромный кабинет с четырьмя окнами и двумя секретаршами, служебная машина, личный шофер и черный Лабрадор. Когда Серый смотрел на своих подчиненных, у него в глазах зажигался огонек, который, казалось, говорил: я за вами наблюдаю, ваша проблема мне ясна.
     Однажды мы все собрались в его огромном кабинете. Мужчины говорили, я сидела в сторонке. Вдруг один из коллег, мой ровесник, поворачивается ко мне и говорит, не стесняясь окружающих:
     - Я забыл папку и фотографии у себя на столе. Сходи, посмотри!
     И преспокойно продолжает рыться в бумагах. "Ни с места, - приказываю я себе, - ни с места. Он не имеет права так со мной обращаться. Я ему не прислуга. У него тоже две руки и две ноги - пусть сам идет. У нас равноправие."
     Он снова поворачивается и в изумлении смотрит на меня. Я сижу неподвижно. Он удивленно разводит руками, молча указывает мне на дверь, должно быть на тот случай, если я забыла дорогу. Сдаваться он не намерен. Воцаряется напряженная тишина, риторические вопросы повисают в воздухе. Все молча наблюдают за исходом спора, древнего как сама жизнь.
     Серый, Коричневый и все остальные не спускают с меня глаз. Девицы с интересом ожидают моей реакции. Хватит ли у меня храбрости держаться до конца? Уволят меня или нет? Они в недоумении следят за каждым моим движением. Проходит каких-то несколько секунд, а мне кажется, что позади целое столетие или даже полтора. "Мы веками были у них в подчинении, - говорю я себе, - веками беспрекословно их слушались. Ни с места. Ни с места."
     А потом - встаю и иду к двери. Запомнить это на всю жизнь. Хранить в памяти вечно, чтобы больше такого не повторилось. А к чему, собственно? Я недотепа, кретинка, пустое место. Вот именно, пустое место. Конфетная обертка. Я себе противна до тошноты, готова сама себя растоптать, ненавижу себя лютой ненавистью. Если ты сама себя не принимаешь всерьез, то чего же ждать от других? Ты не должна прогибаться перед мальчишкой своего возраста! Ты вообще ни перед кем не должна прогибаться, и точка! Лакейская душонка!
     Я протягиваю заносчивому коллеге папку с фотографиями, возвращаюсь на свой наблюдательный пост и ловлю на себе пристальный взгляд Серого. Все кончено, подруга, ты уволена. Тебя вышвырнут с работы прямо сейчас. Жаль, я сегодня утром не прочла гороскоп на день.
     Мероприятие подходит к концу. Все встают, собирают бумаги. Серый говорит, обращаясь ко мне:
     - Мадмуазель Форца, не могли бы вы задержаться?
     Уволена. Приговор отчетливо читается в глазах коллег, которые стараются не встречаться со мной взглядом, и направляясь к двери, старательно меня обходят, притворяются, что видят меня впервые. Петух пропел, и Апостол Петр трижды отказался от своего кореша. Коричневый смотрит на меня с нескрываемым раздражением. "Упрямая попалась, - думает он, - сейчас ее поставят на место." Я раздражаю его с самого начала, прежде всего тем, что отказываю в доступе к своему телу. Он вызывает меня к себе в кабинет, заставляет пересчитывать скрепки, складывать резинки, точить острые карандаши. Он издевается над моей мини-юбкой, пытается прижать к стене, когда я наливаю себе кофе, но мне всякий раз удается ускользнуть. Как он ни старается, ему меня не поймать. Стоило, спрашивается, нанимать на работу хорошенькую блондиночку, если не можешь задрать ей юбку?
     Я остаюсь наедине с Серым. У меня мурашки бегут по коже. Я готовлюсь к худшему. Решаю перейти в наступление. Пропадать, так с музыкой, по крайней мере, начну себя уважать.
     - Он не имел права мне приказывать! Он мне не начальник!
     - Это вы не имели права ему подчиняться! Не позволяйте этим кретинам гонять вас с поручениями! Обращайтесь с людьми так же как они с вами. На равных. Иначе вас никогда не будут уважать...
     И тут я чувствую, что влюбилась.
     Он разглядел во мне тонкую душу, и обращается именно к ней. Он совершенно бескорыстно поделился со мной частичкой своей власти, власти серого человека. Он уступил мне кусочек своей территории, чтобы я могла разбить лагерь, произвести учет оружия и покончить с чередой отступлений. Я встаю, выпрямляюсь. До него я была никчемной куклой, которую можно рвать на части, бросать на землю и поднимать когда вздумается. Теперь у меня за спиной вырастут крылья и понесут меня к нему. Я увеличиваюсь в размерах. Мое сердце надувается как воздушный шар. Я вот-вот взлечу. Я счастлива, я так счастлива. Я хочу взглянуть на мир его глазами. На меня давно уже не смотрели так благодушно-доброжелательно. Еще, прошу вас, дайте мне еще внимания, полезных советов, ценных указаний, облагородьте мне душу. Наверное, это и есть любовь, когда другой видит в вас то, чего вы сами не замечали, извлекает наружу и преподносит вам будто драгоценный слиток.
     Лежа на мне, он будет подолгу беседовать с моей душой во мраке ночи, когда наши тела насытятся, руки сплетутся, а души, соединившись, воспарят к небесам. Он будет ревниво следить за моим взрослением, радоваться первому шагу, первому слову, мазать зеленкой разбитую коленку. Он поможет мне найти свой путь.
     Серый человек многому меня научил.
     Он очень меня любил, возможно даже слишком. Любил так, что едва не потерял рассудок, едва не свернул мне шею. Стоило мне мельком взглянуть на другого мужчину, и он готов был довести меня до слез, запереть на ключ, чтобы никого не подпустить ко мне близко, задушить своей отчаянной нежностью, перемежая признания в любви ударами ремнем. Я принимала эти удары так же, как его любовь. Я принимала от него все: рядом с ним я хотела учиться.
     Его жестокость не страшила меня. Я знала ее назубок, пестовала, холила, лелеяла. Я сама требовала от него жестокости, предпочитала ее нежности, физической и душевной. Я была ненасытна. "Еще, еще", - шепотом умоляла я, когда он в испуге отступал после очередного приступа ярости. Еще... Еще...
     Говорить друг с другом, спать, тесно обнявшись, чтобы слова и тела слились в единую душу, способную воспарить высоко-высоко. Твои слова открывают во мне то, что до сих пор не имело названия, обнажают меня с любовью, но без малейшей поблажки. Твои пальцы впиваются мне в шею, в плечи, в живот, оттягивают волосы назад, прижимают меня к твоему телу, и ничего слаще этого я не знаю. Мне хочется стать маленькой-маленькой, испытать на себе всю твою силу, быть послушной жертвой, которая постоянно просит: еще. Еще боли, перерастающей в наслаждение, еще наслаждения, невыносимого, нестерпимого как боль, и главное, любви, еще любви...
     - Иногда мне хочется расцеловать тебя с головы до пят, а иногда - взять тебя не глядя. И знаешь, ведь это одно и то же? - говорит он в темноте спальни, в темноте моей спальни.
     Я знаю. Телесная любовь по сути - порыв, живительный и стремительный, исполненный легкости и тайны, позволяющий двум ненасытным телам проникнуть за грань доступного, и стремглав бросившись в эту безымянную бездну, испытать на себе предел человеческих возможностей. И если при этом вдруг выяснится, что простой смертный способен подхватить божественную искру, то, может быть, может быть, им удастся, растворившись в ее жгучем, ослепительном сиянии, подняться высоко-высоко, туда, где находится то самое Нечто или Некто, которое мы ощупью ищем, не умея и не смея назвать по имени.
     Увидеть, хотя бы раз увидеть, как этот вечный свет загорается на пути двух тел, которые, сцепившись в тесном объятии, нагревают и обжигают друг друга, чтобы стать частью безграничного сияния и на какой-то миг осветить собой пещеру, в которой мы живем, чудесную пещеру, где возможно все, но лишь для тех, кто способен открыться.
     Открыться, тем самым спасаясь от смерти.
     Открыть свое тело, свой разум, чтобы научиться, прежде всего, давать.
     А потом получать.
     И чем больше, чем больше мы открываемся, тем острее ощущаем, что готовы принимать и получать.
     По-луч-ать. Принимать частицу того луча. Увидеть себя в новом свете, познать себя новым и разным. Избавиться от старых привычек, старых качеств, нагромождение которых мешает нам видеть, заслоняет от нас нашу собственную жизнь.
     Разглядеть наконец то, что мы сами от себя скрываем, скрываем, потому что нам страшно.
     - Ты все еще боишься? - спрашиваешь ты, прижимая меня к своему телу, своему античному телу.
     Я знаю, настанет день, когда он снова постучит. Он просто ждет, позволяет мне насладиться завязкой нового романа, дает мне время с головой ринуться в любовь, чтобы тем вернее ударить с тыла. Я чувствую как он рыщет вокруг нас, как готовит почву для удара. Я уже ощущаю прикосновение его рук, похожих на щупальца, слышу как он дышит мне в затылок, как хихикает на излете каждой фразы.
     Я гоню его прочь, гоню его призрак прочь.
     Ты тоже знаешь, что он совсем близко. Ты осторожничаешь. Мы переходим на шепот, будто залегли в засаде. Мы боимся, что он услышит как мы его обсуждаем, застанет нас на месте преступления и вопьется в самое горло.
     - Я знаю кто твой враг... - Шепотом произносишь ты.
     Я поворачиваюсь к тебе с надеждой во взгляде. "Ну же, - мысленно умоляю я, - сними с него маску, перережь ему горло. Принеси мне его голову на подносе. Поддержи меня в моей неравной борьбе, не дай проиграть и на этот раз."
     - Просто ты мечтаешь встретить идеального мужчину...
     - ...
     - Поэтому тебе так страшно. Ты боишься, что я окажусь не на высоте. А я не могу быть воплощением уверенности, играть роль, которую каждая женщина навязывает своему мужчине: роль самоуверенного самца. Я хочу иметь право на слабость, хочу, чтобы ты была готова принять меня слабым.
     Слабым, мужчину? Я презрительно морщусь. Мужчина должен быть сильным, мощным, уверенным в себе. Здоровенным несокрушимым красавцем, к которому так и хочется прислониться. Ты - Тарзан, а я маленькая Джейн, которую ты бережно носишь на руках. Это неправда. Я не Джейн. Я сама могу быть несокрушимым гигантом. Мне самой не нравятся Тарзаны, которые распиливают вас на кусочки и посылают принести пива из холодильника... Значит... Что же мне делать? В моей голове царит полная неразбериха.
     - Ты должна отказаться от мечты увидеть во мне живой идеал...
     - А что ты понимаешь под живым идеалом?
     - Это человек, который будет говорить тебе именно то, что ты хочешь услышать, близкий и ненавязчивый, сильный и нежный, смешной и серьезный, который всегда прибегает по первому слову, короче, Прекрасный принц.
     - Прекрасных принцев не бывает...
     - Ты признаешь это только в теории, на практике ты все равно его ждешь... И никуда от этого не деться. Я еще никогда не встречал женщину, которая втайне от всех не ждала бы Прекрасного принца... Поэтому вы всегда чувствуете себя обманутыми. Это неизбежно. Вы ждете от своего мужчины полного совершенства.
     - Ты хочешь сказать, что мужчины выше всех этих предрассудков.
     - Нет. Мы тоже ждем свою Прекрасную принцессу, только в отличие от вас, умеем это скрывать!

***

     Мадагаскар. Этот остров как нельзя лучше подходит для моей матери. Когда-то здесь разбойничали пираты, кишмя кишели виселицы, процветали работорговля и подпольные сделки с рисом и быками. Идеальное место жительства для такой недотроги как она.
     Мать уехала туда, прихватив с собой старые девичьи мечты. Гадалка предсказала ей, что там она наконец повстречает мужчину своей жизни.
     - Когда вы увидите его, у вас дыхание перехватит, - прошептала ясновидящая, вглядываясь в карты при свете трех белых свечей. - Он будет высокий, красивый, богатый, добрый, сильный... и к тому же - американец. Он станет любовью всей вашей жизни. Он сделает вас счастливой.
     Мать была заинтригована:
     - А что американцу делать на Мадагаскаре? - спросила она. - Может быть, я встречу его в каком-нибудь более цивилизованном месте? Ну, скажем, в Нью-Йорке, в Вашингтоне или там в Бостоне... Мадагаскар - это так далеко, там полно акул, плюющихся кобр и муравьиных львов, а еще там бушуют циклоны и случаются извержения вулканов.
     - Ошибаетесь, - в порыве озарения возразила ясновидящая, - там не бывает ни хищников, ни ядовитых змей... Случаются разве что муссоны, да и то только в сезон дождей при межтропическом столкновении пассатов с воздушными массами над Индийским океаном.
     Пораженная метеорологическими познаниями предсказательницы, мать отбыла на Мадагаскар, захватив с собой моего младшего братика. Она нашла себе место в одной из частных школ Тананарива. Троих старших детей мать решила оставить во Франции. Мне исполнилось восемнадцать, пора было становиться на ноги. "Ты совершеннолетняя, с дипломом, - заявила мать, - я свой долг выполнила, так что теперь - каждый за себя". "Я уверена, что ты не пропадешь, - добавила она, - будешь зарабатывать себе на жизнь, учиться на собственных ошибках, только так и можно чего-то добиться."
     Что касается нашего отца, то он опять пустился в путь: отправился на восток, намереваясь вернуться к своим истокам. Впрочем, зашел он недалеко. Судьба занесла его в Страсбург, где он благополучно женился и обзавелся многочисленным потомством. "Но ты по-прежнему моя любимая доченька, - писал он мне, - ты мой луч света, мое солнышко, моя неземная красавица. Посылаю тебе тысячи поцелуев и люблю больше всех на свете. Не забывай об этом." Жаль только, что в порыве нежности он позабыл дать мне свой адрес.
     Я тосковала по братику. Писал он редко, звонить было дорого. Я отправляла ему длиннющие письма, а в ответ получала от него раз в месяц лаконичные послания на плюре, весьма ироничные и не требующие чрезмерной оплаты. "Янки на горизонте пока не видно. Зато полно маниоковых полей - хорошо курится. Учусь, зачеркиваю дни в календаре. Жру бананы с рисом. Собираю слюду. Целую из последних сил." Иногда в его словах проскальзывала глубокая тоска. "Дом такой маленький, что нам приходится спать в одной кровати. Сетки от комаров у нас нет. Она убивает их вручную, чтобы не выпили из меня всю кровь. Утром, грозно глядя на меня, объявляет, что не спала всю ночь. Потом весь день зевает и яростно трет виски. Пришли мне море белого тюля. Можешь пожертвовать подвенечным платьем - буду тебе благодарен по гроб жизни."
     Я писала ему такие вещи, которые никогда не осмелилась бы произнести вслух, и, чтобы немного его развлечь, рассказывала самые невероятные истории из своей парижской жизни.
     "Братик мой, мой любимый далекий братик.
     Мне тебя не хватает, не хватает, не хватает.
     Что еще сказать?
     Мне тебя не хватает.
     - И это все? - спросишь ты, презрительно выпятив губу и подняв брови на манер вешалки. - Нет чтобы написать что-ниб