азведал  о  привычках  и  ощупал  жизнь его
обитателей.  Он  вслушивался  в еще животрепещущие слухи о событии. Все было
напрасно.  Он пожелал видеть г-жу де Гертелер. Ему ответили, что она больна,
и  он  не  смог  преодолеть  затворов,  которыми она оградилась. Каждый день
проходил   он  мимо  отеля.  Он  шел  по  улице,  которая  подымается  вдоль
фундаментов, и останавливался против фасада. Очень часто он доходил до этого
фонтана,  о  котором  мне  рассказывал.  Холодная  вода освежала его рот; на
возвратном  пути,  спускаясь  по ступеням он рассматривал огромное здание из
камня  и скалы. Он хотел бы припасть к нему ухом и подслушать его тайну; ему
казалось,  что  во  чреве  старого дома живет призрак загадки, уже близкой к
забвению,  ради  которой  он  пришел чтобы потревожить ее молчание. Наконец,
потерпев неудачу, он уже готов был отказаться от предприятия. Он распрощался
бы  с  Дом-Рикаром,  если бы не настояния старика, который удерживал его при
себе.  Старый  монах  наслаждался  обществом  этой овцы, столь не похожей на
стадо которое направлял его деревянный жезл по однообразным тропам уставов.
     Однажды,  около пяти часов после полудня, маркиз д'Амеркер, выйдя через
старые  ворота,  шел  между  высоких  трав  аллеи.  Время дня было грустно и
величаво;  деревья  преграждали тенями погребальную аллею, ящерицы бегали по
теплым  камням  древних  могил и скользили в их трещинах. Одной рукой маркиз
д'Амеркер  отряхал  свое  длинное  монашеское одеяние, а другой держал ключ,
чтобы отпереть имеющий форму сердца замок лечебного сада, в котором он любил
прогуливаться.  Он хотел взглянуть на него еще раз до своего отъезда еще раз
подслушать,  как  будет скрипеть подошва его сандалий по гравию аллей, снова
почувствовать,   как  ряса  задевает  о  шпалеры  из  букса.  Симметричность
цветников  ему нравилась; на их квадратах расли нежные травы и редкие цветы;
в  маленьких  бассейнах  цвели  водяные  растения. Они погружали в воду свои
корни  и  распускались,  отражаясь  в  ней. На скрещениях аллеи, в фаянсовых
вазах,  расписанных  эмблемами  и  фармацевтическими  девизами  со змеями по
бокам,  произрастали  ценные  разновидности. Через стену были видны верхушки
тополей; в соседних огородах отделенных высокими зелеными трельяжами, слышен
был  шорох  граблей,  удар  кирки  о  лейку,  легкий  треск  садовых ножниц,
срезающих  побеги;  здесь  же  все  было  погружено в молчание; цветок гибко
склонялся  под  тяжестью  насекомого;  реяли  ласточки;  стрекозы   задевали
зеленоватую  воду;  мясистые змееподобные травы сплетались и расплетались  в
виде кадуцеев.
     Маркиз д'Амеркер направлялся к двери этого странного замкнутого садика,
когда увидел, что из глубины аллеи к нему идет женщина, одетая в черное; она
шла  медленно,  как  бы  ощупью.  Он  внутренне  постиг  каким  то внезапным
ясновидением,  что  эта  высокая и мрачная фигура не может быть никем, кроме
г-жи  де Гертелер. Он замедлил шаг, таким образом, чтобы встретиться с ней в
тот  момент,  когда  она остановится перед низкою дверью. Дойдя до двери, он
вложил  ключ  в  замок.  3вук  заставил  вздрогнуть  одинокую  спутницу. Она
колебалась.   Он   нагнулся,   как   бы   стараясь   отпереть.   Она  хотела
воспользоваться  мгновением и пройти мимо, но вдруг очутилась лицом к лицу с
ним,  так  как  он  резко  полуобернулся. Он увидел бледное и красивое лицо,
изможденное бессоницами и страданием, взволнованные глаза, полураскрытый рот
и  руку  на  задыхающейся  груди. Тогда он быстро вошел, оставив в прикрытой
двери, в железном сердце замка, ключ.
     На следующий день, когда он мечтал на маленьком дворике с аркадами, его
известили, что женщина под вуалью хочет с ним говорить. Она пришла. Он узнал
г-жу  де  Гертелер  и усадил ее на каменную скамью. Голуби тихо ворковали по
капителям   пустынных   галерей;  воркование  их  смешивалось  со  вздохами,
вздымавшими  грудь  кающейся;  он  осенил  ее.  коленопреклоненную,  широким
крестным знамением и, склонив голову, руки спрятав в рукава, слушал скорбную
исповедь.
     Это была страшная и трагическая история. Зачем было рассказывать ее? Но
тайна казалась ей разоблаченной. Этот монах, отмыкающий ключом замок в форме
сердца,  показался  ей  насильственно  растворяющим  путь  к ее совести. Она
увидела  в  этой  встрече  указание судьбы и в жесте - таинственный намек, а
также  и  символ,  ниспосланный  освободить  ее  душу,  заточенную  в  ужасе
молчания.
     Брак  ее с г-ном де Гертелер не был браком в любви. Она уважала его, но
боялась  его  гордого  характера,  суровость  которого пугала доверчивость и
приводила  в  отчаяние  ее  нежность. Минули годы. Одной зимой г-н д'Эглиоль
появился  в  их доме и вошел в ее интимную жизнь. Он был красив и еще молод.
Она  отдалась  ему:  это  были  дни  радости и ужаса, прожитые в страхе быть
открытыми  и  в  томлении угрызений совести. Г-н Гертелер не замечал ничего.
Как  и  обыкновенно,  он  часто  бывал  в  отсутствии; он только постарел, и
широкая морщина привилась еще к тем, что уже бороздили его лоб.
     Однажды  вечером  г-жа  де  Гертелер  удалилась  в  свою  комнату около
полуночи.  Она  чувствовала  себя  печальной.  Г-н  д'Эглиоль не появлялся в
течение  суток,  а  он  никогда  не пропускал ни одного дня. Г-н де Гертелер
уехал  верхом  с  утра, несмотря на то, что шел дождь. В то время, когда она
причесывала  волосы  перед  зеркалом,  она  увидела, как дверь отворилась, и
вошел  ее  муж.  Он  был в высоких сапогах, но на них не было никаких следов
грязи;  платье  его казалось пыльным, длинная паутина свисала с его локтя, и
он  держал  в  руке  ключ.  Ничего  не  говоря,  он направился прямо к стене
комнаты, где на гвозде висело распятие из слоновой кости, сорвал его, разбил
о пол и на место его повесил тяжелый заржавленный ключ. Лицо его было гневно
и  бледно.  Г-жа  де  Гертелер застыла на одно мгновение, не понимая; после,
вдруг, поднеся руки к сердцу, вскрикнула и упала навзничь.
     Когда  она  пришла  в  себя,  страшное событие стало ей понятно. Ее муж
заманил г-на д'Эглиоль в какую нибудь западню. Старое обиталище, построенное
на  фундаменте  крепости,  таило в своих глубинах невидимые убежища и вечные
тайники.  Крик,  ее  собственный крик, звенел еще в ее ушах, но он казалось,
шел  снизу,  заглушенный  грудами  камня, пронзая своды, высившиеся один над
другим,  доходя  до  нее  из  тех уст, от которых навсегда отделила ее толща
стен.  Она  хотела выйти. Дверь не поддавалась. Затворы замыкали окно: слуги
жили далеко.
     На  другой  день  г-н  де  Гертелер  принес  ей  пищу.  Каждый  день он
возвращался. Паутина все висела на рукаве его пыльной одежды, сапоги стучали
по плитам, большая морщина на лбу врезывалась в бледность пыток и бессонниц.
Каждый  раз  он  выходил  молча  и на слезы и на мольбы отвечал лишь кратким
жестом, указывая на ключ, висевший на стене.
     На  другой  день  г-н  де  Гертелер  принес  ей  пищу.  Каждый  день он
возвращался. Паутина все висела на рукаве его пыльной одежды, сапоги стучали
по плитам, большая морщина на лбу врезывалась в бледность пыток и бессонниц.
Каждый  раз  он  выходил  молча  и на слезы и на мольбы отвечал лишь кратким
жестом, указывая на ключ, висевший на стене.
     То были трагические дни, которые несчастная прожила, устремляя глаза на
ужасное ех voto, которое все расло н становилось огромным. Ржавчина казалась
ей  красной  от  крови.  Она  чувствовала, как кровь сочилась в уединении ее
отчаяния. Дом будто вымер. Вечером послышались шаги, и г-н де Гертелер вошел
еще  раз,  неся лампу и корзину. Волосы его поседели, он даже по поглядел на
несчастную,  которая  ползала  у  него в ногах, но не переставал с жадностью
созерцать грозный ключ.
     Тогда г-жа де Гертелер поняла алчное желание, снедавшее ее мужа, жгучую
жажду, томившую его: увидеть труп своего соперника, убедиться в своей мести,
ощупать  ту  гниль,  которою стала плоть возлюбленного; словом - взять ключ,
что он пригвоздил к стене, заменив знак прощения, образ которого из слоновой
кости  он  разбил,  знаком  вечного  злопамятства,  который  он повесил, как
незыблемую  бронзовую  эмблему.  Но  увы,  мщение  неутолимо;  оно  навсегда
остается  желанием; в нем и жестокость, и муки; оно постоянно возвращается к
той же тревоге, до самого конца жизни, до самого дна памяти.
     Г-н  де  Гертелер  почувствовал,  что  разгаданы  его одинокие пытки, и
страдал еще больше. На черном мраморе его гордости были кровавые борозды.
     Однажды  ночью,  когда  г-жа де Герте-лер дремала, лежа на кровати, она
услыхала,  что дверь тихо растворяется, и своего мужа на пороге. Он держал в
руке  притушенную  лампу и шел тихо, как тень, так что плиты не звенели, как
будто  мрачный  лунатизм  его  неотступной  мысли  сделал из него невесомый,
призрак  ;  он  пересек  комнату,  поднялся  на  цыпочки, взял ключ и вышел.
Наступила  мертвая  тишина.  Муха, пробужденная светом, зажужжала и смолкла.
Замок  не  щелкнул.  Неизъяснимый  толчок поставил на ноги г-жу де Гертелер.
Босая   скользнула  она  в  коридор;  ее  муж  спускался  по  лестнице;  она
последовала  за  ним.  Из  нижнего  этажа  он  продолжал спускаться; ступени
углублялись  в  темноту.  Она  слышала  в  глубине подземных коридоров шаги,
которые  шли  впереди  нее. Они были в древних подвалах старого отеля. Стены
сочились  сыростью  Они  проходили  под круглыми сводами. Последняя лестница
врезала  свою  спираль в скалу. В глубине на влажной стене еще мерцал отсвет
маленькой  лампы,  которой  не  было  видно.  Наклонившись, г-жа де Гертелер
слушала.  Какой  то  скрежет долетел до нее, и свет погас. Внизу открывалась
круглая  комната.  Полураскрытая  часть  стены  прикрывала узкий проход. Она
прошла еще дальше. В конце, ощупью, она угадала незаметно приоткрытую дверь.
Она  раскрыла ее. Г-н де Гертелер сидел на земле около своей маленькой лампы
в  какой  то  квадратной дыре, мощеной плитами и крытой сводом; он смотрел и
был  недвижим  с  широко  раскрытыми  глазами.  Он глядел на нее и не видел.
Тошный  смрад  шел  из  подземелья;  на камне, вне пределов тени, лежала уже
позеленевшая высохшая рука. Госпожа де Гертелер не вскрикнула.
     Разбудить  ли  ей  этого  несчастного  лунатика,  которого яростный сон
привел  в  трагический  подвал? Наложить ли ей на его гордость еще наказание
этой  неожиданности?  Нет! Месть за позор была справедлива. Зачем показывать
ему его унижение. Она почувствовала жалость к его блуждающим глазам, которые
глядели на нее, ее не различая, к его лицу, со следами пыток, к его волосам,
побелевшим от молчаливых страданий, и поняла, что для того, чтобы спасти эту
боль,  от  него  надо  скрыть  тайну  его ночного падения и дать ему с миром
утолить  свою страстную жажду в вечном молчании могилы, так чтобы он никогда
не узнал, чья невидимая рука замуравила его лицом к лицу с его кощунством.
     Г-н  де  Гертелер  все смотрел на нее. Очень спокойно опустилась она на
колени,  поцеловала  зеленоватую  ладонь,  которая  раскрывала на камне свои
высохшие  пальцы,  и, притворив дверь снаружи, ощупью вышла и нажала пружину
стены,  которая  закрывала  проход.  Она  поднялась  по спирали лестницы, по
подземным  ступеням,  по лестницам этажей и на ржавый гвоздь в своей комнате
повесила  трагический  ключ,  который покачался одно мгновение и остановился
неподвижно, отмечая час вечный.
     Голуби  пролетали  и  вновь возвращались порхая под аркадами маленького
двора.  В  одно и то же время пробили часы на колокольнях города. Несчастная
женщина,  рыдая,  протянула  маркизу д'Амеркеру большой ключ и уронила к его
ногам.  Он  поднял  его.  Ключ был тяжел. Ржавчина его казалась красноватой.
Г-жа  де  Гертелер,  коленопреклоненная,  умоляла жестами, в беспамятстве, с
судорожно  сжатыми  руками,  видя, что он удаляется от нее. Маркиз д'Амеркер
спустился  к  другому  дворику,  находившемуся  ниже и благоухавшему в самой
середине  монастыря.  Цветы  там  растекались  между  буксов равной высоты в
партерах.  Большие розы гирляндами обвивали колодез с каменной окраиной. Они
царапали  шипами платье монаха, нагнувшегося над ним; вода брызнула. Высокий
золотой  подсолнечник  склонял свой потир с медом. Голубка тихо ворковала, и
маркиз  д'Амеркер, возвратясь к кающейся, все еще лежавшей ниц, прошептал ей
на  ухо  слова  отпущения,  которые если и не разрешали ничего на небе, зато
хотя на земле давали горестной душе мир.


        "8. ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ДОМ "


     Дом, который я построил для мадам де Серанс, был обширен и великолепен.
Благороднейшие  каменоломни  доставили для него камень и мрамор; дерево было
привезено  из  самых  прекрасных лесов. Архитектор, лысый старик, действовал
согласно  старинным  правилам.  Со  знанием  зодчего  он  соединял искусство
планировать  сады. Он умел. расположить в них бассейны, и бьющие фонтаны. Он
умел  разбить  боскеты,  запутать  лабиринты,  завершить  конек крыши самыми
прихотливыми флюгерами.
     После  выбора  местоположения  и композиции перспектив, он простер свое
искусство  и  на внутренние детали. За внешностью фасадов он распределил все
скрытое  в  комнатах:  люстры,  свисающие  с  потолков, как сталактиты диких
гротов,  ковры  мягкие,  как газоны, стенные талеры - узорные, как цветники,
зеркала - чистые как водоемы.
     Весь   день   его   видели   озабоченным,  перепрыгивающим  через  рвы,
взбирающимся  на  леса,  под  дождем и под солнцем, вслед за садовниками или
каменщиками.  Удары  кирки  сливались  со стуком молотков; оструганные балки
лежали  поперек  тесанных  камней.  Вытянутые  и  дрожащие  корни  больших и
ветвистых  деревьев  погружались  в новую землю, чтобы в ней ожить. На быках
провозили   статуи,  и  каждый  вечер,  когда  заходило  солнце,  тень  дома
увеличивалась работой дня.
     Старик   распоряжался  всем:  кладкой  камней;  укреплением  деревянных
обшивок,  посыпанием  аллей  песком  и уравнением воды в бассейнах. стрижкой
кустов  и  узорными решетками, неутомимый, с компасом в руке, с развернутыми
планами,   счастливый   тем,   что  он  мог  еще  раз  создать  произведение
архитектуры,  страстно им любимой, былая мода на которую уже проходила и чья
изысканная  симметрия уступала место импровизациям вольного вкуса. Его мания
в  согласии  с  моим желанием торопила работы, которые надо было закончить к
условленному сроку.
     В  этот  день,  заранее назначенный, всем надлежало быть готовым: цветы
должны   были  благоухать  в  партерах  между  буксами  аллей  и  пирамидами
остролистника,  обелиски  из тисса - стоять на средних площадках, и статуи -
улыбаться  своими  мраморными  лицами  опираясь голыми ногами на пьедесталы,
овитые гирляндами, и воды - готовыми кинуть в воздух свои ракеты, распустить
свои  снопы,  переполнить  водоемы,  напоить  весь сад нежным журчанием. Все
ключи  должны  были  находиться в дверных замках, все украшения- :на стенах,
каждая  вещь  - на своем месте, со всею законченностью деталей, - с винами и
фруктами,  поданными на стол, и повсюду - много прекрасных зеркал, - так мне
хотелось,  чтобы  отразить  божественную  улыбку, ночные волосы и грациозную
поступь  несравненной  мадам  де Серанс, таинственная красота которой должна
была заглянуть в них только один раз и навсегда.
     Никогда  не было более сияющего утра. С рассвета грабли сгладили аллеи,
лейки  ожемчужили  освеженные цветы. Воздух был мягкий, чистый и легкий. Это
ясное  утро  конца  лета  предвещало  лучезарный день. Теплое солнце ласкало
статуи и смягчало их мрамор; бассейны сверкали; ни один листок не должен был
упасть,  ни  одна  роза  -  облететь; были оставлены только самые сильные, и
мощная их зрелость обеспечивала им долгую свежесть.
     В  полдень  я приблизился к решетке, чтобы принять мадам де Серанс. Она
вышла  из  кареты,  и  я  поцеловал  ей  руку. Я поблагодарил ее за приезд и
напомнил  обещание.  Она тихо улыбалась. Наступило мгновение молчания, и она
протянула мне три розы, которые держала в руке по своему обыкновению. Я взял
их  и,  поклонившись,  удалился  от  нее  и  от великолепного дома. Три раза
оборачивался  я,  целуя  каждый из трех цветков, и каждый раз видел, что она
глядит на меня.
     Мадам де Серанс шла одна по аллее. Большие деревья сопровождали ее одно
за  другим, молча; в конце раскрывалась перспектива садов. Они были, в самом
деле,  удивительны.  Купы  листвы  простирали  свежую  тень.  Три  флейтиста
перекликались  из  глубины,  спрятанные  в  запутанной  раковине  лабиринта;
журчащие  воды  украшали  молчание  этого  уединения,  но одни только статуи
улыбнулись прекрасной посетительнице.
     Фронтон дома упирался на порфировые колонны.
     Мадам  де  Серанс вступила в прохладные сени. Комнаты открылись одна за
другой  для  молчаливой  ее  прогулки. Между ними были и простые, и другие -
пышные,  маленькие  и  большие,  созданные для любви, для сна или грезы, для
радостных раздумий и для склоненной грусти.
     Мадам  де  Серанс  провела весь день в великолепном доме. Сзади крыльцо
спускается в палисадник. Здесь - только одна дорожка вокруг зеленого газона,
на котором дремлет квадратный водоем. В нем отражаются два маленьких сфинкса
из  обожженной  глины.  По  углам большие завитые сосуды из хрусталя придают
вьющимся  розам,  цветущим  в  них,  сходство со странными водяными цветами,
вырастающими  из  прозрачных  чащ.  Вечер  наступает здесь упоительно; вечер
наступил.
     В  высокой  столовой  был  сервирован ужин из отборных мяс, сладостей и
фруктов. Оттуда, оставив на персике оттиск своих улыбающихся зубов, мадам де
Серанс  должна  была  подняться в спальню. Все зеркала увидели ее, и одно из
них  отразило  ее обнаженной и сохранило навсегда в своем хрустале невидимый
образ той, которая поставила на карту и проиграла мне свою тень.

     В  те  времена  я  был  игроком  и счастливым игроком. Согласно старому
суеверию, я замыкал мое золото в кошельке из кожи летучей мыши. Я не столько
верил  в  действительную  силу  этой странной приметы, сколько был пленен ее
необычайностью. Мне нравилось дополнять мой характер некоторыми причудливыми
черточками  для того, чтобы сделать его интересным как для других, так и для
себя самого.
     И  вот  каждый  вечер я оказывался в игорном доме или в ином месте, где
играли.  И  тайная, и открытая игра были одинаково в ходу; картежные притоны
были  переполнены,  потому  что  увлечение  костями и картами, доходившее до
неистовства, привлекало к зеленым столам самое блестящее общество. Волосатые
пальцы мужчин судорожно сжимались на столах рядом с нежно-сверкающими рукам:
женщин.  Ожидание  вызывало  трепет  на очаровательных устах и слюну на ртах
отвратительных;  проигрыш  выражался и грациозными гримасками и нахмуренными
губами  Золото  звенело, и в промежутках молчания слышны были стук бросаемых
костей и полет карт, беглый и вещий.
     Золото  выигрышей  просачивалось  в  соседние жизни, где проигрыш точил
трещины.  Возникали продажности, внезапные и угрюмые, одни нежданные, другие
подстерегаемые. Рушились подточенные и треснувшие души и рассыпались в прах.
Золото  переходило  из  рук  в  руки для утоления желаний. Создавался рынок,
аукцион  и  торг.  Каждый  искал, что ему продать или кого купить. Некоторые
имели   прибыль  на  посредничестве,  многие  спекулировали  на  нужде,  все
плутовали  на  качестве.  Каждая  страсть  могла  удовлетвориться, только бы
случай ей благоприятствовал.
     Нарумяненные  и  томные  юноши,  мужественные  и наступательные женщины
торговали  своими  извращенными  ласками.  Скачки богатства, его суетность и
неожиданность   придавали   каждой  прихоти  торопливую  поспешность.  Самые
счастливые  утомлялись  счастьем,  благодаря  однообразию  его длительности.
Фантазии  ожесточились;  возникли  -  чудовищные.  Из  за какого то нелепого
соревнования  старались превзойти один другого в распутствах и удово