ресовался
мхами, покрывавшими старые камни. Мне он показался бледным, и я поставил ему
в   упрек   однообразие  его  жизни.  Мои  офицеры,  добрые  малые,  умеющие
повеселиться,  могли  бы  его развлечь в его уединении. Он отказался. "Нет,-
сказал  мне  он,- я предпочитаю мой пловучий дом. Река навевает сладкий сон:
она баюкает еле слышно, и течение ее так же беззвучно, как течение жизни, и,
чувствуешь,  она  тебя несет и в то же время не уносит течением. Я люблю мое
сидячее  уединение;  я  люблю  остроконечную  и очаровательную тень, которую
каждый  вечер  бросает  на  воды ваш замок. Сквозь большую арку моста я вижу
тополя  на  острове;  здесь  так недалеко море, что некоторые чайки залетают
даже сюда, я люблю их полет; лет ласточек тоже развлекает меня; летучие мыши
чертят свои круги, и моя обезьянка сторожит их по вечерам. Они птицам то же,
что она человеку, и подозрительны и близки".
     Увидав,  что  Полидор упорен в своих странностях, я не стал нападать на
них и, перестав им заниматься, вернулся к своим делам.
     Я  собирался  сделать  объезд  в  стране. В назначенное утро, вместе со
свитой  переезжая  мост,  я  увидел  Полидора, который кланялся мне со своей
барки.  Он  только  что  выкупался в реке и стоял еще весь струящийся водой.
Голый, он вовсе не был, как я думал, худым и слабым. Солнце сверкало каплями
на его белой коже, и он казался в этом ярком утре гибким, нервным, с крепкой
кожей  и  внушительными мускулами. Я ответил ему на поклон; он нырнул и вода
брызнула вокруг него.
     По  моем  возвращении  я  был  ошеломлен  теми  слухами,  которые  меня
встретили.   Полидор  убил  двух  человек  на  дуэли  и  вел  по всей стране
необузданную  и  неожиданную жизнь. Город и его окрестности шумели молвой, и
обычное  их  спокойствие  казалось  завороженным.  Целый  век строгой морали
растоплял  свою  пристойность,  как  воск,  на  алтаре  дьявола.  Веял ветер
безумия.  Строгие  обеды  прежних  времен  превращались  в оргии; сдержанные
кадрили оканчивались сарабандами; прежние интриги становились скандалами.
     Полидор неуклонно вел за собой это безумие, с улыбкой на устах, с розой
в  петлице.  Зараза  охватила  окрестности.  Один  за другим, замки, тихие в
глубине  своих тенистых аллей, оцепеневшие среди своих бассейнов, корректные
среди своих парков, осветились иллюминациями.
     Распахнулись  для  танцев  залы.  Потешные  огни  заплелись в гирлянды.
Праздничные  кареты  и дорожные коляски встречались посреди дороги, спеша на
торжество   или   на   похищение.   Начались  стройки.  Лестница  каменщика,
прислоненная к стене, оказывала услуги любезнику. Начались маскарады.
     Однажды  утром,  барки,  куда щеголи собирались каждое утро получать от
Полидора  распределение  дня,  оказались  безгласны. Сходни не были спущены;
обезьянка  больше не влезала гримасничать на мачту. Все казалось погруженным
в  сон. В полдень никто не вышел. Стали беспокоиться. Эти элегантные господа
оживленно  переговаривались.  Отсутствие  Полидора  изумляло  их  менее, чем
отсутствие слуг. Наконец, было решено, осмотреть барки. Ко мне обратились за
советом,  и  я  отдал  приказ.  Первая была пуста. В клетках ни одной птицы;
порванные  струны  мандолины  и  книга,  раскрытая  на вырванной странице. В
столовой опрокинутый стакан оставил красное пятно на скатерти.
     Достигли  гостиных.  Двери  заперты.  Их взломали. Все толпились, чтобы
взглянуть.  Мы вошли. Никого. Но в большом будуаре, устроенном ротондой, где
все  зеркала  были  разбиты их гневом, нашли одних, с распушенными волосами,
склоненными  или  лежащими совершенно нагими, девять красивейших дам города,
из  которых  каждая  без  сомнения  туда проникла тайно, и они оказались там
соединенными  по  удивительному  капризу  их  единственного,  многоликого  и
менявшего их Любовника.


        "4. НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ОБЕДЫ "


     Это  были интересные обеды, которые каждую неделю устраивала княгиня де
Термиан.  Высокая  решетка  замыкала  золочеными  копьями  вход  в ее гордое
жилище.  Можно  было  различить издали в глубине аллеи, которая вела к нему,
мощные  кованные  двери, сжатые орнаментальными затворами и надменную высоту
главного портала. Чеканные цветы гирляндами заплетали подпоры и распускались
на  фронтоне,  с  которого,  как двойной плод из хрусталя и бронзы, свисали,
вздуваясь, два больших фонаря, каждый на конце цепи.
     У этой решетки останавливались экипажи гостей. Здесь надо было слезать;
ни  одно  колесо  никогда  не  оставило  колеи  на  песке  громадного двора,
пустынного  как морская отмель, и лишь кое где тронутого точно клочками пены
пятнами  мха.  Низкая  дверь  одна открывала доступ внутрь. В хорошую погоду
приглашенные  пешком  пересекали  песчаную  площадь: в другие же дни их ждал
порт-шез  носильщиками.  Никто  и никогда не нарушал этого запрещения. Фасад
дворца  дремал  под  запертыми жалюзи. Ласточки острым полетом чертили серую
массу  здания. Комнаты, в которых жила княгиня, находились с противоположной
стороны,  окнами  в  сад,  и  питали только одно крыло дома, остальная часть
которого  оставалась пустой. Она жила там очень уединенно, а князь оставался
заграницей.  Мне  его показали однажды на Лорданских водах, куда он приезжал
лечить  водами  лимфу, жгучими красными пятнами проступавшую у него на лице.
Это  был  худощавый  и  невзрачный  человечек,  странный  во  всем, нервный,
маленького  роста,  подчеркнутого  Орденской  лентой,  которую  он не снимал
никогда.  Он  чувствовал  себя  хорошо в этом обществе, языка которого он не
понимал  и  где  его принимали из уважения к его высокому сану, и прогуливал
там  свою  спесь  и свою немоту вплоть до своего возвращения на виллу Терми,
откуда  он уезжал лишь для своего ежегодного курса лечения да редких поездок
к  жене.  Каждый раз он проводил у нее по несколько часов. Княгиня принимала
его  в  больших  залах  дворца,  открывавшихся  ради этого случая. Всегда он
уезжал  до  наступления  ночи. Тогда салоны закрывались снова; развязывались
шнурки   и  падали  тяжелые  занавеси:  портьеры  висели  тугими  привычными
складками,  гасильник  тушил  свечи  многочисленные  слуги,  появившиеся для
церемониала,  тотчас исчезали и возвращались в службы, где они жили, так как
для обычных услуг было достаточно нескольких.
     Водометы  в  саду, которые кидали вверх свои радужные ракеты, смолкали,
один  за  другим  и на дворе, вместо сверкания ливрей, не было видно никого,
кроме   старого  садовника,  подбиравшего  лист  концом  своих  грабель  или
подстригавшего  пышные  шары  карликовых  апельсинов, которые поднимались по
ступеням подъезда.
     В  этом  то  доме,  снова  становившемся молчаливым после пышности этих
приездов  и  церемониала  отъездов,  княгиня  принимала  каждую  неделю  тех
немногих   лиц,  которые  составляли  ее  интимный  круг.  Она  жила  скорее
отшельницей,  чем  одинокой,  и  не  пропускала,  во время некоторых больших
празднеств,  случая показаться во всей изысканности своей красоты, с улыбкой
и  надменностью, необходимой для предотвращения фамильярностей, снисходя тем
не менее к обычаям, которым удовлетворяла честь ее присутствия. Но проходило
это  снисхождение,  и  жизнь  замыкалась  снова.  Даже любопытство допустило
существование  этой  таинственности,  не делая больше попыток проникнуть ее.
Мне  говорили о ней в первые времена моего пребывания, и если бы случайность
встреч  поставила  бы  меня  в сношения сперва исключительно светские, потом
дружественные с одним из участников этих таинственных обедов, я бы никогда и
не  подумал искать чести быть туда допущенным. Друг мой никогда не пропускал
ни одного обеда, и ничто разу не могло задержать его.
     В  назначенный  вечер  каждый  прибывший,-  рассказывал он мне, когда я
расспрашивал о ритуале этого необычайного культа,- высадившись около решетки
и  перейдя  через  двор,  находил в сенях старого лакея, с седыми волосами ;
каждый  получал  от  него  маленький зажженый светильник. Без провожатого он
отправлялся  один  к  комнатам  княгини. Длинный путь усложнялся скрещениями
лестниц  и  коридоров. Шаги звенели по плитам проходов, по мозаикам галереи,
скрипели  по  паркету  больших  зал  или  заглушались  коврами  в  гостиных.
Приходилось  раздвигать  завесы,  распахивать  двери,  отпирать  замки. Свет
маленького  светильника  освещал  вереницы  статуй  и ряды бюстов, мраморные
улыбки,  строгость бронз, чью то наготу, чей то жест. Свет, скользя, выгибал
край  вазы, будил позолоту кресел, мерцал в хрустале люстры. Пустые коридоры
оканчивались   пустынными  и  круглыми  сводчатыми  залами  и,  через  сотни
ступеней, через десятки дверей, посетитель достигал, наконец, комнат княгини
де Термиан.
     В  тот день, когда я должен был быть введенным, я довольно рано зашел к
моему другу г-ну д'Орскам. Он устроил так, что я должен был занять за столом
княгини  то  место,  которое  оставлял  свободным  его  отъезд. Он уезжал на
следующий  день, и вся передняя была переполнена его сундуками. Конюшни были
распахнуты,  прислуга  распущена,  весь  отель уже принял необитаемый вид. Я
искал  д'Орскама  во  всех  этажах и готов уже был спуститься в сад, надеясь
встретить  его  там, когда напев волынки направил меня на самый верх дома. Я
поднялся  к  мансардам  и,  раскрыв  одну  дверь,  увидал  его  в маленькой,
совершенно  пустой  комнате.  Облокотившись  на  подоконник, он наигрывал на
волынке,  позабытой там вероятно кем нибудь из лакейской. Он не слыхал моего
приближения  и  продолжал  раздувать  толстый  мех,  из которого он извлекал
глухую  мелодию.  Увидев  меня,  он выпрямился и швырнул инструмент, который
испустил дух с жалобным вздохом.
     "Я  готовлюсь  к  путешествию,  сказал  он  мне; завтра дорожная карета
довезет  меня до побережья, корабль перевезет меня через море и я увижу свой
старый  дом...  Никогда,  быть может, прибавил он, у меня не хватило бы силы
уехать,  если  бы  не эта старая дудка и ее скудная музыка. Я вновь увидал в
ней  мою  страну, ее сероватые и розовые степи, ее леса, ее побережья, танцы
на убитом гумне, цвет лица наших девушек и фигуры юношей. Я вдохнул ее запах
-  сладости  и  соли,  цветов и водорослей, пчел и чаек!.. Раз там - все это
покажется  мне нестерпимым. Что сделает из меня скука? Какого нибудь маниака
вроде  князя  де Термиан. Вы его знаете, вы слыхали о его жизни в Терми. Это
зловещий   город,  громадный,  с  покинутыми  дворцами,  с  полуразрушенными
особняками  среди  зеленоватых  болотных садов, с безвыходными переулками, с
запахом   воды  и  лихорадки,  но  ведь  это  там  он  находит  единственное
развлечение, которое забавляет его. Он охотится на кошек. Эти животные кишат
там.  Их можно видеть всюду: полудикие они бродят по стенам и спят на солнце
среди  камней.  По  ночам  они  дико  мяучат.  Г-н де Термиан перестрелял их
тысячи.  Он  устраивает  засады,  выслеживает их и кладет на месте. Странное
удовольствие.  Они,  быть  может,  лишь марионетки какой нибудь воображаемой
трагедии.  Малый их рост предохраняет от их свирепости, а судорога их агонии
вызывает   страшные  лики.  Кто  знает?  Вся  жизнь  необъяснима.  Отпечаток
оборотной  стороны  нельзя  угадать  по  лицу медали. В каждом зеркале видно
только обратное отражение того, кто смотрит. Что же касается княгини, то что
сказать  вам?  Вы сами узнаете больше и, если вам, как и мне, придется когда
нибудь  уехать,  вы  поймете  мою  тоску и почему меня охватывает трепет при
мысле  об  этой  разлуке, когда я думаю, что не увижу больше решетки, сеней,
обширных зал, что больше не буду я держать в руке маленького светильника, от
которого  моя  тень  прыгала сбоку. Существуют удивительные вещи, от которых
нельзя  излечиться  никогда. Час приближается. Пойдемте, потому что подобает
быть точными".

     Мы поставили свои светильники и потушили их.
     Пять лиц уже находилось в салоне, куда вышла к нам княгиня. Я склонился
к  ее  руке  и  поцеловал  ее.  Затем она взяла меня под руку, и мы прошли к
столу,  где  она  сделала  мне знак занять место против нее. Д'Орскам сел по
правую  от  нее  руку,  а  остальные  приглашенные  заняли  места  по своему
усмотрению.  Я  воспользовался  первой  минутой  молчания,  чтобы  взглянуть
вокруг.
     Самый  пожилой  из  общества звался г-н де Берв. Он жил в своем замке в
окрестностях  города  и слыл за ученого, погруженного в герметические науки.
Сосед  его, имени которого я не знал (его мне назвали позже) был иностранец,
уединившийся сюда после долгих морских странствий. Он привез с собою оружия,
водоросли и кораллы.
     Я  знал  двух  остальных,  людей  умных  и достойных. Последний и самый
молодой  казался  совсем  юношей, но лицо его было в странном противоречии с
его волосами, седыми преждевременно.
     Обед был утончен в смысле мяс, фрукт и вин, украшен роскошью серебряных
сервизов  и совершенством фаянсов. Прислуживали два старых лакея. Корзина, в
которой   редкие  цветы  окружали  глыбу  льда,  распространяла  по  комнате
прохладный  аромат,  и  высокие канделябры из золоченого серебра по одному с
каждой стороны стола воздвигали сложную архитектуру своих свеч. Мало по малу
завязался  разговор.  Каждый  из  собеседников принял в нем участие с умом и
поодушевленней.  Княгиня  слушала  внимательно. Волосы ее, прямо приподнятые
надо  лбом,  лежали  тяжелой  массой  на затылке. Красота лица ее была в его
очертаниях,  в изгибе носа, в восхитительной линии рта и, главным образом, в
удивительных глазах.
     Обед  кончался,  и  я  заметил,  что внимание гостей было устремлено на
стенные  часы.  Маятник  качался  равномерно;  стрелки,  соединенные вместе,
разъединились, и пробило час
     в  глубоком  молчании,  наступившем  вокруг этого звука. Последний удар
вибрировал долго.
     Д'Орскам  поднялся,  и  вместе с ним весь стол. Княгиня, тоже вставшая,
была  неподвижна  со  стаканом в руке; я слышал звон ее перстней о хрусталь.
Она  дрожала.  Д'Орскам  был  страшно  бледен.  Она поднесла кубок к устам и
протянула  ему.  Он  допил  его. "Прощайте, сказала ему она, когда он выпил,
прощайте  же.  Вы уезжаете. Так надо. Я не стану вас удерживать. Час пробил;
каждый  час  бьет  в  свое  время. Сохраните на память маленький светильник,
который  помогал  вам  добраться  до меня. Пусть он бдит у вашего изголовья.
Велите, чтобы его положили вместе с вами в могилу. Прощайте. Свет да будет с
вами".
     Д'Орскам  склонился  в последний раз перед княгиней, пожал руку каждому
из  нас  и  исчез  в  двери,  которая осталась раскрытой. Мы слышали, как он
спускался  по  лестнице,  потом  звук разбиваемого стекла, и когда я вышел в
свою  очередь вместе с молодым человеком с седыми волосами, мы увидели внизу
у  последней  ступени,  на  камне,  на  котором иверни их трещали под нашими
ногами, осколки маленького стеклянного светильника.
     По довольно странному обычаю, в который посвятила меня княгиня, когда я
покидал  ее,  каждый  из  воскресных гостей должен был посетить ее в один из
дней  недели.  А  так  как  я  был  последний,  то мой черед был назначен на
субботу.  Д'Орскам  в  наших беседах об этой необычайной женщине предупредил
меня  об  этом  странном  ее  капризе и о том, каким образом происходили эти
свидания.  Г-жа  де  Термиан  принимала  в  сумерках,  позже  или  раньше  -
соответственно времени года. Она сидела в круглой комнате, освещенной сквозь
тусклые  оконницы  рассеянным  светом.  Это  были долгие часы бесед как бы с
живой  тенью.  Мой  друг  рассказывал  мне  со  страстью  об этих умственных
приключениях,  которые  длились  иногда  до  зари. Себя чувствовали как бы в
присутствии  таинственного  существа,  в  котором говорил неведомый голос, и
тоска  о  нем  оставалась  навсегда.  Не входя в объяснения о характере этих
прорицаний,  он  дал  мне  понять,  что  красота их была выше человеческой и
навсегда  вязала  жаждой слышать их вновь и всегда; приближение и обетование
этого  скрытого  божества  заставляло  меня  с  нетерпением ждать часа моего
вступления в этот вещий Элевзис.
     Поддаваясь  в  свой черед тому общему обаянию, которое соединило вокруг
г-жи  де Термиан тех, кого появление ее на пороге влекло в грот ее уединения
и  ее  таинств,  я  спорил  сам  с собою об его опасностях. Она казалась мне
цветком,  распустившимся  при  входе путей подземных и опасных. Она казалась
мне  трещиной  в запредельное, которая засасывала души, незаметно и яростно,
восхитительной   колдуньей,   которой  нельзя  заклясть.  Я  вдыхал  провалы
магической спирали. Всю неделю я был беспокоен н взволнован. Бессонница меня
измучила. Великая усталость пригнетала меня. Наконец жданный день наступил.
     С  утра  я предчувствовал, что он будет бесконечным. Чтобы отвлечься от
моих  мыслей,  я  вышел  из города и блуждал по полям. Лето кончалось. Я шел
вдоль  по  реке;  она текла зеленая и жидкая по длинным склоненным травам; я
следовал  за  ней,  она извивалась недалеко от дворца г-жи де Термиан, и мне
пришла  мысль  обойти  его вокруг, но, дойдя до конца аллеи, которая ведет к
решетке,  я  остановился  и  присел  на  каменный  пограничный  знак.  И мне
показалось, что сумерки наступили сразу; старый отель вздымал свою сероватую
массу.  Я услыхал, как я позвонил. у решетки: песок большого двора скрипел у
меня  под  ногами.  Я  себя  видел  и  себя  слушал. Никого в сенях. Я зажег
маленький светильник, который был оставлен для меня.
     Я  рассмотрел  грани его черного хрусталя алыми жилками. Все двери сами
собою  раскрывались  передо  мной;  галереи  звучали далекими отголосками. Я
подошел  к  комнатам  княгини.  Я  позвал.  Пустая  гостиная вела к овальной
сивиллинской  комнате,  о  которой  говорил  мне  д'Орскам. Я обыскал все до
последнего уголка. Старания мои были напрасны. Наступила ночь. Я увидел себя
со  светильником  в  руке  в зеркале; мне казалось, что я узнаю в этом своем
собственном  образе  кого  то,  за  кем  я  должен  был следовать, братского
руководителя  моей  грезы.  Мы  прошли  из комнаты в комнату весь гигантский
дворец.  Я  терялся  в  нем  и  вновь  находил дорогу. Пыль чердаков сменяла
известку  подвалов. Светильник мой потух. Я блуждал ощупью бесконечные часы.
Наконец  мрак засерел; белая линия просочилась под одной дверью. Направляясь
в  ту  сторону, я задел ногой о какой то предмет. Я поднял его. Это было что
то  тяжелое и холодное. Коленом я толкнул засов двери, которая раскрылась, и
белый свет зари осветил в моих руках мраморную голову статуи.
     Она  улыбалась  и  была  похожа  на  г-жу де Термиан. Я глядел на нее и
понемногу  почувствовал,  как она становится легче и тает в моих пальцах, на
которых она оставила лишь легкий прах, который был развеян легким ветром...
     Я  написал г-же де Термиан о том сне, который я видел про нее и который
удержал  меня  спящим  до  самого  утра,  против  ее  дворца. Она никогда не
ответила  мне  на  мое  письмо, и я не искал случая увидать ее снова. У меня
осталось  прекрасное  воспоминание  о  видении ее лица, которое, быть может,
было лицом самой Красоты.


        "5. СМЕРТЬ Г-НА ДЕ НУАТР И Г-ЖИ ДЕ ФЕРЛЭНД "


     Пурпур  с  кровью пышно распустившейся красной розы, казалось, струился
за  оконницей  стеклянной  двери. Лепестки трепетали, и типы стебля царапали
стекло.  На  дворе  был  сильный ветер, и под черным небом омрачались в саду
взволнованные  воды.  Старые  деревья  качались  со  стоном;  торсы  стволов
вытягивали   ветви   и   поддерживали   трепещущую   листву.  Дыханье  ветра
просачивалось  сквозь  дверные щели, и маркиз, сидя в большом кресле, локоть
положив  на  мраморный  стол,  медленно  курил.  Дым от его трубки подымался
прямо, пока не попав в струю сквозного ветра не начинал кружиться, расплетая
свои  кольца  в  отдельные  волокна.  Маркиз  прикрыл  свои колени затканною
цветами  полою плаща. Сумерки не утишили урагана. Большая роза колебалась, с
гневом  ш