в лоб дворецкого и раздробил
бокал,  который протягивал ему отец, после чего все дамы вскочили в ужасе из
за стола и убежали.
     Садовники  нашли меня на другой день в чаще парка, где я просыпал хмель
моей дикой выходки.
     Эти  честные  работники,  одряхлевшие  у  нас  на службе, не очень были
удивлены  такой  вспышкой.  Они  увидели  в этом, без сомнения, естественное
продолжение   моих   ребяческих   проступков-распахнутых   мною   птичников,
истоптанных  лужаек,  сломанных  затворов и однажды варварски срезанных всех
лучших роз сада, которые я разбросал по аллеям.
     Во  время  этой  выходки  мне  было  семь лет. Воспитание мое с тех пор
перешло  из  рук  женщин  в  руки  учителей,  которые сменялись каждый месяц
нескончаемой  вереницей.  Я  вспоминаю  престранные фигуры. Среди них были и
толстые, и худые, с большими животами и плоскими спинами, с обликом духовных
лиц  и  с  учеными  манерами, были истертые лица старых церковников и глупые
физиономии юных мирян, от одних так и несло ризницей, от других библиотекой.
Я  вспоминаю  о  них, как о нарушителях моей свободы, и от них всех остались
мне  кое  какие  познания  в  латыни,  еще  меньше в греческом, никаких - по
математике,  отрывки  из  истории,  и  от  одного из них, - к которому я был
достаточно  расположен,  и который где то кончил свою жизнь поэтом, - точные
сведения  по  мифологии вместе с знанием богов, их знаков отличия и любовных
историй.
     Мои же - начались рано. Мансарды и житницы были местом моих похождений.
Моим  первым  забавам  служили матрацы горничных и связки сена пастушек. Мне
были  знакомы  и  призывные  звонки, прерывавшие любовную игру, и лай собак,
смущающий  во  время  объятий.  Я  обнимал  талии служанок и мял деревенские
груди.  Жеманство камеристок оттеняло наивность крестьянок. Но скоро жаргону
одних  и  деревенскому  говору  других  я  стал предпочитать веселых девушек
соседнего города. Благодаря одной из них и скандалу оргии, немного шумной, и
случилась  моя  ссора  с  отцом,  из  за его неуместных упреков, последствия
которой  я  мог  обдумывать  на  свободе на борту "Несравненного", под свист
свежего ветра, который, вместе с зыбью, несся с открытого моря.
     "Несравненный"   имел   на  своем  скульптурном  носу  морскую  фигуру,
крылатую,  покрытую  чешуей,  позолоченную,  а  на  корме-  четырех  гениев,
поддерживавших,  каждый  одной рукой, по фонарю с переменным светом и дувших
своими золочеными ртами в закрученные раковины.
     Разноцветные  птицы  восточных  вод и белые нырки северных морей вились
вокруг блуждающих огней нашего корабля.
     Голова  морского  бога  отражалась  в  зеркальных  водах  и покрывалась
брызгами   шумных  волн.  От  тропического  солнца  трескалась  ее  иссохшая
позолота,  и  луны  полярных  ночей  серебрили ее ледяную улыбку. Она видела
недвижными  глазами  своими  выгибы  заливов  и  углы  мысов; ее уши внимали
безмятежной гармонии прибоя на песчаных отмелях и бушеванию волн у береговых
скал.
     Разные  чужеземные  люди  подымались  на палубу. Мы принимали бородатых
людей  в  одеждах  из  жирной кожи. Они приносили нам ничего не говоря, рога
оленей,  моржевые  клыки  и  медвежьи  шкуры;  желтые  и  церемонные карлики
предлагали  нам  шелковые  коконы,  резную  слоновую  кость,  лаковые вещи и
вырезанных  из  нефрита,  похожего  на  лягушечью икру,. насекомых и божков;
негры  протягивали  легкие  перья,  осыпанные  золотой  пылью,  а  с  одного
уединенного  острова  прибыли  к  нам  женщины  с  зеленоватой  кожей, и они
плясали, жонглируя красными губками.
     В течение четырех лет я странствовал таким образом по всем морям. Якорь
наш  впивался  в  кораллы мадрепор и в граниты рифов. Ветер, вздувавший наши
паруса,  дышал то запахом солнца, то запахом снега. У всех берегов делали мы
запасы  пресной  воды. Зеленоватая вода болот, чистая вода каменистых ключей
оставляли одна за другой на дне бурдюков свой ил и свой песок.
     Я  посетил  много  портов:  кишащих  под  солнцем, вязнущих под дождем,
стынущих среди льдов, таких, в которых стоят большие корабли, таких, которые
ютят  раскрашенные  фелуки, и таких, в которых прячутся лишь несколько пирог
из  коры.  Города являлись нам в лучах зари и на закате, то великолепные, то
жалкие,  громоздившие  ступени  своих  дворцов  или  прислонявшие  к  холмам
нестройные  кучи  своих хижин, такие, в которых по ночам слышится гул музыки
или в сумерках - песня рыбака, вытаскивающего сети.
     Мы  приветствовали  дожей  в  мраморных  палатах и эскимосов в глиняных
юртах.  В  грязных  вертепах  мы пресыщались голыми рабынями; в великолепных
залах,  мы ухаживали за нарядными дамами. Дымные лучины и светлые канделябры
озаряли наши сны.
     Так  я  узнал  все  моря.  Мы эскортировали королевских особ и охраняли
купеческие  корабли.  Иногда  наши  орудия  рыкали.  Расстилался серный дым,
разрываемый  золотыми молниями. Я узнал и трепет корабля от пушечных залпов,
и  сотрясение  от  ядер,  вонзающихся  в  киль. Порванные паруса повисали на
сломанных  мачтах.  Я  видел,  как  тонули  корабли.  Поджигательные снаряды
пиратов не уступали железным крючкам корсаров. Но море еще страшнее тех, что
кровенят  его.  Я  видел  все  его лики: детский лик утр, его лицо полудней,
струящееся  золотом,  его  вечернюю  маску  медузы и бесформенные лики ночи.
Добродушная  его  угрюмость сменялась буйством ураганов. Некий бог обитает в
его изменчивых водах; иногда он подымается среди хрипа ветра и рокота зыбей,
ухватившись  за гриву волн и космы водорослей; облик его создается из пены и
водяной  пыли; его таинственные руки выпускают когти, и стоя во весь рост, с
торсом  из смерча, в плаще из тумана, с облачным лицом и молнийными глазами,
он  вздымает  свой  призрак из валов и шквалов и, неисчислимый, рушась среди
чудовищного  лая  волн,  под гиканье пастей, раздираемый когтями, исчезает в
грохоте  своего  падения,  чтобы  вновь  возникнуть  из  слюны  собственного
бешенства.

     Море  было  однообразно  тихо  и  зеркально,  когда  мы вступили в воды
острова  Леранта.  Мы шли издалека после долгого плавания по туманным водам.
Ледяные  глыбы  растаяли  при нашем приближении к этим теплым областям; небо
понемногу  разъяснило,  появилось  солнце.  Пурпурный  флаг  вился  в легком
ветерке,  фигура  на носу отражалась в зеркалу непрестанно разбиваемом перед
ней быстро несущимся кораблем, который дробил хрусталь, и однажды, на закате
дня, вахтенный крикнул: "Земля"! Берег показался на одно мгновение в зеленом
и  розовом  сиянии, но с наступлением сумерек влажный туман окутал корабль и
затянул  все  море  вокруг  нас.  Мы медленно подвигались по лиловой воде, в
мягкой сырости этих воздушных тканей, прозрачных и волнистых.
     Лоцман  правил  осторожно.  Причал был опасен, и место знаменито своими
кораблекрушениями.    Смутные    суеверия   окружали   этот   знаменитый   и
очаровательный остров, божественный и некогда обитаемый сиренами.
     Вдруг,  взяв на штиль, "Несравненный" замедлил ход и остановился: якорь
заел; тонкий паутинный туман, зацепившись за мачты, повис завесами.
     Мы   были   очень   близко   от   невидимого   острова.  Мало  по  малу
распространился восхитительный запах деревьев и цветов.
     Приказ о том, что никто не должен покидать борта, резко положил пределы
нашему  любопытству. Никто этой ночью не должен был сходить на землю. Шумы с
острова долетали к нам издали, как бы утончившись от мглы.
     Мои  товарищи ушли один за другим. Огни погасли. Я облокотился на борт,
вслушиваясь  в  неуловимый  трепет  снастей и в шаги часового, и так стоял в
темноте,  насторожив  ухо.  Позже  мне  показалось,  что я слышу музыку. Она
упоительно  пела  там,  прерываясь,  как бы просачиваясь сквозь поры тумана.
Мягкая  губчатость  ночи  заглушала  звуки,  но, в конце концов, мне удалось
различить концерт на флейтах.
     Решение мое было принято быстро. Лоцман дал мне указания. Корабль стоял
на якоре по середине песчаной бухты в пятистах туазах от берега. Я спустился
в  свою каюту. привязал на шею маленькую буссоль и прокрался на нос корабля,
где  была фигура. Быстро раздевшись, в последний раз определил направление и
по спущенной веревке беззвучно соскользнул в море.

     Вода  была  теплая  и нежная, и плыл я без шума. Скоро корабль исчез из
глаз.  Вода  журчала у ушей. По временам я ложился на спину, чтобы проверить
направление.  Скоро я услышал шум волны на береговом песке. Туман просветлел
и  стал прозрачным паром. Я встал на ноги. Пловучие водоросли коснулись моих
обнаженных  бедр.  Запах  речных  цветов слился с ароматом морских растений.
Маленькая  роща  казалась темным пятном. Она доходила до самого моря, откуда
вздымалась  белизна мраморной терасы. От нея вела вниз лестница. Со ступеней
тихо  стекала вода. С каждой стороны стояло по женской статуе; отлив обнажил
их  бедра  и превратил их в сирен. Гладкая чешуя их хвостов была влажной под
моими  руками.  Я  приблизился  к  одной,  потом  к другой и, приподнявшись,
поцеловал  каждую  в  губы.  Уста  их  были  свежие  и  соленые. Я взошел по
ступеням.  Наверху-остановился. Звезда блестела над деревьями; широкие аллеи
открывались  в  толще их. Я пошел по средней; она вела к площадке, круглой и
обрамленной аркадами из букса, под которыми били, журча, фонтаны.
     По  середине  в  большой  перламутровой  раковине  спала женщина. Вода,
сбегавшая  сзади нее с высокой .скалы, роняла брызги на ее грудь и щеки. Она
спала,  закинув  одну руку под голову, вытянувшись в раковине, созданной для
ее  морского  сна.  Кругом был ночной полусвет, в котором мерцало ее длинное
зеленоватое  платье.  Она  улыбалась  во сне. Улыбка ее пробудилась под моим
поцелуем. Волнистая раковина была удобна нашим соединенным телам. Я взял ее;
вздох  приподнял  ее  грудь, волосы ее распустились и, молча, в прозрачной и
пахучей  тени,  под  ропот фонтанов нежданно и длительно, мы отдались, - она
быть может, нагому образу своей грезы, а я таинственной богине благоуханного
острова.
     -  Кто  ты,-сказала  она мне совсем тихо, подбирая свои волосы, влажная
прядь  которых  прильнула к ее взволновавшейся груди,- кто же ты, приходящий
так таинственно в замкнутые сады пробуждать безмятежно спящих? Откуда пришел
ты?  У  твоих губ соленый вкус моря, а тело твое божественно обнажено. Зачем
избрал  ты  мрак,  чтобы  явиться?  Морские  боги давно уже правят островом,
пройди  же  по  своим  владениям. Я построила этот приют во славу Любви и во
славу Моря. С моей терасы он виден весь. Приливы смешивают хлопья своей пены
с  пухом  голубей,  живущих  на  моих деревьях. Ветер, точно прибой, гудит в
певучих  вершинах.  Кажется; что глухие отливающие волны воркуют. Я украсила
сады мои раковинами и водометами и воздвигла на ступенях моего порога статуи
Сирен,  когда  то  обитавших  в  этих местах. Они ли послали тебя ко мне, их
сестре,  земной,  увы?  Но  зыбь моих грудей согласуется с мерой волн, волны
моих  волос точно извивы водоросдей, и мои ногти похожи на розовые раковины.
Я  - упоительная и соленая, и это зеленоватое платье так прозрачно, что тело
мое  сквозит  сквозь ткань, точно сквозь воду, | которая непрерывно струится
по  мне. - Она улыбалась, говоря эти речи, потом замолчала и приложила палец
к губам.
     В  то  же  мгновение  флейты  запели  в иллюминованных боскетах; фонари
зажглись на деревьях; послышались шаги и смех.
     Мы  оба  поднялись.  Что  то  волочилось  за моей ступней, и я подобрал
длинную  водоросль,  которой,  как  поясом,  обвил свои бедра. Глубина аллеи
осветилась.  Факелоносцы,  танцуя, освещали путь процессии мужчин и женщин в
великолепных  костюмах.  Шелковые ткани домино вздувались от трепета вееров.
Маскарад  рассыпался  по  всему  саду. Факелы отражались в фонтанах, и струи
воды  засверкали, переливаясь брызгами драгоценных камней. Весь лес зазвенел
музыкой.  Прекрасная нимфа положила мне руку на плечо и, протянувши другую к
странной толпе, которая окружила нас, закричала ясным голосом:
     -  Отдайте  честь  богу  -  нашему  гостю: он пришел по лестнице Моря к
благочестивой куртизанке Сирене из Леранта, которая спала; он поцеловал губы
Сирен,  что стоят у морских дверей, и уста его тихо сказали мне свое имя. Он
наш гость.
     И   оба,   обнявшись,   впереди  музыкантов  общества,  которое  громко
приветствовало  нас  мы  пошли по аллее, в которой пели фонтаны и флейты, ко
дворцу  сиявшему,  как  магический  подводный грот, где по столам вздымалась
пышная  пена  серебра  и  где  под  потолком  сталактитами сияли хрустальные
люстры; мы  вошли и - нагой, серьезный и радостный - я поднес к губам, после
того, как она коснулась ее своими, прекрасную золотую чашу, достойную Амура,
имевшую форму женской груди.



        "3. ПИСЬМО Г-НА ДЕ СИМАНДР "


     Пользуясь  отпуском  одного  из моих людей, который направляется в ваши
края,  чтобы  написать  вам,  мой  милый кузен, и беру в то же время на себя
смелость  рекомендовать  вам  этого  бездельника. Это славный парень; вы без
сомнения сумеете его использовать. Он умеет найтись во всех обстоятельствах,
у  него  удивительная выдержка и мне бы хотелось чтобы сын ваш именно в этом
походил  на  него,  потому что ваш Полидор будет темой моего письма, так как
мое  собственное  здоровье  прекрасно, а годы предохраняют меня от того рода
приключений, к которым он более чем склонен
     Поэтому  о  себе я не стану говорить. Меня вы знаете вдоль и поперек, с
эфеса до острия, с первой позиции до выпада. Я остаюсь тем же, что прежде, и
совершенно  не  замечал  бы течения лет, если бы разница между людьми нашего
времени  и  современною  молодежью не заставляла бы меня чувствовать то, что
отделяет нас. Наша юность непохожа на ихнюю и старость наша  слишком  далека
от них.
     Полидор  известил  меня  о  своем  прибытии и о намерении приехать сюда
речным  путем  ради  приятности  дороги  и живописности берегов. Медленность
барок  ему  больше  нравится, писал он, чем почтовая спешка; плеск весел ему
кажется  более гармоничным, чем галоп коренника. Это по крайней мере я сумел
разобрать  в  мудреной  и  лаконичной  его записке, которая обеспокоила меня
духами   своих   восковых   печатей  и  совсем  ошеломила  галиматьей  своих
бессмыслиц,  тогда  как  претенциозные  росчерки  его почерка меня привели в
положительное отчаянье.
     Я  снял  очки  и сложил их на стол. Я набил трубку и, ожидая, пока этот
волокита  спустится по реке и высадится на Понбурской пристани, стал курить,
глядя  на  небо,  сквозь  стекла  моих окон, лаская своего пса и так проводя
понемногу время.
     Вы тоже могли бы познакомиться и с этим кусочком неба, и с моей собакой
Диогеном,  и  с  местами,  в которых я обитаю, мой дорогой кузен, если бы вы
когда  нибудь  решились  на  то,  что предпринял Полидор; но местопребывание
моего воеводства и старый замок, в котором я представляю авторитет государя,
советчиком  фантазии  которого вы являетесь, разумеется, не может соблазнить
ничем  такого  интригана, как вы. У вас свой пост при дворе, и вы не станете
рисковать   упустить  просвет  какой  нибудь  возможности,  теряя  время  на
посещение  берлоги  старого  служаки  в  роде меня. Впрочем, хотя вы и не на
много  моложе  меня,  но  говорят про вас, что вы более подвижны, потому что
реверансы,  пируеты  и  ожидания  в  приемных  калечат  меньше,  чем  конные
форпосты. Осады и засады наделали то, что я вот иду уже вспять, а вы все еще
движетесь  вперед,  расфранченный  и  игривый,  нюхая табак из бриллиантовых
придворных   табакерок,   тогда  как  я  достаю  свой  из  глиняных  горшков
кордегардии,-  и  вы  будете читать сквозь черепаховый лорнет то, что я пишу
вам при помощи моих роговых очков.
     Несмотря  на  некоторую  дальнозоркость,  дорогой кузен, зрение мое еще
хорошо,  и я люблю глядеть на то, что могу созерцать каждый день. Мне близки
те предметы, которые окружают меня. Я знаю своих офицеров и по имени каждого
из  моих солдат. Я узнаю каждого часового по тому, как он стучит прикладом о
старые  камни  крепостных стен. Окно мое выходит на прямую буковую аллею, по
которой  я  прогуливаюсь;  облокотившись  на решетку, я вижу отвесную стену;
направо  и  налево  толстые  башни  делают  ее  еще массивнее своей солидной
кладкой.  Они  поддерживают  обширную  укрепленную  терасу, на которой стоит
замок,   и   воинственный  и  нарядный,  среди  деревьев  и  цветников.  Это
действительно  прекрасное  место.  Отсюда  виден  весь  город  с его домами,
глубокими   улицами,   развернутыми  площадями,  угловатыми  колокольнями  и
набережной вдоль реки пересеченной мостом.
     Однажды,  около  четырех  часов,  когда  я смотрел оттуда на фуражиров,
возвращавшихся  с  работы с большими вязанками сена (они смеялись, некоторые
жевали стебельки цветов), мне доложили, что прибыли барки.
     Они  были в завороте реки сзади большого острова, поросшего тополями. Я
спустился  к  пристани,  чтобы  посмотреть,  как они станут причаливать. Они
приближались   понемногу,   лавируя  меж  песчаных  отмелей  по  намеченному
фарватеру.  Можно  было различить четыре - одну за другой. Все были с белыми
собранными  парусами;  борта  были выкрашены в яркие краски. Весла больше не
действовали. Лодочники пихались шестами. Наконец, они пристали. Их закрепили
у набережной и спустили сходни.
     Полидор  поднялся  с подушек, на которых он лежал на носу ладьи. Легкий
тент  защищал  его  от  солнца; шелковая ткань была растянута поверх четырех
серебряных  древков; он приподнял ее край рукою, осыпанной перстнями. Костюм
его  изумил  меня;  на  нем было широкое разноцветное одеяние, а в петлице у
него  верещал  один  из  этих  пестрых  тюльпанов,  которых зовут попугаями.
Впрочем,  сама  барка  была сплошной птичьей клеткой. Я немного неосторожно,
быть может, соскочил на палубу, потому, что клетки переполненные любопытными
птицами, всполошились хлопаньем крыльев и криками, а я носком сапога попал в
мандолину,  которая  тоже  валялась  там.  Кучи книг, в которых я запутался,
рухнули   в  воду  и  погрузились,  увлекаемые  тяжестью  своих  переплетов.
Голубоватые, темнокрасные, зеленые и пурпурные их сафьяны и инкрустированные
кожи,  казалось,  сквозь  воду,  в  которую  они погружались, превращались в
разноцветных  рыб,-  зеленоватых  мурен  и оранжевых карпов. Чтобы завершить
смятение,  маленькая обезьянка, которой я наступил на хвост, с криком влезла
на  снасти,  и,  добравшись  до вершины мачты, уселась там и щурила глаза на
своем голом лице.
     Полидор сделал вид, что он ничего не замечает и усадил меня; он выказал
себя   более   церемонным,   чем   экспансивным,  но  проявил  утонченнейшую
любезность. Он пригласил меня обедать.
     Барки зашвартовались в линию, и можно было удобно переходить с одной на
другую.  Накрытый  стол ждал нас на второй. Вечер был прекрасный и теплый, а
обед  - превосходный. Обезьянка, спустившаяся со своей мачты, прыгала вокруг
нас,  жонглируя  стеклянными  шариками,  которые  разбивались, распространяя
приятные ароматы.
     В  конце  обеда,  придя  в  хорошее  расположение духа, я стал намекать
Полидору,  что  не сомневаюсь в том, что третья барка ревниво скрывает какую
нибудь  прекрасную  даму, в которую он влюблен. Он улыбнулся и, взяв меня за
руку,  попросил  следовать  за  ним.  Эта  барка  была  устроена несколькими
будуарами  и  салонами  для  отдыха.  Она  была  обита драгоценными шелками;
хрустальные и бронзовые люстры незаметно покачивались от легкой речной зыби;
в середине была зеркальная ротонда.
     Предложению  моему  поселиться  в замке Полидор предпочел пребывание на
своих  барках.  Четвертая,  в  которой  я  оставил  его, состояла из удобных
комнат. Я пожелал ему доброй ночи и удалился.
     Несколько  дней  спустя  он  навестил  меня.  Он нес под мышкой книгу и
зонтик  для  защиты  от солнца. Я показал ему замок. Он живо заинте